Зима над Россией
Когда над Россией сгущается тьма
И льдом затянулись затоны,
Когда колесит издалече зима
И в такт громыхают вагоны,
Когда бесконечны унылые дни
И после "Прощанья славянки" -
Огни, полустанки и снова огни,
И снова в огнях полустанки
Мелькают виденьем в морозном бреду
И тонут в объятиях ночи,-
Россия, ты словно в двадцатом году
Не прячешь разбойные очи.
И снова с надеждой, что все впереди,
Что там – веселее и лучше,
С размаху рванешь на широкой груди
Степной пугачевский тулупчик.
И снова ломаешь коленца, присев
В похмелье бездумного пляса…
Сокрытый веками Батыев посев
Дождался урочного часа.
Россия, молись за уделы свои -
Крамола в полуночном стане.
Пусть каждый акафист, как Спас на Крови
Над дымной воронкою встанет!
Ни Гришка Распутин, ни Тушинский вор
Тобой не управят вовеки.
И птицы весной возвратятся на двор,
И тронутся стылые реки.
На этой земле
На Сретенье – лужи, на Пасху – пурга.
То степи, то чащи лесные.
Что скажешь? – "Россия -
и вся недолга?!"
Что сделаешь? Это – Россия.
Здесь нет колыбелей. Качают пращи
Каме?ния судеб бедовых.
И здесь не дают на разжив палачи
Отступникам тридцать целковых.
На этой земле, где сражаясь, не ждут,
Что к смерти состарится тело,
Доносчику первый достанется кнут
За слово его и за дело.
И дешева пусть подъяремная месть,
И нету для катов Мессии,
Но в этой земле Благовещенье есть,
Чтоб верила в завтра Россия.
Чтоб знала: в черед зацветет краснотал
Церковный от солнечной ласки.
Но будут погосты по свежим крестам
Считать не доживших до Пасхи,
И, в свиток свернувшись, чернеть небеса,
Кричать заплутавшая стая…
Что скажешь? – "Россия – кругом
чудеса!"
Что сделаешь? Участь такая.
Плач по российским поэтам
В небеса пошлет прощальный глас
Колокол людского покаянья.
Скольких нас не стало? Сколько нас
За чертой признанья и призванья?
Скольких нас не стало! Сколько нас Эшафот в утробе равелина.
Приняла российская равнина.
Ждал на Черной речке алый наст,
Скольких целовала вьюга в лоб! А душа – зегзицей со стены,
Скольким вслед струился шип змеиный!
Положи, Елабуга, на гроб
Асфодель Кавказа для Марины.
Мысью с древа грянется на травы. Как наград посмертных для поэтов.
Мы еще вернемся с той войны,
Где стихи – горящий край державы.
И пройдем по россыпи листов
Пасквилей, доносов и наветов.
И не хватит Родине крестов -
Реквием по юности (Леониду Колганову)
На годах-камнях семидесятых
Наше поколенье полегло…
Л. Колганов
А юность все-таки была,
Как некогда была Россия.
Зимою – снег, земля бела,
Под осень – грязь, дожди косые.
Нас нежно пе?стовали те,
Те – гимназистки и славянки,
Чьих под Сморгонью в немоте
Отцов покоятся останки.
Изящность бабушкиных рук
Мне вспоминать всю жизнь
с любовью.
Плыл электричек ближних стук.
Средь сосняка, по Подмосковью.
И знать откуда было мне,
Что оборотни взгляды вперили
В то, что любил в своей стране -
Великой и больной империи.
Наверное, я верил зря
В то, что сейчас зовут застоем.
Но были книги и друзья,
А остальное все – пустое.
Лишь: "Русь за нами!" – ратей клик
В дали мерещился туманной,
Лишь "Незнакомки" Блока лик
Манил в былое неустанно.
Бабушке
Рудневой Зое Владимировне – рожденной 6 февраля, упокоенной 16 февраля и день ангела имеющей 26 февраля
Юная бабушка, кто целовал
Ваши надменные губы?..
