Маркъ Твенъ
Повѣсть
Шепотомъ читателю
Особа, незнакомая съ юриспруденціей, всегда можетъ впасть въ ошибки, пытаясь сфотографировать своимъ перомъ сцену, разыгрывавшуюся на судѣ. Мнѣ не хотѣлось поэтому отсылать въ типографію нѣкоторыя главы этой книги, имѣющія профессіонально судебный характеръ безъ предварительнаго строжайше-обстоятельнаго исправленія и пересмотра ихъ ученымъ адвокатомъ (кажется, что они такъ вѣдь себя называютъ). Теперь главы эти щеголяютъ непогрѣшимой точностью въ самомалѣйшихъ подробностяхъ, такъ какъ написаны сызнова подъ непосредственнымъ наблюденіемъ Уильяма Гикса, который изучалъ одно время юридическія науки въ юго-западныхъ графствахъ миссурійскаго штата тридцать пять лѣтъ тому назадъ, а затѣмъ, для поправленія здоровья, прибылъ сюда во Флоренцію. Ненавидя бездѣйствіе, онъ условился работать за столъ и квартиру въ большой общественной конюшнѣ господъ Макарони Вермичелли, гдѣ дѣятельно подвизается и по настоящее время. Эта конюшня при постояломъ дворѣ находится въ концѣ глухой улицы, въ которую вы попадете съ Соборной площади, завернувъ за уголъ какъ разъ того дома, въ стѣну котораго врѣзанъ знаменитый камень Данта Аллегіери. Знаменитый итальянскій поэтъ сидѣлъ на означенномъ камнѣ шестьсотъ лѣтъ тому назадъ, слѣдя за постройкой колокольни Джіотто, но отрываясь отъ этого возвышающаго зрѣлища, тотчасъ же какъ только проходила мимо него Беатриса. Эта прелестная дѣвушка, передъ тѣмъ какъ отправиться въ школу, всегда покупала краюху пирожнаго изъ каштановъ, дабы обороняться таковою въ случаѣ неожиданнаго возстанія гибеллиновъ. Она покупала пирожное въ томъ же самомъ старинномъ ларькѣ, гдѣ оно продается до сихъ поръ, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ продавалось тогда. На первый взглядъ можетъ показаться, что его отрѣзаютъ все отъ того же самаго стародавняго каравая. Во всякомъ случаѣ, оно въ такой же степени вкусно и удобоваримо, какъ еслибъ было испечено въ средніе вѣка. Говоря это, мы вовсе не имѣемъ намѣренія льстить означенному пирожному. Юридическія свѣдѣнія Уильяма Гикса немножко заплѣснѣли, но онъ ихъ тщательно обтеръ и освѣжилъ для нашей книги, такъ что имѣющіяся въ ней двѣ или три главы юридическаго характера щеголяютъ теперь, какъ уже упомянуто, непогрѣшимѣйшею правильностью. По крайней мѣрѣ, самъ Гиксъ говорилъ мнѣ это.
Свидѣтельствую все сіе собственноручной подписью, января второго дня, тысяча восемьсотъ девяносто третьяго года, на виллѣ Вивіанъ, въ деревнѣ Сеттиньяно, въ пяти верстахъ отъ Флоренціи, на холмахъ, съ которыхъ открывается очаровательнѣйшій видъ, какой только можно встрѣтить на нашей планетѣ. Что касается до солнечнаго заката то онъ, по своей дивной чарующей красѣ, не можетъ быть превзойденъ самыми фантастическими закатами солнца, на любой изъ планетъ нашей солнечной системы, или даже какихъ угодно иныхъ солнечныхъ системъ. Рукоприкладство учинилъ въ парадномъ залѣ виллы, въ присутствіи изваяній сенаторовъ Черретани и прочихъ грандовъ той же фамиліи, глядѣвшихъ на меня столь же одобрительно, какъ глядѣли въ свое время на Данта. Читая въ ихъ взорѣ нѣмую просьбу о зачисленіи въ мою семью, я дѣлаю это съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что отдаленнѣйшіе мои предки производятъ впечатлѣніе только-что вылупившихся цыплятъ по сравненію съ этими почтенными фигурами, облеченными въ тоги. Надѣюсь, что пріобрѣтеніе такихъ знатныхъ предковъ-добровольцевъ, имѣющихъ за собой болѣе чѣмъ шестьсотлѣтнюю давность, не мало возвеличитъ и меня самого въ глазахъ моихъ соотечественниковъ.
