Людям интересно, как она сама себе это представляет. И согласись, Коко имеет право рассказывать о себе что хочет. В любом случае такая книга может иметь успех.
Ты спятил? Это смешно! Кто-то купит книгу о мадемуазель со слов самой мадемуазель? Про нее все забыли! Диор и Живанши превзошли ее во всем! Она тебе хотя бы заплатит?
Не знаю. И не так это важно. Спокойной ночи.
Ну понятно, протянула жена с интонацией прозорливой консьержки. Я не выносил этот ее тон, но ссориться не хотелось.
Иди ложись, пожалуйста. Люблю тебя, Елена. Я поцеловал ей руку, давая понять, что больше отвлекаться не намерен. Ты у меня красивая.
Рим, апрель 1920 года
Двери на террасу были открыты; стояла необычная для апреля жара, и в просторном зале к полудню стало душно. Сергей Павлович Дягилев в ночной рубашке до пят, в остроносых войлочных туфлях сидел на террасе в плетеном кресле, повернувшись спиной к яркому солнцу. Рядом на круглом столике лежали листы партитуры, время от времени он делал в них заметки карандашом, но большую часть времени слушал, прижав ладони ко лбу. Из глубины апартаментов звучал рояль, иногда музыку дополнял звон трамвая.
На двадцать второй странице, с третьего по седьмой такт, крикнул Дягилев, нет, прямо до восьмого, Игорь! Надо сочинить хороший аккомпанемент для этой темы. А первые два такта в картине вычеркиваются, лишние они.
Я не могу настроиться на Перголези, не получается! Композитор взял неблагозвучный аккорд. Слишком большие различия в ощущении времени и движения! Перголези во сне мне является и грозит палкой. В лучшем случае могу переписать его со своим «акцентом», Серж, но и то не знаю, получится ли.
Надо сделать, чтобы в хореографии не вышло скучно, спокойно пожал плечами Дягилев. Ничего более.
Стравинский закурил и вышел на террасу.
Пусть Леонид подстраивается под музыку так будет правильно, в том числе хорошо для танца, сказал он.
Лицо Дягилева, с большими темными кругами под глазами, страдальчески сморщилось, уголки глаз опустились, брови, наоборот, поднявшись, сложились буквой «л», удивительно точно повторяя линии тонких усов, монокль повис на черном бархатном шнурке.
Я человек театральный он вытянул вперед руку в широком рукаве рубашки.
Но вы не композитор, Сережа, быстро вставил Стравинский.
И слава богу, что не композитор! выкрикнул импресарио внезапно. А вот п-почему, позвольте спросить, почему я должен, собственно, быть им?! При сильном волнении Дягилев начинал заикаться.
Потому что издевательство над старой музыкой мне претит. Никогда вы этого понять не сможете, вам-то все равно! Стравинский курил, расхаживая по террасе, иногда он задерживал взгляд на древних постройках Рима, стекла пенсне отражали то солнце, то крыши и купола. Публика ваш бог.
Ну хватит! Дягилев вскочил и подбросил листы партитуры. Он был на голову выше композитора и в широкой рубашке казался огромным. Со стола грохотом полетел кувшин с лимонадом. Уже двадцать лет мне твердят, что я нич-чего не понимаю в музыке, потому что я не композитор. Нич-чего не понимаю в живописи! Потому как не художник! Надоело! теряя домашние туфли, Дягилев свирепо пинал нотную бумагу, норовя загнать листы в лимонадную лужу. Листы разлетались, он их догонял и пинал снова.
Стравинский отступил к парапету террасы и отвернулся, выжидая. Его ботинок, высокий, украшенный модной кнопкой, отстукивал плавный ритм, гармонирующий со спокойными силуэтами крыш. Композитор выглядел щеголем: клетчатые брюки, нарядный галстук и напомаженные волосы. Вокруг террасы были крыши старинных домов, между ними виднелся купол Пантеона.
Как выдержать это, господи?! И зачем? Зачем мне все это? неуклюже переступая босыми ногами, продолжал стенать Дягилев. Со лба у него катился пот, пенсне на черном шнурке раскачивалось на полотне рубахи фигура напоминала громоздкие, внезапно взбесившиеся напольные часы. Почему вы носком стучите?! импресарио вдруг брезгливо уставился на ботинок Стравинского, будто увидел насекомое.
