Может, у этого командировочного было мало в жизни моментов, за которые его благодарили. Может, он мало сделал добрых дел, а может, люди, которым он помогал, были сплошь негодяями. Но когда нищему осталось дойти до него метров пять, он вдруг вынул кошелек и стал тщательно в нем копаться. Наконец достал из толстой пачки бумажку и подошел к нищему.
Подошел быстро, словно боялся опоздать с подаянием, протянул нищему бумажку. Тот ее взял, как обычно поднес к глазам и стал внимательно рассматривать. Благодетель понял, что его милостыня тщательно изучается, резко развернулся и с чувством глубокого удовлетворения пошел на свое место. Весь вид его был полон гордости от содеянного.
Но тут нищий издал какое-то мычание, скомкал бумажку, бросил под ноги и плюнул благодетелю в спину. Плевок получился шумный, смачный, причем попал точно между лопаток серого пиджака. Люди на скамейках все видели.
Отставник вздрогнул, остановился, съежился, будто дожидаясь удара. Но нищий плюнул еще раз, только уже на дорожку – и скрылся в кустах.
Человек с плевком оглянулся, сделал вид, что ничего не случилось, и, не теряя достоинства на лице, пошел дальше.
Люди переглянулись и пошептались.
Нищий исчез.
Командировочный тоже исчез. И плевок кик бы растворился в воздухе.
Бумажку, которая осталась на аллейной! дорожке, подхватил легкий ветер, покрутил, потрепал. Оказалось – это рубль образца 1961 года.
Эти деньги еще ходили, но на рубли нельзя было купить не только коробки спичек – даже одну спичку. Это было ясно даже нищему. И очевидно, это было ясно благодетелю. Только это было неясно плевку.
Поездка
Мы были женаты почти год.
Жили хорошо.
Жена оказалась милой, нежной, внимательной и ласковой женщиной.
Я ее очень любил.
Она меня тоже.
Но однажды, в дни ранней весны, я стал замечать в ее поведении некоторые странности. Она сделалась рассеянной, задумчивой и тихой, подолгу и почти бессознательно перебирала вещи и предметы на полках и в шкафах. Зачастую, разговаривая со мной, она вдруг переставала меня слышать.
А ночами…
Ночами с ней стало твориться что-то невероятное.
Ей постоянно хотелось любви.
И при этом она стала требовать все большей и большей откровенности. Да и сами любовные игры стали жестче, все чаще и чаще переходя грань дозволенного ранее.
Что-то с ней происходило.
Но что – я понять не мог.
Явных конфликтных причин для того, чтобы задавать вопросы, не было.
И я не задавал.
И ни о чем не просил.
Попросила она…
Заговорила она об этом в пятницу вечером.
Говорила, отвернувшись от меня к окну. Говорила, что соскучилась по подругам и знакомым, по тихому городку, по какой-то тёте Дусе.
Я выслушал ее и в душе даже обрадовался: "Ах вот в чем причина ее странностей – ностальгия", – и с готовностью ответил:
– Так в чем вопрос? Съезди!
Заодно и уточнил – куда.
"Ностальгическим" тихим городком оказался поселок городского типа, где жена училась четыре года в текстильном техникуме и жила в общежитии. Об этих годах ее юной жизни я знал очень-очень мало, хотя познакомились мы через несколько месяцев после ее отъезда из этого городка.
Как оказалось, съездить туда она хочет только со мной.
– Почему? – спросил я.
Она ответила:
– Так хочу.
И все.
Ночью с ней было что-то ужасное. Я думал, что она успокоится после нашего разговора, а вышло наоборот. Успокоилась и уснула она только под утро. Поэтому выехали мы в полдень. Я – за рулем, она – рядом, значительно повеселевшая, но все еще как бы внутри себя.
Часа через два мы уже подъезжали к городку.
Она изменилась: глаза загорелись, на щеках появился румянец. Она стала напевать и обнимать меня, весело смеясь.
