Когда я подошел к дому, то увидел, что из него выходит Митч Науман. Мы повстречались на лужайке, в руках у него был рюкзак Бобби.
— Он забывает эту штуку повсюду, — сказал Митч. — В автобусах. У вас в доме. В классе. Порой мне хочется привязать ему рюкзак к ремню. — Потом он прокашлялся. — Новая стрижка? Мне нравится.
— Да, начинал уже зарастать.
Он кивнул и цокнул языком.
— До скорого, — сказал он и исчез в своей входной двери, призывая Бобби откуда-то слезть.
В то время как объект падал столь же неторопливо, как хвоинки с дерева, мы обратили внимание на увеличение скорости ветра. В тонкой полоске пространства между потолком и полом он теснился, и усиливался, и накапливал скорость. Мы слышали, как по ночам он стучится в стены наших домов, и он был причиной постоянных глубоких вздохов в темноте кинотеатров. Люди, выходящие из домов, заметно сгибались под его напором. Казалось, весь наш город помещался в проходе между высокими зданиями.
Однажды утром в воскресенье я решил навестить могилу своих родителей: кладбище, на котором они были похоронены, каждую весну покрывалось сорняками, и нужно было заняться ими, пока они не успели слишком разрастись. В доме было все еще тихо, пока я мылся и одевался, и я ступал по банному коврику и кафельному полу настолько осторожно, насколько мог. Я увидел, что уровень воды в раковине поднимается и падает, в зависимости от порывов ветра, управляющего течением воды по трубам. Джошуа и Мелисса спали, утреннее солнце блеснуло на горизонте и исчезло.
На кладбище маленький мальчик подбрасывал в воздух теннисный мяч, пока его мать счищала грязь с памятника. Мальчик старался достать мячом до потолка и с каждым удачным броском он приближался к своей цели, пока на высоте мяч не дернуло в сторону, и он не упал. Больше на кладбище ни души, единственные материальные объекты — памятники и деревья.
Надгробия родителей были скромными и опрятными. В столь скудном солнечном свете сорняки не сильно разрослись, и я быстро привел могилы в порядок. Я прошелся по участку граблями, чтобы убрать камни и листья, и вытащил побеги роз из-под гущи зелени. Я опустился на колени на двойной могильный камень и отодрал от него полоску мха. Сидя там, я вообразил, что мои родители живут вместе поверх потолка: они идут по полю, заросшему высокой желтой травой, под солнцем, и небом, и растрепанными белыми облаками. На ней платье, она нагнулась, чтобы рассмотреть цветок, он наклонился вслед за ней, держа руку на ее талии, и они не имели никакого понятия о том, что мир под ними стягивается к основанию.
Когда я вернулся домой, то застал Джошуа на диване перед телевизором в гостиной за поеданием пирога из сливы на бумажной салфетке. Капля желе упала ему на тыльную сторону ладони.
— Мама ушла по делам, — сказал он.
Изображение на экране на мгновение задрожало и искривилось, посылая брызги дождя на экран, потом восстановилось. Трансляционная вышка рухнула несколькими днями раньше — первое из многих подобных сооружений в нашем городе, — и качество сигнала с тех пор непрерывно ухудшалось.
— Ночью мне приснился сон, — сказал Джошуа. — Мне снилось, что я уронил своего медведя в решетку на тротуаре.
Этот затрепанный, набитый ватой медведь, прошитый пластиковыми стяжками, был у Джошуа с младенчества.
— Я пытался поймать его, но не смог. Тогда я лег на землю и вытянул к нему руку. Я просунул руку сквозь решетку, и когда я заглянул за тротуар, то увидел другую часть города. Там ходили люди. Там были машины, и улицы, и кусты, и фонари. Тротуар был чем-то вроде моста, и я подумал во сне: «Ну конечно, как я забыл об этом?» Я пытался пробраться туда, чтобы забрать медведя, но не смог поднять решетку.
