— Но вы же не будете спорить, что Зона… порождение сверхцивилизации, которая…
— Да Зона не имеет никакого отношения к сверхцивилизации. Просто проявился еще один какой-то паршивый скучный закон, которого мы до этого не знали… А хотя бы и сверхцивилизация… Тоже, наверное, скука… Тоже какие-нибудь законы, треугольники, и никаких тебе домовых и никакого бога…
Гудок машины. Писатель оборачивается.
— Это за мной, — говорит он. — Прощайте, друг ситный…
Он забирает у гостя бутылку и идет к машине.
В отсветах фар возле водительской двери появляется мокрое веселое лицо, которое, впрочем, тут же недоуменно вытягивается.
— Пардон, — произносит Писатель. — Я думал, это за мной.
— За вами, за вами, — говорит Проводник. — Садитесь сзади.
— А, вы здесь… прелестно. А кто же этот тип? По-моему, он в очках…
— Быстро!
Машина резко берет с места.
Писатель заваливается на заднее сиденье.
— Надо вам сказать, — говорит он, чуть запинаясь, — я испытал некоторый шок: откуда очки? Почему на моем проводнике очки?…
Ученый поджимает губы.
— Очки — это, как ни крути, признак интеллигентности! — объявляет Писатель.
Проводник произносит через плечо:
— Напился?
— Я? В каком смысле?… Ни в коем случае. Я не напился. Я выпил. Направляясь на рыбную ловлю. Ведь мы направляемся на рыбную ловлю. А?
ЗАСТАВА
Машина останавливается на проселке. Вокруг смутно виднеются мокрые кусты. Проводник бесшумно выходит из машины и идет туда, где в конце проселка влажно поблескивает асфальт. Ученый тоже выходит, догоняет его и идет рядом.
— Зачем вы взяли этого интеллектуала? — говорит он.
— Ничего, — отзывается Проводник. — Он протрезвеет. Я вам обещаю. — И, помолчав, добавляет: — А потом, его деньги ведь ничуть не хуже ваших…
Ученый быстро взглядывает на него, но не говорит больше ни слова. Они останавливаются на перекрестке и из-за кустов смотрят на Заставу в сотне метрах впереди по шоссе. В маленьком домике горит одинокое окошко. Рядом в мертвом свете мощного прожектора чернеют два мотоцикла с колясками и бронированная патрульная машина. Вправо и влево от шоссе уходят через холмы стены с колючей проволокой и вышками, оснащенными пулеметами. Ворота в Зону распахнуты настежь.
— Патруль, — говорит Проводник.
— Они все спят, — шепчет Ученый. — Разогнаться как следует и проскочить на полной скорости… Они и мигнуть не успеют.
— Стратег, — говорит Проводник. — Быстрота и натиск…
Он смотрит вниз, на здание Заставы, на которое медленно наползает серый клочковатый туман. Через несколько минут он проглатывает и здание Заставы, и ворота, и стену. В серой мути, как утонувший фонарь, маячит тусклое пятно света.
— Вот так-то лучше, — говорит Проводник.
Они быстро возвращаются к машине.
Писатель, заснувший на заднем сиденье, вскидывается.
— А? — зычно произносит он. — Приехали?
Проводник поворачивается и, взяв его пятерней за физиономию, с силой отталкивает назад. Писатель ошеломленно таращит глаза, затем говорит шепотом:
— Понял… Понял… Молчу…
Машина трогается, на малых оборотах выползает на шоссе, сворачивает и тихо, очень тихо, в полном соответствии со знаками, ограничивающими скорость, светящимися на обочине, катится мимо Заставы. Когда она входит в луч прожектора, клубящийся в тумане, на черном мокром кузове ее видны надписи на трех языках:
Неожиданно сзади раздается пулеметная очередь. В тумана вспыхивает фиолетовый прожектор охраны.
Машина на бешеной скорости несется во тьме по мокрому проселку. Проводник с потухшим окурком в углу рта — за рулем. В отсветах фар поблескивают очки его соседа справа. Писатель, весь подавшись вперед, держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно смотрит на дорогу. Он уже заметно протрезвел
Проводник сбрасывает газ, и машина с потушенными фарами осторожно сползает с проселка, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая двигателем, вламывается в кусты. Потом двигатель затихает, гаснут подфарники и голос Проводника произносит во тьме:
— Быстрее. Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держи вот так, слева. Не бойтесь, они нас не видят. Если кого зацепит, — не орать, не метаться: увидят — убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром подберут. Все ясно?
— Я бы хлебнул… — тихонько говорит Писатель.
— Уймись, запойный… Пошли.
ПЕРЕД ПОХОДОМ
Темный неосвещенный туннель. Поблескивают рельсы в пляшущем свете электрического фонаря. Троица взгромождается на узкую платформу электродрезины. Синяя искра на мгновение с треском озаряет сырой свод. Мимо проплывает лампочка, горящая вполнакала.