А что
Все нормальные люди отсчитывают пяткой!
Вышел слуга Василий и стал подбирать осколки стекла, аккуратно обходя ноги хозяина, потом осторожно, ни на кого не глядя, собрал мокрые листы.
Я, пожалуй, пойду, сказал Стравинский. Пока мы не разругались.
Никуда вы не уйдете! Будем работать. Василий, где Леонид Федорович?! Он уже позавтракал хотя бы?
Слуга пожал плечами и поспешил скрыться.
А кто тут должен знать?! Игорь, сейчас оденусь, и мы продолжим, вместе с Леонидом. Я вот хочу, чтобы мы сегодня же вместе прошли первую половину. У нас не так много времени, да нет, у нас вообще уже нет никакого времени! Завтра репетиция с танцорами. И не надо дуться, пожалуйста, Игорь, ей-богу. Я предупреждал, придется труднее, чем когда сочиняешь свое. Как реставрировать ветхий костюм если тронешь, может рассыпаться! Перголези стоит мучений, уверяю вас. Вы способны услышать его восемнадцатый век и рассказать нам о нем своим неповторимым языком! Беппо, иди же сюда, где ты прячешься?! зычно крикнул он по-итальянски. Неси одеваться!
Стравинский долго смотрел на Пантеон, выражение лица у него было уныло-напряженное, толстые губы под идеально подстриженными усами беззвучно шевелились. Наконец он сказал:
Вернусь часа в четыре пополудни. Или в половине пятого. Сережа, повторяю, подстраиваться под Мясина и его опыты с новыми движениями не намерен, мне не так уж и нравятся эти цирковые номера Стравинский приподнял ногу, чтобы показать угловатое движение, но, поймав взгляд Дягилева, осекся.
А почему ноты оставили? Возьмите, по крайней мере, мой экземпляр с заметками, миленький! примирительно попросил Дягилев, когда Стравинский взял со стула трость и шляпу. Дома пройдете спокойненько.
Я помню и так.
Все дуются, все обидчивые, а мне что делать? проворчал Сергей Павлович, оглядывая костюм, который принес второй слуга, итальянец Беппо, коренастый брюнет с грубыми чертами лица. Итальянец держал одежду перед Дягилевым, смотрел вбок и насвистывал.
Basta cosi![1] Не свисти ты! Сколько раз просил накинулся на слугу Сергей Павлович.
Петь-то мне можно? огрызнулся Беппо. Разрешаете, синьор? Или я должен бежать на улицу, как собака?!
* * *
Прошлым летом в августе Сергей Дягилев и солист «Русского балета» Леонид Мясин путешествовали по Италии, они ездили сюда каждое лето, и это была их седьмая совместная поездка. В Венеции, Падуе, Перудже, Виченце, Флоренции были места, где они когда-то вместе любовались архитектурой и живописью, где Дягилев уже показывал и объяснял Леониду картины и фрески. Именно образы Джорджоне, фрески Мазаччо, мозаики Сан-Марко сблизили их в свое время, позволили развивать «Русский балет» в сложное время войны, в первые годы после русской революции.
В путешествиях время до обеда они проводили, любуясь искусством, в музее или в храме, а вечерами читали или ходили по книжным лавкам. В отличие от сверходаренного в танце, но интеллектуально не слишком способного Вацлава Нижинского, юный Мясин с благодарностью принимал «воспитание» Сергея Павловича, который еще в 1914-м вдруг поверил, что сможет создать из невысокого юноши с красивым лицом нового солиста балета. Дягилев мог бесконечно объяснять своему новому протеже пластику фигур и мифологию в полотнах Джорджоне, эволюцию живописи Тициана, золотистый тон полотен Веронезе, психологическое напряжение героев фресок Мазаччо. Каждый год они слушали в Риме и Милане все сколько-нибудь значимые концерты и оперные постановки. Развиваясь рядом с Дягилевым, Мясин смог стать не только звездой «Русских сезонов»; у него со временем стали появляться идеи балетов.
В августе 1919-го Дягилев и Мясин провели несколько недель в Неаполе. Кроме представлений в театре Сан-Карло, они часто бывали в маленьких «народных» театрах, которые, как и двести лет назад, давали спектакли на площадях. Артисты выступали с марионетками в руках, в костюмах персонажей «комедии дель арте», они пели, танцевали, импровизировали, пародировали известных политиков и прохожих. Такие уличные театры сохранились лишь на юге Италии.