В телевизоре надрывался диктор, читавший прогноз погоды.
— Ты помнишь, где это произошло? — спросил я.
— Ага.
— Может, рядом с булочной?
Я неоднократно видел запаркованную там машину Мелиссы и запомнил мальчика, бросающего камешки в отверстия решетки.
— Похоже, что так.
— Не хочешь попытаться найти то место?
Джошуа подергал себя за мочку уха, уставившись в пустоту. Потом пожал плечами.
— Окей, — решил он.
Я не знаю, что мы рассчитывали там найти. Возможно, я попросту поддался прихоти — желанию быть тем, с кем говорят свыше, страсти видеть вещие сны. Когда я был в возрасте Джошуа, однажды ночью мне приснилось, что я нашел в доме новую дверь. Она вела из подвала в яркие, обеззараженные проходы аптеки. Я прошел в нее, увидел вспышку света и обнаружил себя сидящим на кровати. Спустя несколько дней, входя в подвал, я живо вспомнил то чувство, подобное прикосновению какой-то иной географии. Мне казалось, что моим глазам открылась истинная карта мира, спроецированная в соответствии с человеческими убеждениями и понятиями.
Очутившись в центре города, мы с Джошуа пробились через толпу людей, косящихся на горизонт. Между почтой и библиотекой имелось место, где взгляд на запад не был закрыт ни холмами, ни домами, и там постоянно собирались толпы, чтобы смотреть на отдаленную полоску небесной голубизны. Мы проложили себе дорогу локтями и продолжили путь.
Джошуа остановился перед булочной Корнблюма, между мусорной корзиной и газетным ларьком, где потоки света от двух уличных фонарей встречались на тротуаре.
— Здесь, — сказал он, указывая на чугунную решетку у нас под ногами. Под ней нам удалось разглядеть неглубокий резервуар водоотводной трубы. Он был гладкий и сухой, в нем лежало несколько опавших листьев.
— Ну что же, — сказал я. — Ничего нет. Какое разочарование.
— Жизнь — вообще сплошное разочарование, — сказал Джошуа.
Он позаимствовал эту фразу у матери, та часто произносила ее в последние несколько месяцев. Потом, как будто по команде, он взглянул вверх, и его глаза наполнились светом.
— Эй, — сказал он, — там мама.
Мелисса сидела за окном ресторана на противоположной стороне улицы. Я разглядел Митча Наумана, тот сидел напротив нее и что-то говорил. Его лицо было мягким и заурядным. Их руки, за перечницей, были сплетены, сброшенные ботинки Митча стояли на ковре. Он водил левой ступней по ее правой ноге. Его пальцы и свод стопы округлились вокруг ее икры. Картина была ясна, как простенький мотив.
Я обнял Джошуа за плечи.
— Будь так добр, постучи в мамино окно, — сказал я. — А когда она выглянет, помаши ей рукой.
Он сделал точно, как я сказал: перешел дорогу, несколько раз стукнул в стекло и помахал рукой. Мелисса вздрогнула. Нога Митча Наумана упала на ковер. Мелисса разглядела Джошуа через окно. Она нагнула голову и попыталась помахать ему дрожащей рукой. Потом она встретилась взглядом со мной. Ее рука застыла в воздухе. Ее лицо, казалось, внезапно наполнилось движением, потом столь же внезапно опустело — больше всего оно мне напомнило лужайку, с которой разлетелась стая птиц. В груди больно кольнуло, и я окликнул Джошуа через улицу.
— Молодец, пойдем, — сказал я, — пойдем домой.
Вскоре после этого — на следующее утро, мы еще спали — рухнула водонапорная башня, выплеснув реку чистой воды на наши пустые улицы. Бакалейщик Хэнкинс, оказавшийся свидетелем события, собрал в тот день слушателей в своем киоске при кофейне.