М. Цветаева
Бабушка, в мире уснувших страстей,
Где не заботят печали и толки,
Ждешь ли на Пасху желанных гостей,
Шьешь ли костюмы для праздничной елки?
Снимешь ли добрыми пальцами воск
Свечек, стекающих в жерла кануна?
Внук твой матер, поседел, словно волк,
Только душа неприкаянно-юна.
Только на памяти – осени дым,
В лужах стоит босоногое детство.
Только во взгляде с прищуром твоим
Крови степной иссякает наследство.
Бабушка, дождиком с горних высот,
Белой метелью с хвостом горностая,
Выпади, пусть, как упрямый осот,
Правнуки в небо твое прорастают.
Пластырем туч застилает глаза.
Смутен покой под Ваганьковской сенью.
Бабушка, где ты? Молчат образа.
Вещие сны не приносят забвенья.
Воспоминание детства
М. Г.
Дорога в Ильинку открыта,
Ворота – Казанский вокзал.
Как в детстве, колеса-копыта
Гарцуют по лестнице шпал.
Гудок оглушительно-четкий
К отправке сигнал подает,
И станций бесчисленных четки
Отщелкает поезда ход.
Куда мне деваться от лета?
Куда мне избыть эту грусть?
На улице солнечной где-то
Цветет по утру майский куст.
Мои полудетские были
Сквозь колкий шиповник бредут.
Отростки его на могиле
У бабушек наших растут.
Пока еще сердцем не поздно
Избыть суету бытия:
Я с вами – ильинские сосны,
Я помню вас – детства друзья.
Дорога в Ильинку открыта,
Ворота – Казанский вокзал.
Как в детстве, колеса-копыта
Гарцуют по лестнице шпал.
Март
Брызжет даль белизною и паром.
Свежий воздух пьянит, как первач.
По поляне блестящим гусаром
Проскакал одуревший косач.
Громким писком шальные синицы
Нас приветствуют в чащах сосны.
Мы на лыжах стоим – у границы,
У границы зимы и весны.
И в капельном разбуженном шуме
В синеве высоко-высоко
Облаков боевые ушкуи
Мчат под звонкие гусли Садко.
Незабвенные детские были,
Заповедного счастья миры…
Что ж вы голову так забелили,
Сорок зазимков, с этой поры?
Где вы, тонкие пальчики-спички,
Растопившие лед без следа?
Но несутся звеня электрички
В те родные места и года,
Где жилось с ощущеньем азарта,
Где дышалось легко на бегу
В первых днях долгожданного марта
По последней лыжне на снегу.
* * *
Нет, ничего не говори.
В ложбины лес струится кровью,
И золотые сентябри
Костром горят по Подмосковью.
Я позабыл, в какой главе
Давно прочтенного романа
Вот так же, по сырой траве
Стелился белый хвост тумана.
И босиком,
и босиком
По листопаду,
листопаду
Ко мне бегом,
ко мне бегом
Ты вырывалась за ограду.
Как листьев – лет волос с плеча,
И губы с запахом полыни.
И запоздалый клин крича
Тревожно тает в нежной сини.
А память сказку повторит.
В ложбины лес струится кровью,
И золотые сентябри
Костром горят по Подмосковью.
Прощание у стен Донского монастыря
В кирпичной чаше древнего собора,
Среди полуразваленных столбов,
Не опуская пристального взора,
Та женщина внимала про любовь.
Спускалось солнце плавным полукругом,
И мелкий снег по мрамору рябил.
Она меня своим считала другом,
И я об этом знал… но позабыл.
Забыл, что в этом мире все непросто,
Что горек сладкой встречи дикий мед.
Смотрели удивительные звезды
На двух теней озябших хоровод.
О нежность бесполезная поэта!
О повторенность и банальность фраз!
Ну кто тебя из солнечного света
Соткал такой, с морщинками у глаз?
И кто мне даст неведомые силы,
Словами не затмить твою красу?
В кирпичной чаше тихо спят могилы
И застывают хлопья на весу…
* * *
Эта ночь для двоих.
