Василий Никонов
ГЛАВА ПЕРВАЯ
МЕЖГОРЬЕ
День и ночь пылят войска по дорогам. С утра до вечера плывут по степи шлемы и папахи, чубы и малахаи. Треплет ветер драные рубахи мужиков, зеленые френчи офицеров, косматые бурки залетных кавказцев. Жаркое солнце красит в кирпичный цвет сонные лица конников, выгоняет черноту из густых мужицких бород.
С севера на юг и с юга на север, от границ монгольских и обратно скачут усталые полки и сотни; мерно качаются в скрипучих седлах красные и белые, русские и буряты, эвенки и баргуты; по четыре в ряд едут казаки с винтовками и шашками, пиками и знаменами, с песнями и гармонями, с крестами и со звездами, с правдами и неправдами.
За строевыми частями катятся пулеметы, артиллерия, обозы. Звенят удила, цокают копыта, кричат ездовые. Дымятся полевые кухни — это повара на ходу варят солдатскую кашу.
Молочные миражи плывут по долинам, хитро множат они строевые части: из одного конника делают двух-трех. И кажется глазу: по всем падям и сопкам, по всему синему небу растекаются лошади и всадники, пулеметы и пушки, жидкие дымки походных кухонь.
Редкое затишье днюет в горах. Звоны и стоны разносит чуткое эхо, гром пушек и треск пулеметов, ржание лошадей и злобную ругань. Грозно, как штормовая волна, взлетает над степью перекатное «ура», с гиком и свистом мчатся в атаки белые и красные; взлетают черные крылья бурок, вздымаются пики, блестят на солнце острые клинки; падают конники в мягкие ковыли, на родную землю, закрыв глаза, раскинув руки, запрокинув жженные солнцем бороды.
Вечером, после боя, над степью кружат зоркие орлы, ночью к убитым подбираются корсаки и волки.
В селах людей совсем мало, а в полях — того меньше. Пустуют-горюют крестьянские поля — некому пахать и сеять, сохнут-жухнут наливные травы — некому косить. Лютый голод идет по селам — та же смерть, только с другой стороны.
Пылят войска по дорогам, плывут они в горькое лето тысяча девятьсот восемнадцатого года. Из гор в горы, из долин в долины, из села в село. Льется людская кровь, плачут жены и дети. Горе есть горе, куда от него денешься?
Межгорье — небольшое село. Если всех считать, казаков и пришлых, наберется дворов семьдесят. Есть дома исправные — пятистенные, из лиственниц рубленные, а есть мазанки-прилепки — низкие, дымные, будто бани по-черному. На больших домах — крыши тесовые, наличники резные, ставни крашеные. На мазанках-прилепках крыши дранкой крыты, окна маленькие, без наличников. Зимой в них такой холод, что на улице теплее кажется.
Исправные дома в центре села стоят, на веселом месте; живут в них местные богатеи, те, что хозяйство имеют, торговлю иль еще какой доход. Избы-курнушки, как правило, по окраинам ютятся. Которые в пригорок врезаны, которые в землю наполовину ушли. Селятся в них бедняки — безлошадники, безземельники, те, кто к богатеям в батраки идут.
Пришлые — народ разный, люди иных краев и земель. Кто из России прикочевал, кто с прииска бежал. Ни доли у них нет, ни ласки, ни солнца. Все чужое, покупное, безрадостное.
Рядом с домами — постройки для скота: коровники, телятники, свинарники. Это у богатых. А у бедных — шаром покати — нигде не остановится. Двор и тот не огорожен.
На запад, к Тургинке, быстрой и светлой, тянутся огороды. Если длинные, широкие, так и знай — богатеевы; короткие да узкие, на самой плохой земле — тех же пришлых огородишки.
За Тургинкой пахотные земли чернеют. За пашнями крутые горы встают — Каменный хребет, или Камень попросту. По северной стороне еще один хребет тянется — Поднебесный. Такой высоченный. От самой границы идет. Потому и село Межгорьем называется. Меж гор, значит.
Стоит село на торной дороге, на широком тракте. На юг поедешь — в Маньчжурию попадешь, на север кинешься — на железную дорогу наткнешься. На ту главную, что к Тихому океану бежит.
Далеко тянется Межгорский тракт: по степям, по лесам, меж каменных хребтов — по всей земле даурской.