— Как красиво, — говорит Писатель. — Темнота и ничего не видно… А вы в самом деле профессор?
— Да.
— Меня зовут… — начинает Писатель, но Проводник прерывает его:
— Тебя зовут Писатель.
— Гм… — говорит Профессор — А меня как, в таком случае?
— А тебя — Профессор, — отвечает Проводник.
— Меня зовут Профессор, и я профессор.
— Польщен, — говорит Писатель. — Значит, я — писатель, и меня, естественно, все зовут почему-то Писатель. Представляете, как неудобно?
— Известный писатель?
— Нет. Модный.
— И о чем же вы пишете?
— Да как вам сказать… В основном, о читателях. Ни о чем другом они читать не хотят.
— По-моему, они правы, — замечает Профессор, — Ни о чем другом и писать, наверное, не стоит.
— Они не говеем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы — химик?
— Скорее физик.
— Тоже, наверное, скука, а?
— Пожалуй. Особенно когда долго не везет…
Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от тролля, электродрезина катит по насыпи.
— А у меня наоборот, — говорит Писатель. — У меня скука, когда долго везет…
— Это кому долго везет? — осведомляется Проводник. — Ты же каждый день на скачках просаживаешься.
— Уважаемый Соколиный Глаз! — провозглашает Писатель. — Мы с Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, Профессор?
— Моя истина, во всяком случае, не прячется, — отвечает Профессор. — «Бог хитер, но не злонамерен».
— Дьявол, — поправляет Писатель.
— Эйнштейн говорил — «бог», а имел в виду природу.
— А манихейцы говорили — «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете — то в одном месте, то в другом. В одном копнули — ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули — красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол — другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его Одноглазый Гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает…
— Ну, вы не правы, — говорит Профессор. — Вы говорите о профанах и снобах…
— Ничего подобного, — говорит Писатель. — Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет — кто его знает? — явится другой мальчик и заорет «эврика!» по моему поводу. Что, и такие случаи бывали…
— Господи, — произносит Профессор. — И вы об этом все время думаете?
— Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно.
— Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и все время думать, как он будет читаться через сто лет…
— Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать через сто лет, на кой черт его писать…
— А деньги! — го злостью замечает Проводник. — Ты за него не беспокойся, Профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о скачках, вот и все его размышления… Истина! Ты его лучше спроси, сколько ему за строчку платят!
Пауза. Потом Профессор тихонько говорит:
— Если все это так просто, то зачем он с нами в Зону пошел?
— Тихо… — говорит Проводник.
Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана надвигается какое-то полуразрушенное станционное строение.
— Приехали. — Проводник спрыгивает на шпалы. — Отдых!
— Фу-ты! — произносит Писатель, распрямляясь. — Ну теперь-то хоть можно хлебнуть?
На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термос с кофе, бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют, прихлебывая из складных стаканчиков. Теперь уже сон сем светло, но туман не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только не молочно-белый, а зеленоватый.
— Вы для меня оба новички, — говорит Проводник. — Я вас в Зоне не видел и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться. Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так…
— Только, пожалуйста, не по левой руке, — говорит Писатель.
— Почему?
— Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу.
— А… — Проводник усмехается. — А я думал — ты левша, пишешь левой. Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства?
— Уж очень вы с нами суровы, — говорит Писатель и тянется к бутылке.
Проводник перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует бутылку в карман куртки.
— Эхе-хе-хе-хе, — произносит Писатель и наливает себе кофе.
— Тихо как, — говорит Профессор. Он задумчиво курит, прислонившись спиной к борту дрезины.
— Здесь всегда тихо, — говорит Проводник. — До пулеметов далеко, километров пятнадцать, а в Зоне шуметь некому.
— Неужели пятнадцать километров? — говорит Профессор. — Я и представления не имел, что можно так углубиться…
— Можно. Углублялись. Сейчас вот туман разгонит, увидишь, как они тут углубились.
Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже Проводник, вздрагивают.
— Что это? — одними губами произносит побелевший Писатель.
Проводник молча мотает головой.
— А может быть, это все-таки правда, что здесь… живут? — говорит Профессор.
— Кто? — презрительно бросает Проводник.
— Не знаю… Но есть легенда, будто какие-то люди остались в Зоне…
— Болтовня это, а не легенда, — обрывает его Проводник. — Никого здесь нет и быть не может. Зона это, понятно? Зона!
На протяжении этого разговора Писатель вертит головой, переводя взгляд с одного на другого. Он все еще бледен, но постепенно успокаивается.
— Я, конечно, понимаю, — говорит он, — что Зона — это именно Зона, а не лоно, не два газона и не три, скажем… э… бизона… Но на всякий случай я с собой кое-что прихватил.
— Что прихватил? — Проводник уставляется на Писателя неподвижным взглядом. — Что ты там еще прихватил, чучело?
Писатель многозначительно похлопывает себя по заду.
— Дай сюда, — говорит Проводник и протягивает руку.
— Зачем?