Маркъ Твэнъ.
ГЛАВА I
«Самая лучшая и заслуженная репутація можетъ быть уничтожена безсмысленнѣйшей и глупѣйшей насмѣшкой. Взгляните, напримѣръ, на осла: характеръ его близокъ къ совершенству; своимъ умомъ и смѣтливостью оселъ превосходитъ всѣхъ другихъ смиренныхъ животныхъ, а между тѣмъ посмотрите: во что обратила его насмѣшка? Вмѣсто того, чтобы чувствовать себя польщенными, когда насъ называютъ ослами, мы остаемся въ нѣкоторомъ сомнѣніи».
Изъ календаря Вильсона Мякинная Голова.
«Бей старшей картой, или козыремъ, но во всякомъ случаѣ бери взятку».
Изъ календаря Вильсона Мякинная Голова.
Мѣстомъ дѣйствіи этой повѣсти служитъ городокъ Даусоновой пристани, на миссурійскомъ берегу Миссисиппи, нѣсколько ниже Сенъ-Луи, отъ котораго онъ находится всего лишь въ разстояніи полудня ѣзды на пароходѣ.
Въ тысяча восемьсотъ тридцатомъ году городокъ этотъ состоялъ изъ хорошенькой маленькой группы скромныхъ одноэтажныхъ и двухъэтажныхъ фахверковыхъ домовъ, у которыхъ бѣлая штукатурка наружныхъ стѣнъ почти скрывалась отъ взора дивнымъ пологомъ вьющихся розановъ, жимолости, повойниковъ и глицинъ. Передъ каждымъ изъ этихъ хорошенькихъ домиковъ имѣлся палисадникъ, огороженный бѣленькимъ частоколомъ, и богато изукрашенный піонами, ноготками, не тронь меня, пѣтушьими гребешками и т. п. старомодными цвѣтами. На подоконникахъ стояли деревянные ящики съ желтыми моховыми розами и горшки съ пеларгоніями или, какъ ихъ тамъ называли, геранями, ярко красные, цвѣты которыхъ вырѣзались словно вспышки пламени на свѣтломъ фонѣ зелени фасадовъ, испещренной по преимуществу нѣжно розовыми цвѣтами. Если среди ящиковъ и горшковъ оставалось на подоконникѣ свободное мѣсто для кота, онъ непремѣнно красовался тамъ, разумѣется, въ ясную солнечную погоду. Растянувшись во всю длину, котъ этотъ пребывалъ въ состояніи блаженнаго усыпленія; поросшее густымъ мѣхомъ его брюшко обращено было къ солнцу, а лапка, согнутая крючкомъ поверхъ носика, прикрывала глазки. Домъ, гдѣ на овнѣ лежалъ котъ, очевидно, находился въ вожделѣнномъ состояніи мира и довольства. Это былъ символъ, свидѣтельство котораго являлось непогрѣшимо вѣрнымъ. Само собою разумѣется, что домъ можетъ благоденствовать и безъ хорошо откормленнаго избалованнаго кота, пользующагося общимъ почетомъ, но, къ сожалѣнію, означенное благоденствіе не бросается тогда сразу въ глаза. Чѣмъ прикажете его доказать?