Она захотела пройтись пешком. Поэтому мы оставили машину на платной стоянке при самом въезде в город.
Мы двигались почти бегом по светлым, весенним, удивительно чистым и прямым улицам. С ней многие здоровались, но она только кивала в ответ, упорно двигаясь к какой-то только ей известной цели.
Наконец наш бег стал "выдыхаться", и при подходе к желтому трехэтажному старой сталинской постройки зданию мы перешли на нормальный шаг.
У входной двери на стене висела потускневшая табличка: "Общежитие".
Она вошла первая.
Я подотстал.
Но даже оставаясь на улице, я услышал, с какими радостными криками жена приветствовала тётю Дусю.
Тётей Дусей оказалась полная, румяная, пожилая вахтерша. Когда я подошел к ней, жены уже не было – ее юбочка мелькнула на лестнице, ведущей на второй этаж.
Я поздоровался с тётей Дусей. Но она не обратила на меня внимания. Кому-то радостно и усердно сообщала по телефону:
– Она приехала! Приходите…
"Хм, – подумал я, – какая, однако, популярность у моей жены".
Пока я поднимался по лестнице, на этажах захлопали двери, послышались громкие возгласы удивления и радости. Когда я поднялся, то увидел, как в длинном коридоре мою жену облепили парни и девушки. Ее кружили, обнимали и целовали.
Я облокотился на стену возле лестницы и молча наблюдал это действо.
Вскоре вся веселая толпа перетекла из коридора в "Красный уголок".
Меня никто не замечал.
"Подышу свежим воздухом пока тут то да сё", – подумал я и спустился вниз.
Вахтерша тётя Дуся уже отговорила по телефону. Увидев меня, она поправила очки и строго спросила:
– Ты что, новенький? Что-то я тебя не помню.
И тут меня как черт рожками кольнул, я ответил:
– Да, да. Вчера приехал. Новую линию на "текстилке" налаживать.
Сказал и испугался: "Какую линию? Какую "текстилку"? Чего плету?" А тётя Дуся наоборот успокоилась:
– A-а, то-то я смотрю, при мне с утра никто не въезжал. А что, на "текстилке" опять что-то новое?
Я утвердительно кивнул.
– Выдумывают все, выдумывают, а для чего выдумывают – непонятно, – философски заметила вахтерша.
Тут и я спросил в свою очередь:
– Что за девушка мне попалась? Все из комнат вывалились, радуются. Актриса, что ли?
Нет, милок, это не актриса. – Она оглянулась по сторонам и, поманив меня пальцем, шепотом сообщила: – Это полюбовница нашего директора. Два года путались, а потом она уехала и как сквозь землю провалилась. А нынче вот появилась. Да он и сам скоро явится. Я ему уже позвонила…
Меня как кипятком обожгло.
– Интересно, – выдавил я из себя.
– Конечно, интересно. Городок наш не большой, все на виду. Про их шуры-муры всем было известно. Директор-то у нас здесь – царь и бог. Поэтому и раньше было интересно, и сейчас интересно.
– И мне интересно, – еще раз машинально сказал я и добавил: – Пойду, пожалуй, посмотрю на эту штучку.
Тётя Дуся посчитала мой интерес естественным:
– Пойди, милок, пойди. Там будет, на что посмотреть.
Жена меня уже искала.
– Ты где? Я тебя везде ищу. Пойдем, пойдем, – и потащила меня в "красный уголок".
Там уже были сдвинуты столы, которые быстро накрывали. Жена усадила меня самом центре и отошла никому, не представив.
Я положил ногу на ногу и стал ждать, что будет дальше.
А дальше пришел Он.
Директор.
Ее "полюбовник", как сказала тётя Дуся. Вот тут-то жена и представила меня всем.
И ему тоже.
У него был огромный букет цветов, который он подарил моей жене, поцеловав.
Мы устроились за столом: я справа от нее, он – слева.
Я не пил, так как был за рулем. Он пил много водки. Она тоже пила, но шампанское.