Вот и выходит: Межгорье — вроде ключа от замка... Но дорого достается селу ключевая позиция. И семеновцы и красные хотят им владеть.
Тяжело жить в Межгорье, да что делать. Не всякий может спрятаться: и дом стеречь надо, и животину, какая осталась. А если бой случится, в погреб можно залезть или в сараюшке схорониться.
Вот она какая, ключевая позиция.
ИСПЫТАНИЕ
Мазанка Смекалиных на окраине стоит, она, как и соседские, в пригорок врезана. До центра села, если случится в лавку пошлют, Тимке полверсты надо пробежать. А до реки совсем пустяк — саженей тридцать.
Берег возле Смекалиных крутой, каменистый. Пришлось Тимке покопаться, пока настоящий спуск не сделал. Зато и вышло что надо: ступеньки ровные, пологие. С полными ведрами поднимешься — и дыхание ровное.
Кирька Губанов, Губан по-уличному, только языком прищелкивает: «Ой, какой ты мастак, Тимка! Давай и нам такие сделаем».
Давай, Тимке не жалко. Три дня возились: камни долбили, ступеньки лопатами ровняли, дощечками обивали, чтоб осыпи не было. Колышки забьют, а между ними дощечки положат.
Хорошо получилось.
В последний день ребятам Павлинка помогала. Она хоть и в центре живет, а играть на окраину ходит. Отец запрещает ей с мазанятами дружить, так она тайком с Тимкой и Кирькой встречается. У них тут свободнее, во что хочешь играть можно.
Смекалины в Межгорье с прииска приехали. Тимкин отец, Платон Петрович, всю жизнь в шахте работал. А потом случилось что-то: не то забастовка, не то убили кого. Об этом Тимка краем уха слыхал. Словом, уволили отца с прииска. Вот и подались они в село.
Тимка — парень крепкий, русый, синеглазый. Волосы у него отцовские, глаза материнские. Губан и выше и плечистей, а побороть его не может. Сколько раз схватывались — всегда Тимка Кирьку на лопатки кладет. Вот и сейчас Тимка верх взял. Обидно, а что скажешь? С кулаками кинешься, Тимка быстро на животе бубны выбьет. У него прием такой есть — через себя перекидывать. Схватит обеими руками за штаны, упадет на спину, рванет через себя — лети кубарем! Не успеешь ногой дрыгнуть, он уж на тебе сидит, по животу барабанит:
Кирька-Макирька,
Вместо носа гирька!
Нос у Кирьки, действительно, на гирю похож иль на грушу. Срамота, все ребята дразнятся. А тут еще Павлинка на заборе сидит, грязными ногами болтает. Хохочет — рот до ушей, хоть завязочки пришей.
Жжет внутри у Кирьки, будто стручок перца проглотил. Губы от обиды трясутся, в глазах слезы блестят. Пригибает Кирька голову, сжимает кулаки — вот-вот на Тимку бросится.
— А у тебя отец красняк! Казаки его чуть не шлепнули!
Тимка вздрагивает, словно кто плеткой по спине вытянул.
«Ах ты, Губан, трусливый заяц! Не можешь побороть, так отца моего цепляешь? А твой отец где? В сопки удрал, в зимовьюшке прячется?»
Надо бы сказать Кирьке про его отца; в отместку, чтоб не задирался. Да ладно, при чем тут отцы.
— А ты балбес! — кричит с забора Павлинка. — Кирька-балбес! Это же борьба: кто сильный, тот побеждает!
— А зачем он дразнится? — хлюпает носом Кирька.
— Ты зачем дразнишься? — спрашивает Павлинка.
— Я что... я, как все, — смущается Тимка.
— Ладно, миритесь! — Павлинка спрыгивает с забора. — Давайте мизинцы!
Это в тринадцать-то лет — мизинцы! Впрочем, Павлинке скоро будет тринадцать.
— Пусть он первый, — бычится Кирька.
— Ну! — Павлинка хватает их за руки. — Кому говорю! Сцепляйте пальцы, повторяйте за мной: «Мы ехали на лодке и кушали селедки, селедка не годится, давай с тобой мириться. Мирись, мирись и больше не дерись!»
— Согласен, — бурчит Кирька. — Мир навсегда.
— Мир навсегда! — поднимает руку Тимка.
— Вот и молодцы! — одобряет Павлинка. — Во что играть будем?