На улицахъ, по обѣимъ сторонамъ, вдоль внѣшнихъ окраинъ кирпичныхъ тротуаровъ красовались робиніи или такъ называемыя бѣлыя акаціи, стволы которыхъ защищались обшивкою изъ досокъ. Они были ужь достаточно велики для того, чтобы давать лѣтомъ тѣнь, а весною, когда распускались роскошныя кисти ихъ цвѣтовъ, наполнять воздухъ благоуханіемъ. Главная улица, шедшая параллельно съ рѣкой и отдѣлявшаяся отъ нея всего лишь однимъ кварталомъ, была единственной, на которой сосредоточивалась промышленная жизнь города. Она тянулась въ длину на шесть кварталовъ, въ каждомъ изъ которыхъ находилось два или три кирпичныхъ зданія, служившихъ торговыми складами и выбившихся надъ помѣщавшимися между ними группами маленькихъ лавченокъ фахверковой постройки. По всей длинѣ улицы визжали въ вѣтряную погоду вывѣски, колыхавшіяся на стержняхъ. Красный шестъ съ бѣлыми полосками, который на набережныхъ венеціанскихъ каналовъ, окаймленныхъ дворцами, служитъ указаніемъ вельможнаго ранга ихъ владѣльцевъ, замѣнялъ собою на главной улицѣ Даусоновой пристани вывѣску для скромной цырульни. На одномъ изъ самыхъ бойкихъ угловъ той же улицы высился длинный некрашенный шестъ, сверху до низу убранный жестяными кастрюлями, кружками и сковородами. Даже и при небольшомъ вѣтеркѣ онъ служилъ не только нагляднымъ, но въ то же время достаточно громкимъ звуковымъ предупрежденіемъ всѣмъ и каждому со стороны главнаго городского жестяника, что его лавка находится какъ разъ тутъ же, на углу.
Передній фасадъ маленькаго городка омывался прозрачными водами большой рѣки, а самъ городокъ тянулся въ перпендикулярномъ къ ней направленіи, вверхъ по отлогому склону. Задняя окраина города раскидывалась, словно бахромой изъ отдѣльныхъ домиковъ, вдоль подошвы высокихъ холмовъ, полукругомъ обступавшихъ городъ. Холмы эти, отъ самой подошвы и до вершины, были покрыты дремучимъ лѣсомъ.
Пароходы сновали почти ежечасно мимо Даусоновой пристани, слѣдуя то вверхъ, то внизъ по теченію Миссисипи. Тѣ изъ нихъ, которые дѣлали рейсы только отъ Каира и Мемфиса, всегда причаливали къ пристани, тогда какъ большіе нью-орлеанскіе пароходы останавливались, лишь когда тамъ выставлялся пригласительный сигналъ, или же когда имъ самимъ надлежало сдать на берегъ грузы и пассажировъ. Также поступали и многочисленные, такъ называемые транзитные пароходы, плававшіе по притокамъ Миссисипи: Иллинойсу, Миссури, Верхнему Миссисипи, Огіо, Мононгахелѣ, Тенесси, Красной рѣкѣ, Бѣлой рѣкѣ и дюжинѣ другихъ рѣкъ. Они шли въ самыя различныя мѣста и съ грузами всевозможныхъ предметовъ роскоши и первой необходимости, въ какихъ вообще могло нуждаться населеніе громаднаго бассейна Миссисипи, расхлынувшагося отъ холодныхъ водопадовъ святого Антонія, черезъ девять послѣдовательныхъ климатическихъ поясовъ до знойныхъ ново-орлеанскихъ окрестностей.
Даусонова пристань была рабовладѣльческимъ городомъ, который являлся торговымъ центромъ богатаго земледѣльческаго округа, гдѣ невольничій трудъ ежегодно создавалъ большое количество зерновыхъ хлѣбовъ, свиного мяса и сала. Городъ казался погруженнымъ въ какую-то блаженную дремоту. Онъ существовалъ уже полъ-вѣка, но разростался очень медленно. При всемъ томъ не подлежало сомнѣнію, что онъ постепенно разростался.