— Я проезжал мимо башни, когда это случилось, — рассказывал он, — направлялся с утра на работу. Сначала я услышал скрип, а потом увидел, как изгибаются опорные столбы. Бабах! — он шлепнул ладонями по столу. — Масса воды! Она обрушилась на бок моей машины, и я потерял управление. Потом меня понесло прямо по дороге. Я чувствовал себя бумажным корабликом.
Он улыбнулся и поднял вверх палец, потом прижал его к боку полупустой банки кока-колы, осторожно наклоняя ее. Кола с шипением выплеснулась на стол. Мы подскочили со стульев, чтобы нас не забрызгало.
Падение прочих построек под весом потолка было только вопросом времени. Рекламные щиты и уличные фонари, дымовые трубы и статуи. Колокольни, подъемные краны, телефонные столбы. Сирены воздушной тревоги и ресторанные вывески. Многоквартирные дома и линии электропередач. Деревья выплеснули мощный дождь из листьев и шишек, а потом упали и сами — здоровые и мощные расщеплялись по сердцевине ствола, тонкие и гибкие гнулись и, наконец, ломались. Работники городских служб вмонтировали в тротуары светящиеся панели, направив электрический ток по подземным кабелям. Сам потолок выглядел неприступно. Он разбивал кулаки и костяшки пальцев. Скалил зубы из электрических рвов. Ломал сверла. Гасил пламя. В один из дней с крыши моего дома рухнула телевизионная антенна и, в зигзагах проволоки, приземлилась на живую изгородь. Вечером того же дня, когда я ужинал, на обеденный стол упал кусок известки. На следующее утро я услышал треск в панелях гостиной, потом в коридоре, потом в спальне. В закрытых комнатах эти звуки напоминали выстрелы. Когда я вышел наружу, Мелисса и Джошуа уже ждали на лужайке. По другую сторону дороги, на куче строительного мусора, мальчик играл в Атланта, несущего небо на плечах. Мужчина, стоя на стремянке, выводил на потолке: «МАГАЗИН У КАРСОНА». Мелисса плотнее застегнула куртку. Джошуа взял меня за рукав. Под крышей образовалась широкая дыра, и мы видели, как наш дом превращается в груду обломков кирпича и бетона.
Я лежал на земле, корень дерева слегка впивался мне в спину. Я сдвинулся чуть в сторону. Мелисса лежала рядом со мной, Митч Науман — рядом с ней. Джошуа и Бобби, которые провели большую часть дня бесцельно ползая по двору, спали у нас в ногах. Потолок был не выше кофейного столика, я видел, как в нем отражаются поры у меня на лице.
Поверх пронзительного ветра шла тоненькая кромка звука — жужжание тротуарных огней, устойчивое, электрическое и теплое.
— Случается ли тебе иногда чувствовать, что тебе следовало быть совсем в другом месте? — спросила Мелисса. Она помолчала с мгновение, абсолютно спокойная, и продолжила: — Это что-то вроде внезапно накатывающегося ужаса.
Звуки ее голоса, казалось, на мгновение повисли в воздухе.
В последние несколько часов я наблюдал свое дыхание на идеально гладкой поверхности потолка: всякий раз, когда я выдыхал, туман в форме гриба закрывал мое отражение, и я обнаружил, что могу контролировать размер пятна, подбирая должным образом силу и скорость дыхания. Когда Мелисса задала свой вопрос — первое, что я услышал от нее за много дней, — я резко выдохнул через нос, и появились два ответвления в форме сосулек. Митч Науман что-то прошептал ей на ухо, но очень тихо, и я не смог разобрать слова. На волне чувства, которому трудно подобрать название — странное сочетание ревности и обожания, — я взял ее руку в свою и сжал. Ничего не произошло, и я сжал ее опять. Я поднес ее к своей груди, ко рту, поцеловал ее и погладил, крепко держа.