Смотрит Павлинка на своих друзей, косы длинные теребит. Смуглая она, скуластая, глаза черные с узким разрезом. Что-то есть в ней — не то китайское, не то монгольское. Так, далекое-далекое. Тимка спрашивал у нее про глаза. Смеется Павлинка, язык показывает: «Откуда я знаю, у матери спроси...»
— В казаки-разбойники, — несмело предлагает Тимка.
Павлинке не нравится эта игра. Хорошо, если Кирька будет разбойником, его поймать нетрудно. А если Тимка — ищи ветра в поле.
— Тогда по-другому! — Тимка одергивает рубаху, стряхивает песок со штанов. — За мной!..
Рубаха у Тимки белая, на локтях рваная, штаны зеленые, из галифе перешиты. Гачи внизу веревочками схвачены, чтоб на бегу не болтались. На Павлинке — цветастое платье до колен, беленький платочек с горошинами. У Кирьки одежда бессменная: серая рубаха, на голове старая казацкая фуражка, синие штаны с помочами. Не держатся штаны на Кирькином животе, вот и пришлось лямки пришивать.
На ногах у всех троих ничего нет: жирно будет летом в обувке бегать.
Ни Кирька, ни Павлинка не знают, что задумал Тимка. Бегут за ним, по-козлиному со ступеньки на ступеньку. Наверно, камни в Тургинку бросать, «блины» печь.
Как «блины» печь, Павлинке известно. Берешь ловкенький камешек, веский, плоский, пригнешься — ж-жик его поперек реки!
Выбегает Тимка на берег, не останавливается, на ту сторону бредет. Перекат мелкий, воды в нем чуть выше колена. Кирьке жалко штаны мочить и отставать неохота. Попробуй, догони потом.
Куда ж он, Тимка, окаянный? Неужто в Змеиную пещеру?
До Змеиной пещеры версты три скакать надо. Тургинку перебрести, на тот берег подняться, по тропинке меж берез и черемух пробежать. После этого тропинка на чистый увал выведет. И снова к реке повернет.
Там, в лесу, скала стоит, Зародом называется. Потому что на зарод сена похожа. В скале и есть та пещера, куда Тимка мчится.
По правилам до пещеры все время бежать надо. Хоть галопом, хоть труском. Если кто отстанет иль остановится — поворачивай обратно, не жди пощады.
Павлинка еще ни разу не возвращалась, один Кирька дважды отставал. Схитрит, словчит и тут же попадется.
Тимка все замечает. Сам впереди летит, а глаза будто на затылке. Сегодня и Кирька вроде бы неплохо бежит, даже Павлинку хочет обогнать. Только где ему! Увалень!
Бегут ребята и видят, как войска по дороге пылят. Конники в седлах трясутся, пушки катятся, кухни дымками стреляют. И все от Каменного хребта прут.
Если от Каменного хребта едут, значит белые, семеновцы. Скоро, наверное, сражение будет. В Орлиной пади или Сухой. А может, просто с места на место переезжают. Бывает же: войска идут, а боя нет.
Павлинка подольше б посмотрела на войско, если бы не Кирька. Что-то кукситься стал, ногу, хнычет, проколол.
Тут уж ничего не поделаешь. По правилам, коль случилось что, — садись, окажи себе первую помощь и дальше ковыляй, если сможешь. Только без обмана, по чистой совести. По-солдатски надо жить, не хныкать. А Кирька, по всему видать, надуть хочет, плаксивую рожу корчит, нарочно прихрамывает.
— Ой, Павлинка, больно-о!..
— Садись! — приказывает Павлинка. — Подними ногу!
— Ничего не увидишь, грязью залепило!
— Я тебе залеплю! — грозится Павлинка. — Поднимайсь! Бегом марш!
Приходится Кирьке нажимать. Смехота: два командира на одного подчиненного! Ни в каком войске такого не увидишь — ни в красном, ни в белом.
На увал еле-еле труском взбирается. Теперь-то уж легче пойдет. Павлинка сзади бежит, прутиком помахивает.
— Жми, Кирька, жми! Совсем немножко осталось.
Кирька и сам знает, что немножко. А сил еще меньше, фуражка и та камнем кажется. Можно, конечно, выбросить фуражку — старая, никудышная. Наверно, дед Кирькин в ней воевал, в турецкую иль японскую, — Кирька толком не знает. А вот жалко, вещь все-таки. Отец говорит, каждой вещью дорожить надо.