— Дай сюда, говорю!
Писатель колеблется. Выражение многозначительного превосходства сходит с его лица.
— В Зоне стрелять не в кого, дурак, — говорит Проводник. — Дай свою пушку.
— Не дам, — решительно говорит Писатель, но сейчас же добавляет тоном ниже: — Мне нужно, понимаете?
— Понимаю, — говорит Проводник неожиданно мягко. — Только на самом деле ничего такого тебе там не понадобится. Если долбанет тебя по-настоящему, то ничего тебе уже не поможет. А если прикует тебя или, скажем, прижжет, то я тебя вытащу. Мертвого — да, брошу. Ну, а живого — вытащу. Это я тебе обещаю. Зря денег не беру. Давай.
Писатель нехотя вытаскивает из заднего кармана крошечный дамский браунинг.
— Там всего один заряд, — бормочет он. — В стволе.
— Поня-атно… — Проводник выщелкивает патрон и небрежно бросает оружие на шпалы. — В Зоне стрелять нельзя, — говорит он поучительно. — В Зоне не то что стрелять — камень иной раз бросить опасно. А у тебя? — обращается он к Профессору.
Тот берегся двумя пальцами за край воротника куртки.
— У меня на этот случай ампула… — говорит он виновато.
— Чего-чего?
— Ампула зашита. Яд.
Проводник ошеломлен.
— Ну-ну, ребята!.. Нет, это… Вы что сюда — помирать пришли? Облегчиться никто не хочет? — он соскакивает на шпалы. — Смотрите, потом, может, и некогда будет. Или негде…
Он отходит от дрезины и сейчас же скрывается в тумане.
— А действительно, зачем вы сюда пришли? Модный писатель, вилла… Женщины, наверное, на шею вешаются гроздьями… — Профессор смотрит на Писателя, высоко задирая брови.
— Это вам не понять, Профессор, — рассеянно отзывается Писатель, подбрасывая на ладони складной стаканчик. — Есть такое понятие: вдохновение. Так вот: понятие-то у меня есть, а самого вдохновения нет. Иду выпрашивать.
— То есть вы что же — исписались? — негромко говорит Профессор.
— Что? А, да то есть у меня его никогда не было. Да это неинтересно. А вы?
Профессор не успевает ответить. Появляется Проводник.
— Скоро пойдем. Укладывайтесь.
ЗОНА
Тумане больше нет.
Слева от насыпи расстилается до самого горизонта холмистая равнина, совершенно безжизненная, погруженная в зеленоватые сумерки. А над горизонтом, расплывшись в ясном небе, разгорается спектрально чистое изумрудное зарево — нечеловеческая заря Зоны. И вот уже тяжело вываливается из-за черной гряды холмов разорванное на несколько неровных кусков зеленое солнце.
— Вот за этим я тоже сюда пришел… — сипло произносит Писатель.
Лицо его зеленоватое, как и у Профессора. Профессор молчит.
— Не туда смотрите, — раздается голос Проводника. — Вы сюда посмотрите.
Писатель и Профессор оборачиваются.
Справа от насыпи тоже тянется холмистая равнина, вдали виднеются какие-то столбы, торчит искореженная конструкция высоковольтной передачи. Среди холмов видна дорога. Насыпь здесь изгибается широкой дугой, и с того места, где стоят наши герои, хорошо видна голове состава, которым доставлена была сюда когда-то танковая часть.
Но что-то случилось там, впереди: тепловоз и первые две платформы валяются под откосом, несколько следующих стоят на рельсах наперекосяк — танки с них сползли и валяются на боку и вверх гусеницами ни насыпи и под насыпью. Несколько машин удалось, видимо, благополучно спустить под насыпь: видимо, их даже пытались вывести на дорогу, но до дороги они так и не дошли — остались стоять между дорогой и насыпью небольшими группами, пушками в разные стороны, некоторые почему-то без гусениц, некоторые вросшие в землю по самую башню, некоторые наглухо закупоренные, а некоторые — с настежь распахнутыми люками.
— А где же… люди?… — тихо спрашивает Писатель. — Там же люди были.
— Это я тоже каждый раз здесь думаю, — понизив голос, отзывается Проводник. — Я ведь видел, как они грузились у нас на станции. Я еще мальчишкой был. Тогда все думали, что это пришельцы нас завоевать хотят. Вот и двинули этих… Стратеги… — Он сплевывает. — Никто ведь не вернулся. Ни одна душа. Углубились. Ну, ладно. Значит, общее направление у нас будет вон на тот столб… — Он протягивает руку, указывая. — Но вы на него не глядите. Вы под ноги глядите. Я вам уже говорил и скажу еще раз. Оба вы — дерьмо. Новички. Без меня вы ничего не стоите, пропадете, как котята. Поэтому я пойду сзади. Идти будем гуськом. Путь прокладывать будете по очереди. Первым пойдет Профессор. Я указываю направление — не отклоняться, вам же будет хуже. Бери рюкзак.