ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы сидели в купе уже, наверное, целых полчаса. Мама, расстроенная, готовая каждую минуту заплакать, торопливо втолковывала мне напоследок, что такое хорошо и что такое плохо, с кем я должен и с кем не должен дружить. Папа смотрел в окно, изредка оборачиваясь и подмигивая сочувственно: терпи, брат, ничего не поделаешь! Катька, моя младшая сестренка, прыгала, как белка, с полки на полку и тоненько тянула свою очередную нескладуху — она их пекла, как блины, по дюжине в минуту:
Мы уезжаем к морю,
А Толька остается дома.
Мы будем купаться в море,
А Толька пусть ходит грязным…
В другое время я бы ей показал грязного Тольку. А сейчас… Что я мог сейчас сделать? Вот только проворчать негромко:
— Как дам…
— Что? — удивленно спросила мама.
— Я… я не тебе… Я про свое.
— Он про свое! Я с ним говорю, как со взрослым, сознательным человеком, а он сидит и думает про свое!.. Третий раз тебя спрашиваю: где ключ от квартиры?
— А, ключ! Тут. — Я хлопнул себя по левому карману брюк.
— А деньги?
— Тут. — Я хлопнул по правому карману и сразу же вспомнил: — Ой, я их дома оставил!
— Вот! — мама повернулась к пале. — Ты слышал, Женя?
— Ничего страшного.
— Он их потерял — неужели не понимаешь?
— Ничего не потерял, — сказал я. — В кухне лежат, на столе.
Папа полез за бумажником.
— На тебе еще пять рублей. На случай, если все-таки потерял.
Он подмигнул мне и чуть заметно улыбнулся. Я тоже улыбнулся осторожно, так, чтобы мама не заметила. Ну папка! Он еще дома хотел мне сразу дать пятнадцать, но мама не разрешила, сказала, что не надо, меня баловать, хватит и десяти. Пять рублей на дорогу — туда и обратно, пять рублей на всякую всячину.
— Ой, Женя, если с мальчиком что-нибудь случится…
Мама приложила платок к к мокрым глазам и выбежала в коридор плакать.
— Не расстраивайся, Толюха, — папа хлопнул меня по плечу. — Ты же знаешь, мама у нас немножко плакса.
Катьки до этого не было слышно, притихла где-то там на верхней полке, а тут сразу подала голос:
— А я маме скажу!
— Что скажешь? — не понял папа.
— Что ты обзываешься.
— Она скажет, — предупредил я.
— Моя дочь? Не верю! Я же ее знаю.
— Ты целые дни на работе. А я вот точно знаю — как что, сразу ябедничать.
— А я маме все скажу, и она тебе задаст, — опять завела Катька на свой противный мотив.
Папа послушал немного, потом встал, открыл дверь купе.
— Лиза! Лиза, иди сюда. Тебе Катя что-то хочет сказать… Ну, Катя, говори маме! Говори, что молчишь?
Катька сморщила нос и вдруг как заревет. Есть все-таки у человека какие-то остатки совести.
— Зачем ты? — мама с упреком взглянула на папу и взяла Катьку на руки. — Не надо, Катюша, маленькая моя, хорошенькая моя. Обидели девочку.
— Не заступайся за нее, пусть ревет сколько влезет, — строго сказал папа. — Она сама виновата. Детей надо отучать от дурного.
Лучше бы он этого не говорил. Мама сразу вспомнила, что и меня надо отучать от дурного, и опять началось:
— В ванной кран не открывай — он протекает… Магнитофон не крути, опять испортишь, как тогда — уплатили пять рублей за ремонт… В буфет не лазить, слышишь? Там ничего вкусного нет… И смотри, на поезд не опоздай — папа уже телеграмму дал дяде Володе — он будет встречать…
Так продолжалось до тех пор, пока проводница не закричала в, коридоре:
— Провожающих, прошу выйти из вагона.
На перроне, в самую последнюю минуту, когда я уже считал, что все обошлось, мама стала, плача, обнимать и целовать меня так, будто мы не прощались, а, наоборот, встретились после трехлетней разлуки. Все смотрели в нашу сторону и улыбались — и проводница с желтым флажком в руке, и носатый железнодорожный милиционер в фуражке с малиновым околышком. Даже четверо развеселых дяденек за ресторанным столиком, — и те пялились на нас через широкое вокзальное окно.