В разгар застолья жена неожиданно встала и объявила, что нам пора.
Попрощалась со всеми.
Его поцеловала в щеку.
Затем подхватила меня под руку, и мы пошли.
С тётей Дусей она прощалась так же бурно, как и здоровалась.
А та все время смотрела на меня. Строго, с укоризной. Но ни слова не сказала о моих "финтах".
За нами следом вышла почти вся компания.
Его не было.
Нас проводили до машины.
Я завел мотор, и мы поехали домой.
Я молчал. Она тоже.
Ее лицо разрумянилось. Нежная кожица на губках подсохла. Солнце светило с её стороны. Лучики пронизывали её распущенные мягкие волосы, делая их из белых почти прозрачными. Её ладонь с того момента, как мы тронулись в путь, лежала на моем колене. Минут через тридцать нашей поездки она запрокинула голову на сиденье и стала закручивать волосы в пучок. Я украдкой поглядывал на нее. Через рукавный просвет обнажилась тонкая кружевная бретелька бюстгальтера и начало прелестного, почти сахарного цвета, бугорка.
Волнение перехватило мне горло. Я свернул с дороги в ближайший пролесок и резко остановился за молодыми елочками.
Она, кажется, не обращала внимания на мои маневры и продолжала укладывать свои солнечные лучики.
Я резко потянул ее к себе и рывком распахнул кофточку. Пуговицы разлетелись по машине. Она как будто ждала этого. Прильнула ко мне, с жадностью раскрыв мне свои губы и объятия.
Прошло несколько часов, когда мы снова выехали на трассу.
Она задремала у меня на плече. Я был переполнен счастьем.
Дорога была пустынна, и я спокойно предался своим мыслям, перебирая в памяти прошедшее.
Впервые и она, и я хотели одного и того же, так же, столько же…
Я не выдержал и сказал об этом жене, на что она мне ответила:
– Значит я была права, посадив вас хоть на минуту рядом.
Предложение
Мне нравилось приходить в этот ночной клуб поздними вечерами.
Его открыли неподалеку от моего дома.
Клуб нравился не мне одному – всегда был битком набит.
Возраст у меня был для мужчины критический: под сорок.
Поэтому я там особенно не блистал и даже не напивался.
Скромненько сидел у стойки и потягивал пиво – не пьянки ради, а чтобы убить время.
Громкая музыка. Красивые девушки. Обходящие тебя, непонятного, юнцы.
Иногда по всем танцующим и сидящим словно волна прокатывалась – это значит, пришла какая-нибудь знаменитость.
Почему меня тянуло туда? Может, недотанцевал в молодости, а может, от того, что это был тот мир, куда я уже не войду на равных, а только гостем – поглядеть со стороны.
Вот я и глядел. Впитывал. Наслаждался.
Словом, нравились мне эти вечера.
И еще мне там нравилась одна девушка. Стройная, издалека, казалось, высокая, всегда в черных брюках, черной же блузке и вечно танцующая, как заведенная – все время в движении, в ритме. Необычайно пластичная. Не сказал бы, что очень красивая. Но музыка, в которой она буквально купалась с отрешенным видом, делала ее лицо прекрасным.
Поначалу я никак не мог понять, что ее заставляет все время биться в этом бешеном ритме.
Но потом понял: это ее работа.
Она была в этом клубе что-то вроде подсадной утки: ее задачей было заводить публику – она заводила. И хорошо заводила. Отлично даже.
Вот я и наблюдал за ней, и вот и было мне интересно наблюдать за ней, благо, она была все время перед глазами.
Потягивал я пиво, покуривал и думал: "Кто она, что она и зачем она здесь пляшет каждый день – или денег много надо, или так музыку любит, что жить без нее не может?"
Постепенно я стал раскручивать в своем воображении ее жизнь, придумывал какие-то сюжеты, эпизоды – начал как бы жить ее жизнью.
Так мы и проводили вечера: она танцевала, а я сидел и пил пиво.