Я ждал, что она ответит на мое прикосновение, и, когда это случилось, почувствовал, почувствовал всем сердцем, что мог ждать этого всю жизнь, пока небо и земля не встретились и не сомкнулись и пока расстояние между ними не исчезло навсегда.
СВЯТАЯ ЛАТИНОСКА
К. Квашай-Бойл
Скейтерша. Металлюга. Любительница граффити. Лесбо-шлюха. Безумная фанатка. Полудурошная. Шестерка. Зубрила. Оторва. Крепкий орешек. Бандитка. Компьютерный червь. Модница. Фрик. Не пройдет и пары недель, и все застынет как цемент, но сейчас тебя еще никто не знает. Ты можешь стать кем угодно. И вот пример: знакомьтесь, Мухаммади Сави. «Вареная» футболка, безразмерный комбинезон, у которого закреплена только одна лямка, а другая свободно болтается на плече, как будто так и надо. Вот идет Мухаммади, низенькая, полноватая и смуглая, измученная после первого дня в новой школе, с длинными пушистыми волосами и новым колечком, меняющим цвет под настроение. Но знаете что? Это больше не Мухаммади. He-а, потому что папа не провожал тебя сегодня в новую школу, ты пошла сама, и, когда тебе выдали бумаги, где нужно было указать свое имя и класс, ты огляделась по сторонам, взяла у мисс Йошиды ручку и написала большими, не стирающимися буквами: Шала М. Сави. И с этого момента вот ты кто. Круто.
Это трудно — поступать правильно, но, по крайней мере, ты знаешь чего хочешь. Ты проходишь по коридорам и осматриваешься. Хочу такие же джинсы, хочу такую же сережку для трех дырочек, хочу такую же походку, хочу такие же сиськи, хочу такую же компанию, хочу такие же ботинки, хочу кошелек на цепочке, хочу короткое платьице, хочу кучу булавок на рюкзаке, хочу ожерелье с моим именем. Помаду. Я хочу помаду. Резиновые браслеты. Спортивный лифчик фирмы «Таргет». Я могу быть на их месте. Я могу быть кем угодно. Радио «Поцелуй FM», мощность 106, задница, нимфетка. Сумка на животе! Велосипедные шорты! И неожиданно — ух ты! — Шала чувствует в себе источник внутренней энергии, о котором раньше и не подозревала. Шала осознает, что глазеет по сторонам и думает: «О, круто!» или «Вот ужас-то! Просто отстой!»
Шала? Хорошо звучит. Особенно в устах крохотной миссис Фурукавы, проводящей в классе перекличку. Она говорит «Шала». Или «Шала Мухаммади Сави». И улыбается. (Но только чуть-чуть, не настолько, чтобы выглядеть по-дурацки, она очень даже клевая.) Она окидывает класс взглядом. На задних партах интригует шумная горстка страшненьких девочек-латиносок, через ряд сидит угловатый неухоженный белый паренек — тонкие ножки, как водоросли, торчат из огромных кроссовок, а вон вразнобой расположились группки возможных, но маловероятных союзников, объединенные патриотизмом: третий ряд — ребята с Серрания-авеню, пятый ряд — ребята из младшей школы Уолнат, первый ряд — будущие студенты престижных вузов. Сорок лиц. Некоторые из них Шале уже знакомы. Идо, Фара, Лора Липер, Иден, Мори Лешум, о, чудненько, и он тут — Тейлор Брайанc. Блевотный тип. А что же остальные? Они все для нее в новинку.
На четвертом уроке, обществоведении Шала узнает о событиях последних лет. Это наука об обществе. Учебник весьма увесистый. Они проходят войну. Шала стесняется произнести вслух название реки Нигер, она узнает, где на карте располагается Кувейт, выясняется, что парень по имени Джош получает роль в фильме с Томом Хэнксом — но это ерунда, рассказывает она Люси, потому что раньше она каталась на роллердроме с парнем из «Терминатора-2», и тот был симпатичнее. Гораздо симпатичнее.