Мне сразу стало, жарко, лоб покрылся испариной: другие краснеют, когда волнуются или когда им стыдно, а я потею. Почему маме обязательно нужно целоваться при всех? Чем хуже в купе?
Вот папа — совсем другое дело! Папа подал мне руку, тряхнул:
— Действуй!
Это, я понимаю, по-мужски!
Катьку из вагона не пустили, и она ревела в одиночку, прижавшись носом к окну в коридоре.
Наконец кончились мои муки. Поезд незаметно тронулся, провожающие сразу, заулыбались, замахали платочками обрадованно — видно, не одного меня истомили вокзальные страдания. Я тоже махнул разок, потом сунул руки в брюки и стал смотреть вслед поезду, пока он не затерялся среди множества других составов и путей.
И сразу почему-то стало грустно. Ведь я не увижу их долго, долго. Месяц, даже больше. Ни маму, ни папу, ни Катьку.
Я вспомнил, как они вот только сейчас, минуту назад, стояла за окном вагона, несчастная такая, вся зареванная.
Стало еще грустней. Я даже забыл, что мне предстояло. А ведь, наверное, во всем нашем городе не нашлось бы такого мальчишки, который не позавидовал бы мне.
Потому что…
Тут кто-кто как даст мне по плечу! Я сразу шарахнулся в сторону.
— А-а, испугался, Толян!
Колька Птичкин, из нашего класса пацан. Улыбается, довольный.
— Тебя-то, Птичка? Ха-ха! Просто я задумался.
А Птичка нарядный такой, в новых джинсах — кругом молнии и медные полоски. И значок на груди, пять соединенных между собой колец — Токийская олимпиада. Это богатство — и джинсы, и значок — все ему брат на днях из-за границы привез — ребята уже успели мне доложить.
— Видел? — Птичка пятит грудь — чтобы я заметил значок и в восторг пришел.
— Этот? Токийский? — я небрежно тронул пальцем значок. — У Котьки — пацан такой у нас во дворе — целых три токийских и два римских. Он мне по одному отдает— хоть сейчас бери.
С Птички сразу вся спесь слетела.
— Ой, Толян, я тебе за римский десять испанских колоний дам. Даже двенадцать. — И лезет в джинсы за кляссером, там у него марки для обмена. — Пошли к вам, а?
— Нет, не могу. Мне за билетом надо.
— Куда едешь?
— Все равно не, знаешь. Село Малые Катки.
— Пионерлагерь?
— Археологическая экспедиция… Ну, будь, Птичка. У меня еще дел — вот так.
И пошел в билетный зал, оставив его с раскрытым ртом.
Я нисколько не хвастал, я правда завтра утром должен был ехать в Малые Катки. Дядя Володя, папин друг, археолог, еще зимой, предложил мне на летние каникулы ехать с ним в экспедицию. Папа был не против. Мама в принципе тоже. Но она, конечно же, не упустила случая и заявила, что я должен еще заработать право на эту поездку. А что такое «заработать право» — это все ребята знают. Целых пять месяцев я корпел над алгеброй, исправляя тройки первого полугодия, беспрекословно бегал за хлебом, не дразнил Катьку — по крайней мере, при маме.
Я честно заработал право на поездку к археологам. И все равно в последний момент чуть не лопнуло. Ангина… Где она была зимой, когда математичка в обмен на четверку выжимала из меня последние соки? Где ангина была весной, когда физкультурник гонял нас, как зайцев, через еще не высохшие грязные овраги — эта каторга громко называлась кроссом по пересеченной местности. А тут, уже после школы, накануне отъезда, прицепилась ко мне и уложила в постель на целую неделю.
Экспедиция ждать не могла, у экспедиции свои научные цели. Дядя Володя уехал без меня, а мама стала мне красочно расписывать прелести жизни у Черного моря — они собирались туда с папой и Катькой. Я лежал целыми днями на спине и мрачно смотрел в потолок. Ничего мне не было так жаль, как четверки по алгебре. Сколько фильмов пропущено, сколько книг не дочитано из-за этой несчастной четверки. И все зря, зря!
Я же очень хорошо понимал, почему мама вдруг стала так нахваливать целебный приморский воздух и полоскания горла соленой морской водой.
