НИКОЛАЙ СЛАДКОВ
Рассказы
Молча вглядывались в горизонт. Солнце печёт, как сквозь увеличительное стекло. Пот разъедает глаза, словно мыло. От резкого блеска слезятся глаза. Сухие и колючие, как песок, пустынные мухи-слезоедки, вечно изнывающие от жажды, лезут в лицо и жадно пьют слёзы и пот. Мы щурим и щурим глаза: слишком много вокруг яркого неба.
На самом краешке горизонта две плоские лиловые горы— как две спящие черепахи. Между ними что-то желтеет. Это таинственный Поющий бархан, похожий издали на египетскую пирамиду. Целая гора сыпучего золотого песка!
Два ветра, сшибаясь у спящих гор, навеяли этот жёлтый бархан. Вершина его, как вулкан, курится в синее небо.
Поднимаемся на бархан по острому песчаному гребню. Поднимаемся медленно, шаг за шагом. И кажется, что идём по узкому коньку крутой крыши. Песок то странно поскрипывает под ногами, словно скрипучий снег на морозе, то с шорохом ползёт из-под ног, и ветер тогда целыми пригоршнями швыряет его в глаза.
Больше всего хочется пить. В радужных пятнах перед глазами блестят стеклянные фляги, полные кристальной воды. Сизые грани их запотели от холода и выскальзывают из шершавых ладоней. Стынут на горлышке горячие губы.
Но только горячий ветер засвистывает в ушах да на зубах поскрипывают песчинки. И рыжие космы песчаной позёмки текут и текут по склонам, полируют их, гладят, кидают к вершине тучи песка. И вершина курится, как вулкан.
И вдруг гора охнула и задрожала! В самой утробе её зародился тяжёлый гул: он приближается и растёт, он рвётся наружу. Вот вырвался и навис над равниной: глухой, тревожный и непонятный!
Мы прыгаем с гребня на скат и катимся вниз. Под ногами взбухают жёлтые песчаные волны. Справа и слева, обгоняя нас и дымя, несутся лавины песка. Гора гудит и трясётся. Всем телом ощущаем яростную безудержную дрожь: гора бьётся, как в лихорадке.
Поёт Поющий бархан. Мы сползаем вниз обалдевшие и оглушённые.
И вдруг тишина. Гора умолкла так же внезапно, как и запела. Поднимаемся на ноги и вытряхиваем песок из волос и ушей. Пригоршнями выгребаем его из карманов и «выливаем» из ботинок и сумок. Мы очень довольны. Нам здорово повезло: мы слышали голос духов горы…
Совсем недавно ещё рёв песчаной горы вызывал суеверный страх. Сейчас, конечно, все понимают, что это не грозным «голос пустыни» и не вой «духов горы». Но загадка поющего песка не разгадана до конца до сих пор. Много высказано разных догадок и предположений, но твёрдой разгадки нет.
Снова идём по пустыне, топчем ногами свою же тень. В знойном мареве извиваются стволики саксаула. Далёкие впадины под горами наливаются синевой, как водой. А лиловые вершины далёких гор то вдруг сплющиваются в лепёшку, то вытягиваются столбом, а то совсем отрываются от хребтов и повисают в воздухе, как облака…
Всё ослепительно и неверно.
Снова солнце режет глаза. И снова мухи-слезоедки лезут в лицо. Поющий бархан всё дальше и дальше. И юркие струйки песка вползают в следы позади, всё заравнивают и засыпают.
СТРАННЫЙ ЛЕС
Пустыня — это жёлтое и голубое. Голубое — небо. Жёлтое — пески. Пески всюду: впереди, позади, справа, слева — вокруг. Сколько видит глаз и ещё дальше — за горизонтом.
Земля, насквозь прокалённая солнцем.
Звенящая глина, растрескавшаяся, как торцовая мостовая, — такыр. Топкое болото, засыпанное белой солью, — солончак. Сугробы золотого песка — барханы. И странные саксауловые леса…
Во всяких лесах бывал: в сосновых, еловых, берёзовых. Но впервые вхожу в лес пустыни — саксауловый лес.
Деревца похожи на густые раскидистые кусты. Стволы мутно-серые, гладкие, как старые кости. Иные кручены-перекручены, словно удавы, окостеневшие в корчах.
Всё тут непривычно для глаза. Лес не зелёный, а какой-то серо-оливковый. Тень под деревцами зыбкая, полупрозрачная, ненадёжная — как под крыльями стрекозы. Да и как ей быть надёжной, если на деревьях… нет листьев! Вместо листьев тонкие зелёные веточки — как тощие хвощинки. И, словно пшеном, усыпаны крохотными жёлтыми цветочками. Лес без шороха листьев…
Под каждым деревом — голое глинистое пятно. Всё оно в дырах и норах как ломоть сыра. В норках живут подземные крысы — песчанки. Стоят как цирковые собачки на цыпочках у своих норок и, вертя усатыми мордочками, по-птичьи свистят.
Между деревьями жиденькая травка — осочка. На каждом стебле рыжие плодики — этакие поджаренные воздушные пончики. Наступаешь на них — и они с треском лопаются под ногой, как пистоны.
