Слуга-сиамец принес тарелки с тепловатыми хлопьями пережаренной яичницы, приправленными почерневшими кусочками лука. Все вяло принялись ковырять завтрак. Солнце поднималось, день разгорался. Доктор Сундралингам впервые в тот день заговорил, поспешно, настойчиво, будто время против его воли утекало впустую, обратившись к Маньяму:
— Думаешь, сможешь устроить Сами на то самое место? — Речь шла о Каиикасами, двоюродном брате Сундралингама. — Ты тамошний народ знаешь; я — нет.
— Думаю, да, — сказал Маньям. — Малайцы такую работу просто не сделают. Дураки, этого не понимают и не соглашаются. Но по-моему, я сумею добиться вакансии. Платить сперва будут немного, да наверняка откроются другие вакансии выше по лестнице. Не волнуйся.
— А у Нилам, по-твоему, все будет хорошо? — спросил Арумугам. Тонкий голос терзал больные нервы подобно фортиссимо флейты. Нилам была невесткой Маньяма, а также двоюродной сестрой, племянницей или теткой всех прочих присутствующих.
— Да. Сеида Омара выгонят. Это решено. Если б вы его только послушали вчера вечером…
— Ты бы поосторожней. У него кровь горячая.
— Разговоры одни, — улыбнулся Маньям. — Все они говорят, говорят да орут, и никогда ничего не делают. Кроме того, слишком поздно ему что-то делать.
— Все равно, осторожно, — предупредил Арумугам.
Вайтилингам украдкой взглянул на часы. Скоро придет пора бриться, одеваться, ехать с черным профессиональным чемоданчиком рядом на сиденье к дому Розмари. В доме том жили кошки, восемь-девять, все подаренные Вайтилингамом. Розмари как-то пожаловалась на мышей. Это был единственный способ наносить ей визиты, профессиональные, исключительно ради заботы о кошках, инъекций витамина В, пенициллина, вливания тонизирующих капель, так как она панически опасалась, что скажут соседи, увидев мужчину, заходящего к ней просто так. А вдруг злые люди напишут ее дружку в Англию, расскажут, что она флиртует? Тогда дружок на ней не женится. Но Вайтилингам знал, что дружок в любом случае на ней не женится. Он как-то видел на танцах этого дружка, гордого, белого, в смокинге, кружившего Розмари в вальсе в своих объятиях. Танцуя, этот дружок встретился взглядом со своим дружком, неотесанным рыжим табачным торговцем. Оторвал от спины Розмари правую руку, сделал недвусмысленный итифаллический жест, а потом подмигнул. Британцы никогда не держат обещаний. И осквернение Розмари тем самым англичанином на миг вызвало у Вайтилингама странное мрачное ликование. Его женитьба на ней станет многозначительным мстительным жестом.
— Теперь, думаю, — сказал Вайтилингам, — надо…
— Полно времени, — сказал Маньям. — Самолет у меня только в середине дня.
— Надо…
Черная, но миловидно, Розмари Майкл сидела при полном солнечном свете в собственной гостиной, перечитывая последнее письмо от Джо. Кошки кругом валялись, боролись, играли, подкарауливали, умывались: множество кошек, как у старой девы, однако Розмари была старой девой лишь в строгом предметно отнесенном смысле. Она в высшей степени, в высшей, созрела для брака.
Идеальность ее красоты была абсурдной. Безупречность оборачивалась каким-то дефектом. Невозможно сказать, какой расовый тип или тип красоты она олицетворяла: в черных глазах весь Восток — гурии, гаремы, постели, благоухающие библейскими ароматами; нос и губы — общесредиземноморские. Тело Суламифи и итальянской кинозвезды, в данный момент наряженное в шуршащую импортную модель с широкой юбкой. Декольте сулило бесконечную круглую смуглую гладкость, головокружительно чувственное сокровище, мучительно распаляло кровь. Но сокровища открывались лишь белым мужчинам, ибо Розмари терпеть не могла прикосновенья коричневых пальцев. Блистательный список возлюбленных, начиная с районного воинского начальника, до заведующего местным холодильником. Многие обещали жениться, но все уехали домой, не выполнив обещаний. Ведь Розмари мало что могла предложить, кроме тела, отрывочных знаний, полученных в колледже, умения расставлять цветы и довольно существенной компетенции во всяческих чувственных наслаждениях. Она отчаянно хотела выйти за европейца, но без любви выходить не желала. Разумеется, после вечерней выпивки знакомо и хрипло звучала мольба о любви, и Розмари вполне быстро мольбе уступала, слыша, как хрипнет любовь, становится настойчивей, а еще думая: «Ведь он меня будет все время желать, как только узнает, на что я способна». И правда, мужчины долго ее желали, до конца срока временной службы, или до перевода в другой город, или пока голос Розмари — неумелый выговор Слоун-сквер после сильной выпивки — не заставлял их стыдливо ежиться. И другие вещи отпугивали — чрезмерное пристрастие к вустерскому соусу, желание быть все время желанной; слезы, слезы, которые не очеловечивали ее лицо, делая умилительно безобразным, лицо ее от слез вообще уже никаким лицом не было; отсутствие «ощущенья реальности» (она просто буквально не знала, где лжет, а где говорит правду). А теперь белые покидали Малайю, — пятно коричневого соуса расползалось по скатерти, — время было на исходе.