Самымъ именитымъ его гражданиномъ былъ Іоркъ Ланкастеръ Дрисколль, мужчина лѣтъ сорока, состоявшій судьею мѣстнаго графства. Онъ очень гордился своимъ происхожденіемъ отъ прежнихъ виргинцевъ и слѣдовалъ традиціямъ предковъ не только по отношенію къ гостепріимству, но также и въ величественной аристократической холодности обращенія. На самомъ дѣлѣ это было превосходнѣйшій человѣкъ, справедливый и великодушный. Единственнымъ религіознымъ его убѣжденіемъ являлось сознаніе долга вести себя всегда и во всѣхъ случаяхъ, какъ подобаетъ безукоризненному джентльмену и онъ никогда не уклонялся ни на волосъ отъ этого долга. Не только во всемъ городѣ, но и во всемъ графствѣ его почитали, уважали и любили. Онъ обладалъ хорошимъ состояніемъ, которое къ тому же съ года на годъ все болѣе возрастало. Онъ и его жена чувствовали себя, однако, не совсѣмъ счастливыми, такъ какъ у нихъ дѣтей не было. Желаніе заручиться такимъ сокровищемъ, какъ ребенокъ, становилось у нихъ все сильнѣе по мѣрѣ того, какъ годы уходили. Имъ не суждено было, однако, сподобиться такого счастья.
Вмѣстѣ съ этой четою жила овдовѣвшая сестра почтеннаго судьи Рахиль Праттъ. Вдовушка эта осталась тоже бездѣтной, о чемъ до чрезвычайности скорбѣла и никакъ не могла утѣшиться. Сестра судьи и его жена были простодушными добрыми женщинами, исполнявшими свой долгъ. Наградой за это являлись для нихъ чистая совѣсть и общее одобреніе согражданъ. Онѣ были пресвитеріанки, а самъ судья признавалъ себя свободнымъ мыслителемъ.
Адвокатъ и холостякъ, Пемброкъ Говардъ, былъ тоже стариннымъ аристократомъ, который могъ доказать свое происхожденіе отъ первыхъ поселенцевъ въ Виргиніи. Это человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, и благородный, вѣжливый, безстрашный и величественный джентльмэнъ, удовлетворявшій самымъ строгимъ требованіямъ виргинскаго аристократическаго кодекса, и благочестивѣйшій пресвитеріанецъ, считался авторитетомъ по части законовъ чести. Еслибъ какое его слово или поступокъ казались вамъ почему-либо подозрительными или же сомнительными, онъ охотно далъ бы вамъ во всякое время удовлетвореніе на полѣ чести какимъ угодно оружіемъ по вашему выбору, начиная съ боевой сѣкиры и оканчивая пушкою любого образца. Онъ пользовался большою популярностью и былъ задушевнымъ пріятелемъ судьи. Кромѣ нихъ въ городѣ жилъ еще крупный и вліятельный представитель старинной виргинской аристократіи, полковникъ Сесиль Бурлейгъ Эссексъ, который, впрочемъ, до насъ, собственно говоря, не касается.
Родной братъ судьи, Перси Нортумберлэндъ Дрисколль, оказывался на пять лѣтъ его моложе. Онъ былъ человѣкъ женатый и обзавелся нѣсколькими ребятишками, но корь, крупъ и скарлатина производили на нихъ нападенія еще въ раннемъ дѣтствѣ, доставляя мѣстному врачу благопріятный случай примѣнять допотопные его способы леченія, при помощи которыхъ всѣ дѣтскія колыбельки опустѣли. Перси Дрисколлъ былъ человѣкъ состоятельный и хорошій дѣлецъ, такъ что его состояніе быстро возрастало. Перваго февраля 1830 г. у него въ домѣ родилось два мальчика: одинъ у его жены, а другой у дѣвушки невольницы, Роксаны, которой исполнилось всего только двадцать лѣтъ. Она встала въ тотъ же день, такъ какъ залеживаться ей не полагалось. Работы для нея нашлось по уши, потому что она должна была кормить грудью обоихъ младенцевъ.
Супруга Перси Дрисколля скончалась черезъ недѣлю послѣ родовъ и дѣти остались на рукахъ у Рокси. Она воспитывала ихъ по собственному усмотрѣнію, такъ какъ ея хозяинъ, занявшись дѣловыми спекуляціями, никогда не заглядывалъ въ дѣтскую.