У Мясина появилась мечта создать нечто подобное балету «Петрушка» на музыку Стравинского, но в стиле народной неаполитанской комедии, сделать яркую современную постановку, каких еще не было на европейских театральных подмостках. В Неаполе знакомства позволили Сергею Павловичу найти в разделе редких рукописей Национальной библиотеки неоконченные произведения Перголези; копии с них Дягилев торжественно преподнес Мясину в дар.
Преобразовать музыку барокко в «современную» так, чтобы Леонид смог в полной мере проявить талант постановщика, решил Дягилев, сможет как раз автор «Петрушки» Игорь Стравинский. У композитора идея не вызвала энтузиазма, ему не хотелось быть и прослыть «интерпретатором» и «аранжировщиком» классики он дорожил репутацией революционера в музыке. Но Дягилев, как обычно прибегнув к сложной комбинации лести, увещеваний и посулов, смог добиться своего: Стравинский взялся за работу.
* * *
Сергей Павлович надел с помощью Беппо рубашку и светлые брюки, потом слуга помог зашнуровать Дягилеву высокие ботинки из мягкой кожи. Подтягивая живот, импресарио сумел застегнуть жилет, потом попробовал влезть в сюртук, но тот не налезал.
Не надо, слишком жарко, он бросил сюртук на руки итальянцу. П-пожалуйста, Беппо, принеси холодного попить. Какой день у нас, среда? Тогда галстук неси синий в зеленый горох. И духи, ту бутыль, что на полке справа стоит. А сначала сходи и узнай, где Леонид.
Месье и мадам Серт пришли, доложил Василий.
Здравствуй, мой Серж, любимый, Мися Серт, дама с немного оплывшим лицом, бросилась Дягилеву на шею. Счастлива, что застали тебя в Риме.
Дягилев отстранился, потом снова, очень крепко, обнял Мисю мягкую, нарядную и душистую.
Долго будете обниматься? Хосе-Мария Серт, похожий на гладиатора из варварской страны, огромный, с лысой, очень гладкой головой и лицом, заросшим черными волосами, взял стул и уселся на него верхом около парапета террасы.
Люблю тебя, люблю, шептал Дягилев Мисе, но тут же страдальчески сморщился. Ты разве не могла мне написать? Хотя бы один раз за эти месяцы?! Вот почему я тебя ищу всегда только я!
Ага, не могла, представь себе! Мы жутко долго уже ездим. Сама не помню, как меня зовут и где я.
Вы же на яхте вроде поплыли?
Передумали и вернулись. Тоше стало скучно. Потом решили на авто показать Италию маленькой Коко, объяснил Серт, не поворачивая головы.
Кому? поморщился Дягилев.
Моя новая подруга, пояснила Мися. Она вообще в жизни еще ничего не видела. Посмотри, Серж, на мою прическу мы с Коко обе постриглись. О! У нее драма, жуткая, расскажу потом Жожо показывал ей города и остальное, а мне пришлось таскаться с ними. У тебя тоже жарко, Дяг! Не могу-у, Мися закатила глаза. Беппо, мне воды со льдом и белого вина! Неси просекко, пожалуйста! звонко приказала она, упав на подушки дивана. Ты похудел, мой Серж
Ты смеешься, это не так, смущенно протянул Сергей Павлович, украдкой опустив глаза на свой живот и расправив платок в нагрудном кармане. Почему всегда шутишь надо мной?
Коко ждет нас через пятнадцать минут, не засни тут, Тоша, Серт говорил по-французски с сильным каталонским акцентом, из слов получалась картавая каша.
Хотите сразу меня покинуть? взмолился Дягилев. Так нельзя, Мися! Ты мне нужна сейчас! Миленькая, надо поговорить!
Да я не ухожу. Жожо, слышишь меня? Гуляйте с Коко по жаре без меня, Мися приоткрыла один глаз, удостоверилась, что муж послушно ушел, стянула с головы шляпку и запустила в угол. Серж, ну подойди, поцелую еще раз.
Сергей Павлович погладил Мисю по остриженным волосам, поцеловал ее пальцы и сел в кресло рядом.
