– Биби! – детишки с улицы… Би-би…
Как бесконечны оклики любви…
КАК КРАТКИ ОТКЛИКИ СУДЬБЫ!
Как кротки!
И как слабы:
– Алло! Алло! – гудок короткий.
Но только отгудели – всё тотчас
переменилось. Годы, как солдаты,
идут на нас.
А мы ни в чём не виноваты? -
как виноваты не были ни в чём
калека тот, Пожарник, уличком…
Звени, звени на всех парадах, медь!
Гуди, гуди над каждою могилой.
Да как же их винить, когда жалеть
и то порою не собраться с силой?
Да как их не судить, когда они -
впрямь наши родственнички дорогие,
что быстро отгостили… Отгостили.
Что ж быстро отгостили?! Мы одни
их не забудем. Нас, дай бог – другие.
СТИХ НЕ ЗАБУДЕМ – НАС, ДАЙ БОГ, ДРУГИЕ
накроют с головою времена.
А смыслы улетят, как семена, -
во времена уже совсем другие.
Степной кочевник в землю втопчет их.
На триста лет поздней родится Пушкин.
Мой брат, гуляя дачною опушкой,
отыщет в Слове первородный стих.
Отыщет в Слове первородный стих
мой брат, гуляя дачною опушкой…
На триста лет поздней родится Пушкин.
Степной кочевник в землю втопчет их.
Стих не забудем?.. Но, прекрасный брат мой,
с годами забываешься ты сам,
немым каким-то внемлешь голосам,
не дремлешь над работой безотрадной…
Ах, на Руси не сыщешь городка,
где перечитанным не начиняют
хорей! Уже и хором начинают!
(Она и не прочтёт наверняка…)
И тот герой, которого впустил
всё тот же Пушкин в русскую словесность,
под Той Горой засиживает кресла-с -
с пером в руке и склянкою чернил.
ПЕРОМ В РУКЕ И СКЛЯНКОЮ ЧЕРНИЛ
я этот мир к бумаге прицепил,
но ничего не изменил, как прежде.
Не понял даже, что такое Я.
Кто я? Бытописатель бытия
или пижон в простроченной одежде?
Иль этот сумасшедший городской,
свое би-би бубнящий день-деньской?
Или калека, врущий что попало?
Или Пожарник, жаждущий тушить
любой пожар – чтоб славу заслужить?
Иль просто землемер земного шара?
Как будто все они – и есть я сам.
Мой голос подчинён их голосам,
мои слова – их чувствам бессловесным.
И если уж не я, то кто тогда
им крикнет вслед, что горе не беда, -
с каким-то умиленьем неуместным.
Я вскормлен ими был и вспоен был.
Отвергнут ими был, что их любил
не просто так – взаимности во имя.
Немыми был приучен говорить,
глухими – звуки чудные ловить,
присмотрен был старухами слепыми.
Комментарий
Кубик Рубика был самой популярной головоломкой начала восьмидесятых, когда эта поэма писалась. Автору захотелось так же, как головоломку, цвет в цвет сложить судьбы людей, которых время и обстоятельства свели в одном кубике двора. Но для этого ему понадобились не только персонажи собственного детства и ранней юности, но и герои рассказов его рано ушедшего друга Анатолия Берладина, замечательного театрального режиссёра-экспериментатора, создавшего когда-то в Тольятти экс-театр (и "бывший" – по "достаниславским" законам, и экспериментальный).
Об этом театре автору подробнее и горячей горячего Берладина (глазища горели, густые чёрные с сединой волосы развевались) рассказывал Ролан Быков. С ним автор познакомился в Москве, в компании Юрия Щекочихина, который напечатал его (автора) первые стихи в легендарном "Алом парусе" "Комсомолки" – во второй раз с предисловием Бориса Слуцкого.
Отношения с Быковым сложились так, что автора однажды осенило позвонить Ролану Антоновичу и пригласить того в родной (для автора) Ижевск на выступления. Быков согласился. Автор уговорил местный обком комсомола (!) оплатить – впрочем, весьма скромно – приезд в город великого актёра и режиссёра.
А после выступлений Ролан Антонович пришёл на квартиру автора, чтобы отметить завершение гастролей и познакомиться с ижевской творческой молодежью в лице её лучших представителей – в том числе снова встретиться с Толей Берладиным, который тогда играл в Русском драмтеатре им. Короленко. (На автора тогда очень обиделся – и справедливо! – отец, что его не познакомили с любимым актёром).
Пивший в то время из крепких напитков только квас с хреном, Ролан Антоныч весь вечер и половину ночи травил байки. Все восторженно слушали. А в три утра встал вопрос доставки великого актёра в гостиницу.
Машин ни у кого из компании тогда не было и быть не могло. Автор стал вызывать такси. Когда он, дозвонившись, довольный, положил трубку, повисла пауза, все на него удивлённо смотрели. Наконец кто-то объяснил: "Ты сказал, куда ехать, а откуда – не удосужился!" Автор бросился снова набирать номер такси – занято, занято…
Вдруг раздался звонок в дверь – на пороге стоял очень вежливый таксист…
При чём тут "Кубик Рубика"? Ну, во-первых, он про то самое время, когда Сталина уже не было, но "всё время приходили уличкомы", лозунг "Болтун – находка для шпиона!" оставался одним из самых главных, а слово из трёх букв КГБ мелькало в разговорах чаще, чем другое популярное слово из трёх букв. А во-вторых, рассказанные в те вечер-ночь Быковым истории из его харьковского детства тоже, как и берладинские, несомненно, повлияли на автора во время сложения "Кубика Рубика".