Но Джо еще писал, обещал прислать обручальное кольцо, Джо говорил, что все ищет работу, хорошую, чтоб ей после замужества работать не приходилось. Розмари ему верила и в доказательство веры три месяца хранила верность, невзирая на смертные вопли время от времени горячей женской крови. И опять прочитала:
«…Я о тебе без конца думаю, все время вместе с тобой в постели. Честно, милая, лежу один в эти длинные зимние ночи и хочу тебя, как никогда. Встретил вчера старину Мака, выпили по паре рюмок, как в старые времена, он меня со своей сестрой познакомил, правда, сногсшибательная, только мне с ней делать нечего, потому что я думаю о тебе. Надеюсь, ты меня ждешь, не ищешь другого мужчину. Конечно, наверняка видишься с Краббе, Краббе ведь тебе босс, между прочим, только с Краббе в любом случае не позабавишься, для него это в прошлом. Ну, милая, я все ищу хорошее место, да нынче мало хороших машин продается, кто знает, может, скоро вернусь в славную старушку Малайю, если Мак сможет устроить меня в новую фирму по экспорту. Только знаю, ты хочешь, чтоб я всеми силами постарался устроиться как-нибудь тут, ты ведь Англию знаешь и так ее любишь. Ну, кончаю теперь, бумажка для авиапочты маленькая, поэтому теперь кончаю с горячей любовью — твой Джо».
Письмо по-настоящему милое, гораздо приятней того, где он ей запретил посылать его отцу и матери рождественские подарки, потому что в семье не особенно любят подарки. Высказался по-настоящему грубо, хотя в конце добавил: «Экономь деньги, милая, пригодятся для обстановки нашего домика». Розмари осенила прозорливая мысль, что Джо о пей родителям ничего не рассказывал; может быть, это дурной знак. Может, у них нелепые предрассудки насчет колоний.
Впрочем, рассуждала Розмари, она почти не встречалась с колониальными предрассудками в Ливерпуле, проходя курс преподавательской подготовки. А мужчины как за ней бегали! Обходились как с королевой. Тогда она представлялась наполовину гавайкой, наполовину яванкой — романтическое сочетание, — не опровергая трепетного предположения о возможной своей принадлежности к княжескому роду. В Куала-Ханту то время прекратили существование семейства христиан тамилов среднего класса низкой касты. И почтенный седовласый управляющий просил ее руки (если она захочет, возможны отдельные спальни), и высокий молодой человек в «Кларидже», и участие в телепрограмме «Вечерний город», и упоминание в «Дейли миррор», и позирование Норману Хартнелу. А как благосклонно кивнула ей королева! Хотя нет, может, этого на самом деле не было. Но министр по делам колоний определенно в тот вечер ее уговаривал не возвращаться в Малайю. Когда они танцевали среди канделябров и одноразовых украшений, массы цветов и шампанского. Все это было, безусловно было.
А теперь было вот что: парадная дверь домика Министерства образования распахнулась и возникла масса цветов. За массой цветов был Джалиль, турок, служащий городского совета, владелец акций пары каучуковых плантаций. Эмир Джалиль — ему нравилось, чтоб его так называли, — неуклюже свалил цветы на стол, потом без приглашения сел в единственное другое кресло. Коренастый, с короткой шеей, глазами-бусинками, крепким носом, пятидесятилетний, в открытой рубашке, но с галстуком, с тяжелым дыханьем астматика. Кошки, зная про его ненависть к кошкам, потянулись к нему, зачарованные, а один настырный кот с физиономией Дизраэли попытался залезть на колени. Эмир Джалиль грубо его стряхнул.
— Вы не должны сюда приходить, — возбужденно проговорила Розмари по-английски. — Вы же знаете. Я велела, чтоб она вас не пускала. Вдруг кто-нибудь увидит, да еще со всеми цветами? Вдруг кто-нибудь ему напишет? Ооооох! (Чистое, круглое, открытое тамильское «о».) Сейчас же уходите, пожалуйста, уходите сейчас же, прошу вас!