Думает Кирька о фуражке и, вроде, ногам легче. Сколько еще бежать? Шагов триста-четыреста? Теперь-то он осилит.
Тимка возле толстенной сосны стоит, ребят поджидает. Не успели показаться — новую команду подает:
— Отряд! Становись!..
Тимка дважды проходит перед строем. Павлинка стоит, как положено быть: руки по швам, голова приподнята, глаза строгие. На командира смотрят. У Кирьки ноги врозь, голова ниже плеч, руки на животе. Посмотреть — смех да и только.
И все-таки молодец Кирька: не сдался, добежал до пещеры.
— Разойдись!..
Кирька плюхается на песок, морщась, поднимает правую ногу.
— Посмотри, Павлинка!
В самом деле, пятка у Кирьки наискось рассечена, кровь с грязью смешалась. Даже не верится, что он мог терпеть такое.
— Пойдем к ручью, — пугается Павлинка. — Тимка, бери его под руку.
— Обойдется, — серьезничает Кирька. — На войне не такое бывает.
Но ребята не слушают, тянут Кирьку к недалекому ручейку. Для оказания первой помощи.
ПЕЩЕРА
Пещера, которую нашел Тимка, уступом от скалы идет, вроде сеней у дома. Кирьке и Павлинке она очень нравится: просторная, высокая, сухая. И от дождя можно спрятаться, и от ветра. Поспать захотелось — чего проще: нарвал травы, сунул под бок, свернулся клубком — сопи-похрапывай.
Главное, скрыта она. В таком буреломе, что собаке не сыскать. По валежинам надо прыгать, по камням-россыпям ползти. Трава у самого отверстия растет, ловко вход маскирует,
Тимке и этого мало, он еще вход камнем приваливает.
Сперва в пещере темнота была, потом Тимка освещение придумал. Полазил по уступам, ломиком постукал и говорит:
— Давайте стволы бить.
— Какие стволы? — спрашивает Павлинка.
— Слыхом не слыхали, — мотает головой Кирька.
Интересно у него получается: когда головой крутит, фуражка тоже крутится. Будто подсолнух в решете.
— Не знаете? Это я по-горняцки говорю. Понимаете, в каждой шахте ствол имеется, отверстие вроде колодца, По нему клеть-коробка железная — с людьми и грузом вверх-вниз ходит. И мы такие колодцы устроим. Для света.
Вот была работушка! Неделю камень долбили. Тимка стальные клинья где-то достал и кувалду. Небольшую, ухватистую. Не иначе, как на прииск бегал. Ну, и давай гвоздить! В первый же день у всех мозоли на руках вскочили, руки, ноги — как чужие. К Павлинке как-то вечером отец привязался: «Где была? Что делала? С чего мозоли на руках?»
Мать не очень пристает, больше помалкивает, зато отец исподлобья взглядом сверлит: «Опять с голодранцами шлендала? Небось, с выродком Смекалинским? Погодь, всыплю тебе чертей горячих!»
Лют Прокоп Егорыч. Каждый день грозится Тимке уши оборвать.
Павлинка про пещеру ничего не сказала. Играем — и все. В песке возимся, землю долбим, ступеньки для спуска делаем. Мало ли что.
Не поверил Прокоп Егорыч, недобро усмехнулся: «Я те покажу ступеньки!..»
Сейчас в пещере свету сколько хочешь. Можно сразу два окна открыть. Дождь пошел — козырьки есть, поднимешь — ни капли не попадет.
Козырьки Тимка из лиственничной коры сделал, никакой дождь не пробьет.
Внутри пещера на мастерскую похожа. Камни убраны, пол выровнен, песком посыпан. На середине стол врыт, из сосновых досок выструган. К столу тиски привернуты, возле них ящик с инструментом стоит. В ящике напильники лежат — драчевые, личные, бархатные; пассатижи — клещи такие, они и плоскогубцы, и кусачки, и отвертку заменяют; молоток, зубило, пробойник; пилки по металлу, бумага наждачная, трубки медные. И еще всякая всячина.
Все это — Тимкино, вернее, Тимкиного отца. Когда-то Платон Петрович хорошо слесарничал.
Вокруг стола березовые чурбаки расставлены. Для отдыха и для работы. Тимка в одном углу гамак из прутьев сплел, травы настелил. Устал пилить-рубить — лежи себе, покачивайся.