В один из вечеров, насмотревшись вдоволь на ее вздрагивающее в танце тело, я уже отвернулся от площадки и полез за бумажником, чтобы рассчитаться за пиво. Но бумажник так и не вынул: мне на плечо легла рука – тяжелая, крепкая, серьезная.
Я обернулся. Молодой мужчина, помладше меня лет на десять, в строгом сером костюме в крупную черную полосочку радушно смотрел мне прямо в глаза.
– Понравилась девочка? – кивнул он на танцующую фею.
Я посмотрел на него, на ту, которую он, очевидно, имел в виду, и спросил в свою очередь:
– А что?
– Могу продать. Но только на одну ночь.
Мы договорились о цене, и я ее забрал.
Она оказалась не такой высокой, какой казалась на площадке, в танце, даже наоборот – чуть ниже среднего росточка.
Брюки она сменила на юбочку, и открылись стройненькие ножки, носочки до щиколотки и туфли на низком каблуке, Больше похожие на спортивные тапочки подростка, чем на обувь гетеры.
За спиной рюкзачок, за щекой жвачка.
Намного моложе, чем казалась издалека.
Со мной она пошла легко и просто, как будто была со мной уже долгие годы.
Характер у нее был легкий, волосы мягкие, голосок еще детский.
Дом мой был недалеко, и я предложил пройтись пешком.
Она согласилась.
Шла, пинала камушки.
Я свистел, украдкой поглядывая на это милое и странное существо.
Мы проходили мимо какого-то ночного кафе. Там, за большим витринным стеклом, на нескольких бильярдных столах гоняли шары два-три игрока.
Она остановилась у огромного окна и стала следить за игрой.
Я вначале прошел чуть вперед, но потом вернулся и тоже стал смотреть на игроков – любил эту точную игру и сам немного играл.
Мы постояли, посмотрели.
Она наклонилась и стала перевязывать шнурок на правом ботинке.
Я немного задумался о своем и не срачу понял, о чем она говорит.
– Чудики, совсем играть не умеют, – казалось, что она это говорит себе самой, но так, чтобы слышал и я.
Я удивленно посмотрел на нее и осторожно спросил:
– А ты что, умеешь играть?
Она разогнулась, поправила юбочку, рюкзачок и тоже спросила меня:
– А ты что, тоже умеешь играть?
Я улыбнулся и ответил, что играю весьма прилично и любого из этих, что стучат шарами в кафе, обыграю запросто.
Она приложила ладонь ко лбу и, упершись так в окно, опять сказала как бы окну:
– Но не меня.
Мне показалось, что я ослышался.
– Кого я не обыграю?
Она повернулась ко мне и совершенно серьезно ответила:
– Меня.
На этот раз я хорошо ее расслышал и здорово удивился.
– Тебя? – сказал я и смерил ее взглядом сверху вниз и обратно.
– Меня! – ответила она и, заложив руки за спину, тоже смерила меня взглядом, только снизу вверх и обратно.
Я посмотрел на нее, пошаркал подошвой по асфальту и сказал, отвернувшись:
– Пойдем-ка, милая. – И пошел, не оборачиваясь, дальше по улице.
Чувствую – не идет.
Остановился, повернулся.
Она стояла все в той же позе, заложив руки за спину, и ехидно так улыбалась.
– Что, испугался?
– Чего испугался? – не понял я.
– Испугался играть со мной!
– А чего мне пугаться? – машинально ответил я, еще не до конца сообразив, о чем она.
– Понятно, чего: проиграть боишься.
– Я-то?!
– Ты-то!
До меня дошел, наконец, смысл нашего странного ночного диалога. Я понял, что надо мною издеваются. Меня заело.
– Пойдем, – сказал я. – Пойдем сыграем. – И пошел к дверям заведения.
Уже в дверях я услышал за спиной:
– На что играть будем?
Я опешил. Повернулся. От злости у меня просто скулы сводило, но я сдержался и умудрился ответить спокойно:
– На что хочешь…
– Тогда давай на усы.