— Пойдем поедим, — сказал Джалиль. — Пойдем выпьем. Пойдем повеселимся. — После чего долго дышал и кашлял.
— Не могу, — отказалась возбужденная Розмари. — Вы же знаете, я не могу. Ох, уйдите, пожалуйста.
— Он не женится, — сказал Джалиль. — Никогда не женится. Сам мне говорил, что он на вас не женится.
— Нет, не говорил, — возразила Розмари. — Это вранье, вы врун. Он кольцо мне прислать собирается.
Джалиль залился довольным тихим астматическим смехом. Розмари обратила внимание на цветы, быстро двинулась к ним на высоких каблуках. Может быть, просто в качестве предположения, без какой-либо определенности, лодыжки у нее были чуточку тонковаты. Ставя в воду цветы, она думала о том, как затруднительно прийти к решению, надо или не надо содрогаться при мысли о прикосновенье Джалиля. Она в книжке читала, что Турция на самом деле часть Европы, значит, Джалиль европеец. Как же так? Он мусульманин, у него три жены, а европейцы христиане, у них по одной жене. Хотя с виду Джалиль европеец. И у него есть деньги. И с другими женами он может развестись. Но о любви ей ни разу не говорил. Если вообще хрипит, то от астмы.
Она понесла цветы от кухонной раковины обратно в гостиную. Три кошки вскочили на стол их обследовать, одна, наполовину сиамка, попыталась лакнуть воду. Джалиль снова закашлялся, задышал, тяжело работая грудью, потом, как бы смирившись, вытащил портсигар из кармана рубашки. Толстые пальцы, схватив портсигар, заодно прихватили зеленый листок, который на миг подхватил ветерок, бросив на пол к ногам Розмари. Джалиль с некоторым проворством и хрипом встал с кресла за листком, на взгляд Розмари, виновато, встревоженно, определенно с оттенком смущения. И она сама быстро выхватила листок из-под задних лап кошки и со смаком взглянула.
— Вчера забрал у почтмейстера, — сказал Джалиль. — Сюрприз хотел сделать.
— Вы противный, противный, ужасный… — Розмари притопнула ножкой как бы взамен существительного, которого не могла подыскать. — Это мне. Тут сказано, что мне посылка. Ох, уйдите, убирайтесь. Никогда не хочу вас больше видеть…
— Сюрприз хотел сделать. Обрадовать. — Джалиль опять сидел, успокоившись.
— Не хотели показывать. Скрыть от меня хотели. Из ревности. Ооооох! — Она вдруг взволнованно оживилась. — Это кольцо, кольцо. Он в конце концов его прислал. Оно на таможне. — И перескочила к другой мысли. — Я вчера еще могла получить. А вы от меня скрыли. Ох, вы свинья, ужасный, ужасный. — И сильно пнула его в правую голень. Джалиль глубоко в груди издал смешливое чириканье. — А почта сегодня закрыта. И я не смогу получить. Но он его прислал, прислал, оно пришло! — С полностью просиявшим лицом она была, пожалуй, не так красива, как в вакцинированном покое; черты ее лица не выдерживали искажения от человеческих переживаний, вполне допустимого для более цивилизованной миловидности. Но все зубы были на месте, до смешного белые, ровные.
— Пойдем выпьем, — сказал Джалиль. — Пойдем повеселимся.
— Только не с вами, будь вы даже последним на свете мужчиной, — буркнула она, сплошь надутые губы, грозные глаза. А потом полностью передумала: — Ох, я должна отпраздновать, должна, должна.
— Лучше сначала взглянуть на посылку.
— Кольцо, должно быть кольцо!
— Пойдем посмотрим. Пойдем выпьем, повеселимся, а по дороге зайдем.
— Там ведь закрыто. Пятница. Нет никого.
— Пойдем. Там сторож. Мне откроет. Отдаст посылку. Он мне деньги должен.
— О, Джалиль, Джалиль, правда? О, прямо расцеловала бы вас.
Джалиль вроде бы не хотел быть расцелованным. Сидел неподвижно, астматически тихо посмеивался, почти беззвучно.
— Собирайтесь, — сказал он.
— Теперь на все плевать, — сказала Розмари. — Пускай говорят что хотят. Пускай сплетничают сколько угодно. Я обручена, обручена! — Бросилась в спальню, устрашающе высоко распевая, оттуда снова кинулась к снимку в серебряной рамке на секретере, принадлежавшем Министерству общественных работ. — О, мой Джо, мой Джо, — ворковала она, крепко прижав к грудям фотографию, потом отстранила, полюбовалась, потом осыпала поцелуями злобный рот, волнистые светлые волосы, понимающие глаза. — Мой Джо, Джо, Джо, Джо. — Потом опять метнулась к туалетному столику. Джалиль кашлял, вздыхал, довольно посмеивался.