На деревьях перепархивают трескучие саранчуки: большие, цапучие и колючие. Уцепившись за веточку, долго на ней возятся и раскачиваются. В жёлтых кустиках цветущей эфедры шнырят крохотные пичужки — вертлявые славки. Шуршат, словно мыши, и поводят из стороны в сторону чёрными хвостиками, задорно торчащими вверх.
Я вслушиваюсь в звуки незнакомого леса. Шумят саксаулы, как наши сосны: ветер в них глухо посвистывает и шипит. Но от ветра нет тут прохлады: под деревьями жарче, чем на открытых барханах.
Непонятный лес, диковинные обитатели. Странно шумит на ветру странный лес. Лес, в котором не укроешься ни от жары, ни от ветра. Лес, в котором летом осыпаются… ветки, а зимой вырастают… грибы! Который весной серебристый, словно заиндевелый, похожий издали на клубы сизого дыма. Лес без прохлады, без тени, без листьев. Лес таинственный и молчаливый.
ЖИВЫЕ ОГНИ
Среди ночи выбрался я из палатки и остановился поражённый: ночь цвела огнями! Огнями всех мыслимых цветов и расцветок!
Над головой высоко зелёный листик луны, вокруг него — серебряные брызги росинок-созвездий. Таких ярких, таких налитых, что вот-вот их дрожащее серебро перельётся через край и капнет на землю.
И капает! Тут и там вдруг перечёркивают глубинную черноту неба таинственные капельки падающих метеоритов — успевай только голову поворачивать! Даже чудится, будто, падая, звякают они, расшибаясь о камни ущелья. И тогда вспышки далёких пастушьих костров на склонах представляются искрами, высеченными звездой.
Серебристые деревца узколистого лоха на ветру стоят словно заиндевелые, дрожат и переливаются под луной, как широкие струи фонтанов. Секутся-точат друг друга кинжальчики листьев, трепетные резкие тени мечутся по белым стволам бесшумно и суматошно.
Над чёрными копнами кустов мерцают искорки светляков. То они толкутся и мельтешат, как комары-толкуны, вверх и вниз — вспыхнут-погаснут, вспыхнут-погаснут! — то завьюжат, завихрятся огненной каруселью, сливаясь в сияющие зигзаги и кольца. Точь-в-точь искры над буйным костром, когда в него тычут палкой!
Глубинным холодным блеском светятся грани чёрных, отполированных ветром скал. Каменистые осыпи между скалами кажутся застывшими сверкающими водопадами. И за каждой сияющей лунным светом былинкой легла чёрная резкая тень.
Широкие перекаты бормочущего ручья словно засыпаны сверкающей чешуёй. Дробятся и скачут там лунные зайчики, кипит и искрится огненная вода. А там. где ручей вдруг резко сужается и вливается в чёрную горловину теснины, таинственно и непонятно светятся серые гнилушки — словно выпученные глаза ночных рыб или лягушек.
А сколько кругом огней совсем не понятных! Что это светится там далеко-далеко — у самого горизонта? Ночная звезда или костёр охотника? Открытая дверца юрты или оконце в палатке? Светильник на одинокой могиле или глаз филина на столбе?
Я включаю фонарь и иду в темноту. Лучик света скользит по песку и щебню. Ба! И на земле звёзды! Зелёные изумруды — целая пригоршня! — восемь штук, Это глаза паука-тарантула. Не пожалела природа на паука глаз — восемь и все светятся. А вот ползут по песку два красных рубина. Это глаза ночной ящерицы — сцинкового геккона. Геккон в зайчике света виляет хвостиком, как собачка, и протирает огненные глаза свои… языком!
Из-за чёрного камня-ларца выкатились вдруг два драгоценных глаза — тускло-розовые, как топазы. И покатились вприскочку, словно по ступенькам. Это поскакал перепуганный зайчик-толайчик.
На грани света, чуть повыше кустов полыни, плывут зеленовато-голубые созвездия. То ли огромные летучие светляки, то ли неведомые сверкающие жуки. Ожерелье неоновых переливчатых звёзд. Это чудо — глаза газелей-джейранов…
Я иду и иду. То щебень скрежещет под ногами, то упруго поскрипывает песок. Песок полосатый, как гофрированная крыша из цинка. И по «крыше» лунная струйка течёт… Течёт лениво и не спеша, извивается упруго и нехотя. Это «льётся» удавчик по своим змеиным делам. Ползёт и от луны светится…
Из гущи куста светят глаза непонятные, какие-то неуловимые и неверные. То вдруг нальются тёплым розоватым туманом, то вдруг холодно позеленеют, словно накаляются и остывают. В кустах затаился барханный кот. Посветил он глазами, поиграл красками и вдруг погасил глаза, словно выключил! Значит, всё разглядел, всё понял и ушёл во мглу вкрадчивыми шагами.