Въ этомъ самомъ февралѣ мѣсяцѣ Даусонова пристань пріобрѣла новаго гражданина въ лицѣ Давида Вильсона, молодого человѣка, предки котораго были выходцы изъ Шотландіи. Самъ онъ родился въ Нью-Іоркскомъ штатѣ и прибылъ въ отдаленную отъ своей родины мѣстность въ надеждѣ составить себѣ карьеру. Этотъ двадцатипятилѣтій молодой человѣкъ окончилъ сперва курсъ въ коллегіи, а затѣмъ занимался юридическими науками въ Восточной школѣ Правовѣдѣнія и года два тому назадъ успѣшно сдалъ выпускной экзаменъ.
Простоватое его лицо, усѣянное веснушками и обрамленное волосами желтаго цвѣта, озарялось умными темносиними глазами, которые свѣтились искренностью и дружескимъ чувствомъ товарищества. Они способны были также иногда подмигивать съ веселымъ юморомъ. Если бы у Давида Вильсона не вырвалось одного злополучнаго словца, то онъ, безъ сомнѣнія, сразу же сдѣлалъ бы блестящую карьеру на Даусоновской пристани. Роковое словцо сорвалось, однако, съ устъ молодого адвоката въ первый же день по прибытіи его въ городокъ и скомпрометировало его въ конецъ. Только-что онъ успѣлъ познакомиться съ группою горожанъ, когда запертая гдѣ-то собака принялась лаять, ворчать и выть. Поведеніе этого невидимаго пса оказывалось до такой степени непріятнымъ, что молодой Вильсонъ позволилъ себѣ замѣтить, словно разсуждая вслухъ съ самимъ собою:
— Какъ жаль, что мнѣ не принадлежитъ хоть половина этой собаки!
— Почему именно? — освѣдомился кто-то изъ горожанъ.
— Потому что я бы убилъ тогда свою половину.
Собравшаяся вокругъ новаго пріѣзжаго толпа горожанъ принялась всматриваться въ его лицо не только съ любопытствомъ, но и съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, но не нашла тамъ никакого разъясненія. Убѣдившись, что ничего не могутъ прочесть на лицѣ Вильсона, мѣстные обыватели отшатнулись отъ него, какъ отъ чего-то несуразнаго и принялись конфиденціально о немъ разсуждать. Одинъ изъ нихъ сказалъ:
— Кажись, что это набитый дуракъ.
— Чего тутъ казаться? Онъ и въ самомъ дѣлѣ глупъ, какъ пѣшка! — возразилъ другой.
— Одинъ только идіотъ могъ выразить желаніе быть хозяиномъ половины собаки, — подтвердилъ третій. — Что, по его мнѣнію, сдѣлалось бы съ чужой половиной собаки, если бы онъ убилъ свою? Неужели онъ думалъ, что она останется въ живыхъ?
— Должно быть, что такъ, если только онъ не безсмысленнѣйшій изъ всѣхъ дураковъ въ свѣтѣ. Если бы онъ этого не думалъ, то пожелалъ бы владѣть цѣлой собакой. Онъ сообразилъ бы тогда, что, убивъ свою половину, заставитъ околѣть также и чужую, а потому будетъ подлежать по закону такой же отвѣтственности, какъ если бы убилъ не свою, а именно чужую половину. Надѣюсь, что вы, джентльмэны, смотрите на дѣло съ этой же точки зрѣнія?
— Ну, да, разумѣется, если бы ему принадлежала половина собаки безъ точнаго указанія, которая именно, то онъ попался бы неизбѣжно впросакъ. Образъ дѣйствій этого молодца оказался бы незаконнымъ даже и въ томъ случаѣ, если бы ему принадлежалъ одинъ конецъ собаки, напримѣръ, передняя часть, а другому, ну, хоть, задняя часть. Въ первомъ случаѣ, если онъ убьетъ половину собаки, никто не въ состояніи утвердительно сказать, чья именно половина убита, но если ему принадлежала, напримѣръ, передняя половина собаки, то, пожалуй, онъ могъ бы еще какъ-нибудь ее убить и отвертѣться передъ закономъ.