Тихо в комнату утро вплывает.
Серебристая пыль
Осыпает прибрежный балкон.
Нежный девичий профиль
На левом плече засыпает.
Мне встречались нежней
Лишь в полотнах рублевских икон.
Двадцать солнечных дней
Нам с тобою не будут обузой.
Двадцать солнечных дней
Нам с тобой не уйти от судьбы.
И взовьются стрижи
Над великой и плавною Рузой,
И с вечернего неба
Падут грозовые столбы.
Отойдет сенокос,
Отцветет на полянах цикорий.
Скоро осени цвет
Зажелтит полновесную рожь.
Я тебе расскажу,
Прошепчу тебе кучу историй:
Полуправду
И полузаветную ложь.
А когда расставанья
Настанет проклятое время,
Покачнется земля
И присохнет к гортани язык.
Мне останется дней
Незабвенное, сладкое бремя:
Эта ночь для двоих.
На плече моем девичий лик.
На Рузском шоссе
Я уйду по Рузскому шоссе
После расставанья на рассвете.
Солнца золотой карась – в лозе
Рвет тумана утренние сети.
Я пойду без тяжести в груди
К нежно розовеющему храму.
На реке ушкуйники лодьи
Из варягов в греки плавят, знамо.
Чуден благовеста ранний час,
Встреченный побудкой петушиной.
Семеренкой в Яблоневый Спас
Покатилось лето под вершину.
Скоро кликнет осень Алконост,
Спрятавшись за кроны вековые.
И дорогой этой на погост
Повезут отрубленные выи
Тех колосьев, что сейчас в росе,
Как отряд бойцов в кольчужной стали…
Я уйду по Рузскому шоссе
В зимние, нехоженые дали.
Завет
Шепчи мое имя, молись.
Я – молнией битое древо.
Развилка, уведшая влево.
Капканом отмеченный лис.
Шепчи мое имя, молись.
Застынь перед ликом иконным.
Я – пеший в нашествии конном.
Я – в черепа чаше кумыс.
Шепчи мое имя, молись.
Под крестоандреевским стягом
Есть место певцам и бродягам.
Им ведом грядущего смысл.
Шепчи мое имя, молись.
Ты станешь моим оберегом,
Опарою пашни под снегом,
Строкою, упавшей на лист.
Шепчи мое имя, молись!
На могиле М. И. Цветаевой
И будет предвечная болесть России
Болотным туманом ползти по земле,
И будут ее соловьи и мессии
Лежать на снегу иль болтаться в петле.
Марина Ивановна! Свят твой жеребий
И, словно звезда Вифлеема, высок.
Но узкой петлею затянется гребень
Елабужских вечнозеленых лесов.
Пребудет не скоро признанья награда,
Пребудет не скоро любовь на века.
А что остается? Кладбище, ограда
Кирпичного камня да Кама-река,
Да звон колокольный, густой
и умильный,
С вершин церковей сорока-сороков,
Да старые сосны, да камень могильный,
Да медная горстка людских пятаков.
А больше не надо, а больше не требуй.
Стою на юру средь сухих повилик.
Марина Ивановна! Темен твой жребий.
Марина Ивановна! Светел твой лик.
Северо-западная элегия
А дни все короче, все шире река
И рыба в залитые пожни теснится.
И белая ночь, как стакан молока,
Разлитый июнем – во сне не приснится.
Приземистый храм молчалив и суров.
Ошую – леса, одесную – болота.
Две вскинутых башни грозящих перстов
Закрыли в чудскую равнину ворота.
Все свечи сожгу перед ликом твоим,
Мой ангел-хранитель, забывший
о встрече.
Кому мы сегодня поминки творим,
Рябин и калин красноперые свечи?
Но если меня сохранит талисман
На черной воде, на извилистой трассе,
Мы выпьем с тобою, речной капитан,
Бельмастый чухонец – Василий Тарасов.
О дно челнока громыхают шесты,
И ноги с похмелья танцуют, как буквы.