И я выключаю фонарь. И сразу же гаснут земные звёзды у ног и вокруг. Зато звёзды над головой разгораются всё ярче. Сколько их, звёзд-ночесветок, в бездонной пучине неба! Праздник ночных огней. Звёзды, горящие, как глаза, и глаза, мерцающие, как звёзды…
НОЧНЫЕ ГОЛОСА
Впереди у горизонта темнеет рощица, справа видны скалы-останцы, слева блестит озерко, а позади — солончак. Всё хорошо видно, и днём в таком месте не заблудишься. Но опустилась ночь, и всё сразу исчезло. Теперь садись и жди утра. Так мы и сделали. Сидим, ждём. Темнота, тишина. Где право, где лево? Где скалы, где озеро? Не видно, куда идти.
Но вдруг, с первым ночным ветерком, пахнуло на нас пряным запахом лоха и долетел далёкий свист соловьев. Значит, роща в той стороне, только теперь она стала от нас слева! Что, если пойти к ней сейчас, наставив нос на запах и навострив ухо на соловьёв? А здорово бы вот так, не видя, отыскать ночью далёкую рощу по соловьиному свисту!
Но раз роща слева, то солончак должен быть справа. Поворачиваю ухо вправо, прикладываю к уху ладонь. Далеко — далеко стрекочут сверчки. Так и есть, там солончак: сверчки любят селиться у солончаков!
Впереди глухо ухнул филин. Филины в пустыне живут только на скалах. Значит, скалы-останцы впереди. А позади? А позади чуть слышен гогот гусей: кто-то всполошил перелётную стаю на озере. Значит, озеро позади.
И вот опять, как и днём, известно где что. Только днём было видно, а сейчас, ночью, слышно. Можно смело идти, не заблудишься — знай держи ухо востро.
Но идти неохота. До того хорошо сидеть на тёплом песке и слушать голоса ночи. И соловьи, и гуси, и филин, и сверчки — и все сразу! Не часто бывает в пустыне такая роскошь.
ГОЛУБЫЕ ПЕСКИ
Ночью над пустыней: всплывает луна, и пески — до самого горизонта! — становятся вдруг голубыми. Все словно погрузилось в прохладную тень подводья. Заросли саксаула становятся кущами водорослей, а волны барханов — волнами моря.
Легко и прохладно после струящейся белой жары дня. И я ухожу в барханы, оглядываясь на светлое пятнышко своей палатки, утонувшей в дымных кустах.
Тишина. И голубые пески. Нездешний, удивительный мир. Мир далёкой планеты.
Далеко — чуть слышит ухо! — неясные стоны. А рядом, в расплывчатом тёмном кусте, таинственное булканье-тиканье.
Тихий шорох шагов. И чёрные скобки твоих же следов на упругом песке. Голубом песке.
Лениво тянется лунная ночь. Ничего не происходит вокруг: ни звук, ни движение не настораживают и не тревожат. И всё-таки чего-то ждёшь! И что-то влечёт тебя дальше и дальше. Слишком всё вокруг призрачно и таинственно, чтобы не ждать и не идти.
С бархана на бархан, как с волны на волну. С голубого гребня в тёмный провал — есть ли кто там? Из провала снова на гребень — а что впереди? Всё дальше, всё глубже в сияющее неоновое пространство.
Приставь ладонь к уху — и в ухо тебе тишина. Голубой сон спящей пустыни.
Даже знанию не под силу погубить эту фантастическую красоту. Я знаю, что тикают на кустах гекконы. Стеклянные глаза их залиты чёрным зрачком. А постанывает вдалеке козодой. Вчера я осветил одного фонарём, и глаза его загорелись рубинами. А потом глаза мягко взлетели, как искры.
Светятся у ног выбеленные солнцем щитки мёртвых жуков. Такое уж солнце в пустыне: чернит белые камни и отбеливает чёрных жуков. А стрекочет под кустом змея-эфа. Та самая, что ползает боком и показывает красный язык.
Я знаю и всё равно поражён.
Что-то блестит, как вода. Жму ногой — твёрдо. Это такыр, до звона засохшее «озеро» глины, ворсистое от инея соли.
Давно не видно палатки, да и не хочется возвращаться к привычным вещам. Смотрю на голубую землю: сухую, бесплодную, мёртвую и… прекрасную!
Поёт на такыре сверчок — далёкий колокольчик звенит. Как заводная игрушка, шагает по песку чернотелка, катя сбоку свою круглую тень. Задумчиво тикает лупоглазый геккончик: чешуйчатое горло дрожит, а в чёрных глазах сияют луна и голубые пески.
СТОРОЖЕВЫЕ КОЛОКОЛЬЧИКИ
Солнце выжгло пустынные предгорья. А давно ли была тут зелень и ярким лиловым цветом цвёл колючий бурьян.
Сейчас над выжженной землёй нависла раскалённая белая мгла.
Всё обманчиво в этой белёсой мгле. Кустик травы вдруг шевельнётся, да и обернётся лисичкой, поджарой и быстрой. Колючий бурьян выше пояса, а тронешь, и бурьян бесшумно рассыплется в прах.
То видишь озеро, по озеру торопятся беспокойные волны. Ствол одинокого деревца извивается в жарком мареве, будто не деревцо это, а его отражение в неспокойной воде.