Но тут вернулся из командировки папа. Он поговорил с мамой на кухне, прикрыв дверь, чтобы я не слышал, потом вышел и спросил весело:
— Репудин уже купил?
— Что это такое? — удивился я.
— Средство от комаров… Эх ты, горе-археолог!..
Я еще висел у него на шее, когда подошла мама, подала мне какой-то тюбик, наподобие зубной пасты, и сказала, печально вздохнув:
— Репудина в аптеках нет. Вот «Тайга»… Толик, смотри, береги себя. Главное, больше не простужаться — это может отрицательно сказаться на сердце. И, главное, не сидеть долго на солнце.
— Главное, не пить сырой воды, — сказал папа.
— Главное, не входить разгоряченным в холодную воду — оказал я.
— Вам смешно, — опять вздохнула мама. — А я как подумаю, что он там будет купаться в речке, один, без надзора… Нет, Толик, ты мне должен дать слово…
У нее на глазах выступили слезы.
— Даю! — воскликнул я торопливо. — Купаться в речке не буду. Честное пионерское.
— Ну, хоть так, — мама измученно улыбнулась. — Хоть за речку я буду спокойна.
У меня в характере очень много недостатков. Однажды мама с папой сели их подсчитывать при мне и насчитали целых семнадцать штук. Некоторые я не признал и не признаю до сих пор. Вот, например, пенка с остывшего какао. Я ее терпеть не могу, меня передергивает от одного только ее вида. Но разве это недостаток характера? По-моему, нет, просто вкус.
Или вот я щенков часто тащу с улицы. Жалко их, несчастненьких, когда они скулят, просятся в дом. Мама это тоже присчитала к тем семнадцати моим недостаткам. Но я не согласен. Жалость к животным — не недостаток. Скорее, даже достоинство. Кстати, папа тоже колеблется насчет щенков. Он говорит, когда я их приношу, ему даже нравится. Но потом, когда они привыкают к квартире и начинают носиться по комнатам, лезть под ноги и грызть разные вещи, его берет злость и он ясно видит, что щенячьи увлечения — большой мой минус.
Ну, пусть не семнадцать, но двенадцать настоящих недостатков у меня все-таки есть. Достоинств куда меньше. Настоящих достоинств, я считаю, всего три.
Я регулярно занимаюсь физзарядкой — раз.
Я воспитываю в себе силу воли и часто стараюсь делать то, что мне неприятно, и не делать то, что приятно, — два. Например, когда надо выбирать: делать уроки или бежать на каток — я чаще всего сажусь за уроки.
И у меня твердое слово — три. Это у меня наследственное. Наш папа тоже такой. Честное слово из него клещами не вытянешь, но уж если вытянул — можешь быть спокоен. Он выполнит! И я тоже.
Так что насчет купания в речке — все! Отрезано! Даже если будет тридцать пять градусов выше нуля и даже если там сто пятьдесят речек!
Интересно, а есть ли в Малых Катках озеро? Или, на худой конец, хоть какой-нибудь завалящий прудик?
***
Об одном из своих двенадцати недостатков пришлось вспомнить, когда я вернулся с вокзала домой.
Настроение отличное, в кармане две рублевые бумажки и билет на утренний поезд — ровно в шесть часов. А другой карман пустой — на мелочь от сдачи я по дороге съел мороженое и выпил газировки.
Пустой? Нет, он не пустой. Там же ключ лежит от квартиры. Вот он… Но ключа я не нащупал. Как же так? Наверное, переложил в другой карман.
И в другом нет…
Спокойно, без паники. Главное — вспомнить… Ключ лежал на кухонном столе. Я подошел, протянул за ним руку. Но тут увидел пачку печенья — мама купила мне на ужин. И рука сама повернула к печенью. Распечатал пачку, съел одно. Несколько штук сунул в карман.
А как же ключ?
Остался на столе.
Опять рассеянность!.. Все время у меня неприятности из-за рассеянности. Возьму с собой в школу все тетради, оставлю дома авторучку. Захвачу авторучку, обязательно забуду какую-нибудь тетрадь. Возьму авторучку, все тетради, все учебники, все возьму — забуду, что сегодня первый день занимаемся не с утра, а во вторую смену. Приду в свой класс и смотрю ошалело на малознакомые лица. А, все вокруг гогочут.
Но ручку можно у Птички занять или еще у кого-нибудь. За тетрадкой можно сбегать на переменке — мы недалеко от школы живем. А вот как я сейчас домой попаду — вот что интересно?