Вот и очень хорошо, мурлыкала Мися. Надоело по музеям ковылять, там воняет плесенью, все я видела тысячу раз. А Беппо куда делся? Просила же!
Слуга с подносом уже был в комнате; он молча поставил напитки, лед, вазу с клубникой на столик.
Знаешь, у моего Беппо в феврале умерла жена, наша добрая Маргарита я плакал, так страдал, будто потерял близкого, шепотом сказал Дягилев, когда слуга вышел. А тут еще этот сезон, который будет. Тринадцатый! Я не знаю, что делать, Мися, тринадцатый, представляешь?!
Сделай ты его четырнадцатым, ага, подумаешь. Бедный мой, ты такой добрый всегда, такой добрый я соскучилась, Серж вы здесь с Лёлей?
Да. А впрочем, не знаю, мне кажется теперь, что я все время один, Сергей Павлович поправил монокль, сверкнув перстнем. Черные крашеные волосы подчеркивали бледность его лица и яркую, единственную седую прядь, из-за которой в труппе за глаза Дягилева называли «шиншиллой».
Где Лёля?
Дягилев насупился:
Леонид Федорович не считает нужным докладывать, где и с кем проводит время.
Вы разве не в одном номере?
Мися, это жестоко, ты не подруга! Пропустила важное Мы давно нанимаем разные апартаменты. Хотя пока пока что! сюда приехали вместе. Но живем врозь. Девицы из кордебалета вешаются на него, я ничего не могу сделать, тихо пожаловался Дягилев. Лёля не понимает, какой вред наносит себе! Искусству особенно!
Как грустно, Серж.
И это даже не самое страшное, Мися моя! Я фантастически одинок, живу в придуманном мире, совершенно без опоры, понимаешь? Ладно, я давно не знаю, куда мчится моя жизнь. Но так было всегда! Мне особенно страшно, что больше не вижу смысла в балетах. Не понимаю, куда могу двигаться и куда хочу идти. Да, вот главное чего я сам хочу, собственно? При этом сто с лишним человек артистов верят, что я способен год за годом придумывать новое и вести их вперед! Кормить их еще надо, а они никогда это не ценят, такие люди
Ты и правда можешь, Серж, просто тебе надо отдыхать больше, Мися принялась за душистую клубнику.
Сломалось что-то во мне. Может быть, это после кошмара с Феликсом, он потер лоб, снова сморщившись.
В сентябре 1919 года во время гастролей с труппой «Русского балета» в Лондоне сошел с ума талантливый испанский танцор Феликс Фернандес; он был слишком ранимым, слишком гордым.
Да, ты написал мне, это ужасно, Серж. Где теперь тот мальчик?
В лечебнице для душевнобольных, Дягилев поморгал и вздохнул. Леонид тоже стал странным, часто смотрит на меня таким взглядом, знаешь, словно чужой, оценивает этак недобро. Но главное, меня пугает, что вот-вот мне самому станет вовсе не интересно заниматься балетами. Что делать тогда? Продать старые постановки? Вместе с артистами? Заниматься выставками картин? Я даже не знаю, где набирать новых танцоров. Они обязательно будут нужны, а Россия теперь для меня закрыта.
А в Европе? Разве нет хороших?
Если в «Русском балете Сержа де Дягилефф» будут танцевать итальянцы, англичане и французы, придется менять название. Публика не поймет, если в программе одни иностранцы или даже если много иностранцев Мися, у меня вот мачеха умерла, а я даже не смог ее проводить, побоялся вернуться в Россию, вдруг потом не выпустят. Она болела долго, страдала я ее любил, всегда! У меня ведь не было матери, умерла при родах, Дягилев всхлипнул.
Моя тоже, пожала плечами Мися, облизывая кончики пальцев. Но на один день раньше, чем твоя, и тоже в России. Как мы похожи, Серж.
Я всегда помню это! Мы с тобой родились почти одновременно, как близнецы, и оба сироты ох, еще не знаю, что там с моими младшими братьями, совершенно не знаю. В России так опасно. Ночью просыпаюсь, в Лондоне или вот в Риме, даже и в Париже, и совсем не понимаю кто я, зачем живу. Сердце стучит, в ушах словно метроном тикает, и громко так, мне страшно! Я один, Мися, только ты у меня осталась, миленькая, родная моя.