Желтеют, рыжеют, буреют листы,
И только алеют созвездия клюквы.
Все кончено. Вечный покой сентябрю.
Пустые леса молчаливы и гулки.
В дорожный мешок упакую зарю,
Чтоб каменных плит осветить переулки.
Осень над Долгой
Стена, зеленая стена
Да клюквы алая пороша,
И небо выцветшего льна
Лучом зари стерню ерошит.
Очерчен жизни полукруг
Речной упругой тетивою.
Легла роса на мокрый луг.
Покой во всем… И нет покоя!
Колеблет свечка полумрак.
Дрова съедает огневица.
Тропа сползает в буерак.
Кричит в полях ночная птица.
И браги забродивший хмель
Манит с собой в леса и хляби,
Шепча, что на дворе – апрель,
А это северный сентябрь.
Пора, мой друг, виски белы,
И на поля ложится иней.
В последний раз – тесней столы,
Чтоб после никаких идиллий,
Чтоб не казался каждый куст
Порфирородную калиной,
Чтоб не раздался пальцев хруст
От трели песни соловьиной
И чтобы чувствовали мы,
Застыв над Долгою-рекою:
Над миром света власть и тьмы.
Покой во всем и нет покоя!
Памяти отца
Под утро на солнце блистает
За ночь не растаявший лед.
Последняя ласточек стая
Готова в прощальный полет.
В лесном ленинградском починке,
Где слажен родительский дом,
Заочно справляют поминки,
Привычным живя чередом.
Усопший, ушедший, убитый?
Что делать, хоть плач, хоть не плачь,
На вешалке старой забытый
Синеет покойного плащ.
Калина кровавой рукою,
Запа?лит свечу за окном,
И чайкой над Долгой-рекою
Уносится память о нем.
А где-то в московской портьере
Запутался солнечный луч,
Скрипят приоткрытые двери -
Не нужен покойному ключ.
Пылится с закладкою книга,
На фото печаль в пол-лица,
И давит на плечи верига
Грехов и заветов отца.
При жизни своей непутевой
Он был бескорыстен и прост
И внукам своим двухметровый
Почти заповедовал рост.
Мне ночью неладное снится.
Мне жизнь начинать, как с листа.
И тянется в небо, как птица,
Процветшее древо креста.
Осеннее "прости"
Осенних бабочек полет,
Осенняя ночи подсветка…
По небу полночью плывет
Большой Медведицы виньетка.
В предощущенье этих мест
Я исписал полста тетрадей.
(В них реквием и манифест
Любви забытой, новой ради.)
И не скрывал незваных слез,
Которые в глазах застыли,
Когда проснулся средь берез
Вдали от ленинградской пыли.
На речке Долгой, что бежит
И где-то там впадает в Лугу,
Нас в небе коршун сторожит
И в струях ходит язь по кругу.
Мы с другом, верным мне, вдвоем
Опять над рифмами колдуем.
Спирт неразбавленный допьем,
Свечу последнюю задуем.
Шумят за речкой дерева,
Их листодер сердясь листает,
А в печке щелкают дрова,
Но горница твоя пустая.
И будет таять снег в горсти
Осенним зазимком постылым.
Печаль моя, прошу, прости
За все, что не было и было!
Реквием
Поэта срезали свинцовые глаза,
Чтоб он упал на землю изумленно.
Он падал, а весенняя гроза
Играла марш на бубне небосклона.
Звенел апрель созвездьем зорь и вьюг.
Гремело небо траурным мотивом.
С бессильным взмахом исхудалых рук
Плыл человек в движенье некрасивом.
А та, к которой он дойти не смог
Всего лишь два иль три коротких шага,
Растаяла, как утренний дымок,
Забыв любви заветную присягу.
Как долго собирался туч нарыв
На землю первым ливнем хлынуть
в раже.
Она ушла, его приговорив на смерть,
Вослед не обернувшись даже.
И стук шагов был слышен на квартал,
А может быть, на целую планету,
Когда он имя горькое шептал
Перед концом,
как свойственно поэту.