С ключом и раньше у нас случались неприятности. Тогда мама звала слесаря домоуправления, огромного, волосатого деда Тишу с круглыми дырочками вместо ушей; раньше, еще давно, я совсем маленький был, дед Тиша, пьяный, отморозил себе оба уха. Теперь он водки в рот не берет, даже по, праздникам, и все свободное время проводит в винном магазине, уговаривает народ бросить пить.
Мама зовет деда Тишу, он приходит, ковырнет отверткой в замке — и готово.
Может, и сейчас его попросить?..
С дедом Тишей говорить надо по-особому: он плохо слышит. Нет, не кричать — криком ничего не добьешься, только глотку надорвешь. Надо встать против света, чтобы он увидел, как губы шевелятся.
Я старательно задвигал ртом, отчетливо выговаривая каждый слог:
— Откройте, пожалуйста, дверь восьмой квартиры.
— Не открою, — сказал дед Тиша. — Пусть мамка придет. Или папка.
— Да ведь они все уехали! — выкрикнул я в отчаянии.
Он посмотрел на меня проницательно, взял в кулак свою бороду.
— Малолетке не открою. Почем я знаю, может, ты от папки с мамкой по дороге сбежал. Откроешь тебе, а ты пьянствовать будешь с дружками в той квартире. Вон вчера из подвала таких же двух малолеток за шкирку выволок. Ну, разве чуток постарше. Надрызгались винишком. А ведь еще один с ними был, третий, удрал, стервец, через окошко.
Дед Тиша явно подозревал, что этот стервец стоит сейчас перед ним. Опять у меня на лбу выступил пот.
— Я непьющий!
Слышал он или не слышал — только повернулся ко мне спиной и стал обтачивать напильником какой-то стерженек, торчащий в тисках.
Стерженек жалобно и пронзительно визжал. Мне тоже хотелось завизжать.
Я пристроился у окна на лестничной площадке и стал думать, как мне быть. Решил: поеду так. Билет есть. А вещи… Мне ведь немного надо. Брюки и рубашка на мне. Загрязнятся — сам постираю, я тысячу раз видел, как мама стирает. Ну, одеяло, подушка. Дядя Володя что-нибудь раздобудет. Есть же у них в экспедиции какие-нибудь мешки, тряпки.
Жильцы проходили мимо, я здоровался. Некоторые интересовались:
— Ты что здесь сидишь?
— Жарко на улице…
Не хотелось рассказывать. Кто посочувствует, кто поругает. А толку что?
И напрасно я никому ничего не сказал. Потому что когда снизу, из своей мастерской в подвале, поднялся все-таки дед Тиша и, ворча что-то непонятное себе под нос, стал возиться с замком, открылась дверь квартиры напротив и вышла мама Котьки, того самого Котьки, про которого я наврал Птичке, что у него куча олимпийских медалей.
Котькина мама спросила…
— Что с замком?
Пришлось сказать. Она всплеснула руками:
— Что же ты молчал? Я же тебя на лестнице спрашивала.
Убежала в свою квартиру и вернулась с ключом на голубой ленточке — я ее сразу узнал: Катькина, из косичек.
— Вот. Твоя мама оставила, на всякий случай. Откроешь дверь — опять верни мне.
Мама, мамочка! Как хорошо ты знаешь все мои двенадцать недостатков! Ладно, пусть не двенадцать — пятнадцать, согласен. На все согласен, кроме пенки и щенков.
Дед Тиша посмотрел на ключ, потом на меня, повертел многозначительно пальцем возле головы и забухал вниз по лестнице своими сапожищами.
— Спасибо, дед Тиша! — заорал я ему вслед, да так громко, что во всех квартирах пораскрывались двери и высунулись испуганные хозяйки.
На этот раз он тоже услышал. Поднял голову и, кажется, улыбнулся. Кажется — потому что из-за бороды не понять: улыбается человек или нет.
Ключа на кухонном столе не оказалось — куда я мог его затолкать? Но он все равно не был мне нужен: уже вечер, и я решил из дома никуда не выходить. Отдал Котькиной маме ключ с голубой ленточкой и заодно договорился, чтобы завтра она меня разбудила: ей все равно рано вставать, в пять утра приходит со смены на железной дороге ее старший сын.