Это общеобразовательная школа в Лос-Анджелесе, где всякой всячины полно, но ребята только-только перешли в старшие классы и пока лишь постепенно узнают, что такое отличаться от остальных, быть не как все. Здесь есть пирсинг. Есть сигареты. Даже наркоторговцы есть. И из-за всего этого повсюду царит атмосфера опасности, и до тебя вдруг доходит (впервые в жизни), что тебе может не поздоровиться. Тебя могут подстеречь после уроков и отлупить, могут окунуть головой в унитаз, могут ограбить, избить, вывалять в грязи, это правда, и с каждой переменой эта постоянно ощутимая вероятность только возрастает.
Новый муж миссис Фурукавы в армии. Это она так говорит. Она носит самые высокие шпильки, какие только можно представить. Ее класс читает «Дневник Анны Франк», и тебе тоже приходится, хотя ты его уже читала. И «Складку во времени», но и ее ты читала. А дома мама говорит: «Давайте вывесим флаг, пусть знают, на чьей мы стороне».
Каждый вечер Буш произносит по телевизору Зад-дам, вместо Саддам, и твой отец считает, что это плевок в лицо. Твой отец, Мухаммад Сави, в честь которого тебя назвали Мухаммади, говорит, что это нарочно, чтобы довести объект насмешек до белого каления. Ты тренируешься произносить имя и так и эдак: и правильно, и как плевок в лицо.
Уроки физкультуры хуже всего, потому что приходится раздеваться, и это как раз и есть самое худшее. Физкультура — это то, чего твои подружки-пятиклассницы боялись больше всего, а ты тем временем силилась представить, каково будет в старших классах — снимать одежду при всех (снимать одежду? В присутствии других? Посторонних? Именно так. Привыкай. Ой, нет, ни за что!), и придумывала всякие враки для родителей, потому что если сказать правду — они не въедут. Есть одна очень важная вещь — Скромность. И ты это знаешь. Это твое культурное наследие, и расхаживать голышом — это уж точно не Скромность. В первый же день, чтобы удостовериться, ты поднимаешь руку и спрашиваешь: а если не переодеваться, получишь двойку? И мисс Делюка отвечает: да.
Некоторые сачкуют, но прошло уже три месяца. Теперь слишком поздно. Ты застряла в своем имидже, и, хотя тебя наконец стали звать Шала, ты по-прежнему пай-девочка и занудная зубрила. А зубрилы не сачкуют. Впрочем, тебе не больно-то и хотелось. Только это не про физкультуру. Вот ее ты бы с радостью прогуляла. Во время переклички ты сидишь на асфальте, натянув футболку на колени так, что она пузырится и остается мешковатой даже через двадцать минут после начала урока, когда волейбольный мяч уже в пятнадцатый раз попадает в твою ничем не прикрытую голову, как будто у него внутри имеется хитрое самонаводящееся устройство, главная цель которого — не кто иной, как ты.
В двенадцать лет дети еще мало что знают. Что это за имя такое, Шала? Откуда оно? Никто даже не задается этим вопросом, пока родители не поинтересуются. Иногда ты стоишь в очереди в столовую, к тебе подбегают незнакомые ребята и начинают тараторить по-испански, они ждут от тебя ответа. А другие рассказывают анекдоты на фарси и хитро косятся на тебя перед эффектной концовкой. Иногда ты смеешься вместе с ними из вежливости. Иногда ты прикладываешь усилие и произносишь «Si», стараясь замаскировать свой английский акцент. «Si, claro». [1]Но есть и свои плюсы, когда во время отстойной вечеринки с ночевкой тебе хочется домой, ты звонишь маме и бормочешь в трубку на урду, и никто вокруг не догадывается, что ты говоришь: «Ненавижу этих девчонок, мечтаю отсюда удрать».