Когда Розмари собралась, в открытых дверях робко встал Вайтилингам. Джалиль еще сидел в кресле, глубоко дышал, как бы мрачно призадумавшись над картиной с неловко возвышавшимся Вайтилингамом, словно тот действительно был изображен на картине.
— Ох, Вай, — вскричала Розмари, — пришло, кольцо пришло, я обручилась! — Она уже начала праздновать: слишком много помады — все равно что слишком много выпивки, волосы туго зачесаны, назад, — такой стиль она предпочитала для танцев, — схвачены высоко на затылке серебряной круглой заколкой.
Вайтилингам продемонстрировал работу гортани, подняв глаза к потолку, как бы осматривая протечки. И зажевал губами.
— Знаю, знаю, — тараторила Розмари. — Замечательно, правда? Я тоже почти потеряла дар речи. Сейчас иду получать его, Вай. Ооооох, просто не могу дождаться.
— Я… — начал Вайтилингам.
— Тигр, — сказала Розмари, — немножечко от еды отказывается. — Кивнула на огромную полосатую тварь, сидевшую, точно наседка, лелея злобную выходку. — Дайте ему что-нибудь, чтобы ел, он такой милый. Ох, как я счастлива. — И выскочила на дорожку к машине Джалиля.
Джалиль встал, как бы с усилием, прочирикал что-то Вайтилингаму, гортанно пробежав вниз половину хроматической гаммы, кивнул не без приятности и вышел из дома. Кошки выжидающе смотрели на Вайтилингама, без всякой тревоги, словно он и они представляли собой две выстроившиеся команды соперников.
В аэропорту стоял Краббе, склонясь над стойкой бара, единственный белый в коричневом море. Кругом малайцы — на высоких табуретах у бара, пьют воду со льдом или ничего не пьют, за столиками из ротанга, прохаживаются туда-сюда, как в оперном антракте, сидят на корточках по-шахтерски, сидят по-портновски, стоят, облокачиваются, окружают Краббе легким запахом теплоты с намеком на мускус. Они явились из города и из кампонгов [8]посмотреть на возвращенье паломников. Прибыли рано, время — не проблема. Краббе подмечал суровые рыбацкие лица, покорно повисшие головы бедных фермеров; изумленные дети глазели снизу вверх с открытыми ртами, должно быть, впервые видя белую кожу, но были слишком воспитаны, чтобы лепетать про чудо. Женщины плыли мимо или сидели в долготерпении. Резкий свет вырисовывал их четкие мелкие черты и экстравагантный рисунок саронгов, лился с голой взлетной полосы, подчеркивал бледность, глядевшую на Краббе из зеркала за стойкой. Краббе смотрел на себя: волосы отступают со лба, начинают обвисать брыла. Опустил взгляд на брюшко, втянул его, содрогнулся от усилия и опять распустил. Может быть, думал он, средний возраст и лучше, меньше хлопот. Он только недавно открыл, что старение — добровольное дело, и обрадовался. Инфантильность, конечно; нечто вроде радости от способности контролировать выделения организма, но его всегда больше манили переходные фазы истории — серебряные века, гамлетовские этапы, когда прошлое и будущее одинаково ощутимы и, сталкиваясь, способны породить вихрь. Не то чтобы он жаждал действий. Разумеется, так и должно быть на этой фазе, и именно поэтому фаза долго длиться не может. Только представить Серебряный век «Энеид»! Так пусть приходит средний возраст, отрастает брюшко, он уже не будет показывать свой профиль женщинам, стоя в клубном баре вместо танцев. Он чувствовал, что в любом случае ничего больше не хочет от женщин; первая его жена умерла, а вторая ушла. Ему нравилось свое положение — высокопоставленный служащий Службы образования, ожидающий передачи дел коричневому мужчине, обученному им на закате британского владычества. Тыча спичкой в окурки, разбухшие в воде пепельницы, он увидел во всем этом романтику, — последний легионер, одинокий, проигранное дело поистине проиграно, — инстинктивно втянул брюшко, провел рукой по волосам, прикрыв оголившийся участок скальпа, вытер потные щеки. Поймал в зеркале взгляд малайской девушки и вяло улыбнулся, пряча зубы. Она исчезла из зеркала, впрочем, с улыбкой, и он с чем-то вроде хорошего настроения заказал еще пива.