– На усы? – Я потрогал единственное украшение своего невзрачного лица.
– Да! Если проиграешь, сбреешь усы. Если выиграешь, я усы отращу.
– Отрастишь… – машинально повторил я. Наконец, поняв всю нелепость такого предложения, от нервной злости, наверное, согласился:
– Хорошо! Идет! – И уже от какого-то бессилия показал ей свой кулак, волосатый и сухощавый. – Смотри, если не отрастишь… – задохнувшись, я не смог закончить, повернулся от нее и с шумом пошел в кафе.
Она прошмыгнула следом.
Когда я взял кий, руки у меня тряслись от злости и нетерпения как можно быстрее влепить проигрыш этой бестии.
Пирамиду я разбил плохо. "Ну ничего, – решил, – пусть немного потешится, постучит по шарикам. Даже если попадет, все равно я ее прихлопну!"
Она не спешила. А я буквально трясся, дожидаясь своего удара.
Она долго выбирала кий.
Наконец выбрала.
Намелила его, очень тщательно.
Сняла рюкзачок. Обошла бильярдный стол.
Как ни странно, выбрала очень правильную позицию и примерилась, присев к краю биллиарда. Потом не спеша нацелилась на многообещающую комбинацию шаров.
Ударила.
И забила.
Потом еще, и так – пять шаров подряд. Понятно, что я испытывал, когда она дала маза.
Я резко подбросил кий, ударил и промазал.
От досады даже вскрикнул и чуть не переломил кий о колено.
Она же, не обращая никакого внимания на мои эмоции, забила еще три шара, чем и закончила партию.
Стараясь не замечать ее торжествующего взгляда, я лихорадочно начал собирать шары в новую пирамиду.
Составил. Быстро намелил кий и повернулся к ней, предложил новую партию.
– Одну минуточку. А усы?
– Какие усы? – не въехав в вопрос, ответил я.
– Обыкновенные, рыжие твои.
Я опять машинально потрогал мою гордость.
– Но у меня же бритвы нет. Потом сбрею.
– Договаривались – сейчас!
– Сейчас, сейчас… бритвы нет! Так ты будешь играть или нет?
– Буду, конечно. Но сперва ты сбреешь усы, как договаривались.
– Чем сбрею? Что ты думаешь, я с собой бритву, как бумажник, в кармане ношу?
– Зато я ношу.
Она взяла свой рюкзачок, развязала его и вытряхнула прямо на пол: тапочки, презервативы, жвачка, тампоны, помада, тени, мыло, полотенце, салфетки, зубная щетка, паста и пачка одноразовых бритвочек.
Поковырявшись в этой кучке, она взяла хрустящую упаковку с лезвиями и бросила мне.
– Туалет там, – показала она мне в глубь кафе.
Я поймал пакетик. Повертел его в руках и молча поплелся в туалет.
В туалете открыл горячую воду, поискал взглядом, чем бы намылить усы.
Взял в руки кусочек мыла, посмотрел на себя в зеркало и сказал отражению:
– Идиот!
Намылил усы. "Отрастут еще. А вот как она будет отращивать, когда проиграет?" Тешась этой мыслью, сбрил свою мужскую гордость быстро и решительно.
Побрившись и рассмотрев себя в зеркале, я остался вполне доволен: я даже помолодел, что немаловажно в моем возрасте.
Когда я вышел в зал, сразу же получил комплимент:
– А ты выглядишь гораздо моложе, чем раньше, – она запнулась и добавила: – До того, как проиграл.
Я смолчал. Как ни странно, после этой парикмахерской интермедии я сразу успокоился.
Подошел к бильярду, поправил пирамиду и жестом пригласил ее начать.
Она разбила плотно ставшие шары, и через несколько минут все было кончено она проиграла.
Забив последний шар, я, не разгибаясь, посмотрел из-под руки на интриганку.
Она спокойно поставила кий и, подхватив свой рюкзачок, направилась в сторону туалетов.