Но вот "уже написан Вертер". Надо публиковать. Редактор местной молодёжки поэт Герасим Иванцов придумал под это дело литературное приложение к газете и в первый же его номер поставил "Кубик…".
Это была большая ошибка. Цензура не только сняла поэму с гениальными выводами на полях: "Аллегория какая-то", "Пародия на советский образ жизни", – но и запретила всё приложение.
Однако "Кубик" был уже свёрстан и частично напечатан. Выяснилось, что он понравился тогдашнему ответсеку молодёжки и тот, изъяв из типографии имевшиеся оттиски, распространил их по Ижевску. А это – страшное дело – самиздат!
Собрали по этому поводу бюро обкома партии. Автора на него не вызвали, достоверно зная от стукачей, что он к распространению своего произведения отношения не имел. Ответсека (звали его Владимир Скворцов) выгнали из газеты. Литературное приложение окончательно и, как выяснилось потом, навсегда закрыли.
А позже автор уже в Москве, в ЦДЛ, отдал рукопись поэмы Евгению Евтушенко, с которым был в то время едва знаком. Ну, чтоб узнать его мнение. На следующий день раздался звонок от Евгения Александровича. Он не только сказал хорошие слова про это произведение, но и, оказывается, уже написал к нему предисловие. С которым, был уверен, "Кубик" с радостью опубликует любой литературный журнал. Прежде всего советовал отдать в "Юность".
Но это были не шестидесятые годы – а 1982-й, потом 1983-й. И ни один журнал не решился на публикацию, несмотря на предисловие знаменитого поэта.
Зато Евтушенко, войдя в положение молодого автора, на которого в родном городе начальники и боязливые подданные смотрели косо и пристально, помог ему перебраться в Москву. Просто так обменять двухкомнатную квартиру в Ижевске на комнату в столице было невозможно – требовалось приглашение на работу в Москве. Которое, в свою очередь, не давалось без московской прописки. И Евтушенко организовал письмо в Моссовет от Союза писателей СССР. В общем – спасибо…
А в конце мая 1985-го автор, уже москвич, в составе писательской делегации, куда входили Булат Окуджава и Лидия Либединская, поехал на Пушкинские дни в декабристских местах, в Иркутскую область. В иркутской газете "Советская молодежь" работал замечательный поэт и друг автора, органично и бесконечно добрый Анатолий Кобенков. И он – под приезд московской делегации – сумел опубликовать "Кубик" в своей газете! С предисловием Евтушенко, хотя и с купюрами (цензуру особенно смущал кусок, начинающийся строчкой "Всё время приходили уличкомы…"). Таким образом поэма была – словцо тех лет – "залитована". И потом смогла (тоже с купюрами – а крамолу сейчас и разглядеть трудно) оказаться в книжке автора "Местное время", вышедшей в "Совписе" в 1986 году.
Только в 2008-м в книге "Инстинкт сохранения. Собрание стихов" автор опубликовал своё произведение в том виде, какой ему представляется правильным. Но тоже – с купюрами. На этот раз не цензорскими, а собственными – был убран излишний пафос. Евтушенко, увидев этот, теперь уже окончательный вариант, поразился: "Как? Ты сумел сам себя сократить?!" И на творческом вечере автора рассказал такую историю.
Они пировали вместе с Галактионом Табидзе. Галактион был уже основательно нетрезв. В какой-то момент застолья, зайдя в туалет после него, Евгений Александрович обнаружил, что тот не смыл за собой. Он пристыдил Табидзе. На что Галактион ответил: "Но это же своё – жалко!"
Эта байка от Евтушенко была услышана автором в нулевые годы ХХI века. А раньше, вскоре после окончательного переезда в Москву, то есть во второй половине восьмидесятых, автор пошёл на работу в "Огонёк" к Коротичу. Заведовал там отделом литературы и наряду с перестроечными публикациями ещё недавно запрещённых цензурой произведений (какая мелочь по сравнению с их судьбой история "Кубика…"!), евтушенковской антологии русской поэзии ХХ века и вышедшего из кочегарок андеграунда занимался антисталинской пропагандой – печатая соответствующие документы и мемуары.
Это было время, когда больному обществу пытались поставить правильный диагноз, но лечить его уже брались разного рода кашпировские и джуны (см. "Чудотворцы")…
P. S. А брата, упоминающегося в поэме, у автора никогда не было. Имеется в виду кто-то из друзей (см. "В том же составе").
II. Чудотворцы
Складень восьмидесятых
…Где сонмы душ блуждают, как во мраке.
Ибн Сина
Хор
Толпа просила: "Чуда! Чуда!" -
и, руки к небу вознеся,
толпа прислушивалась чутко -
к чему? Молчали небеса.
А чудеса происходили.
Когда влюблённым и глухим
в ночи созвездия светили
намного ярче, чем другим.
Когда природные явленья
своим вершились чередом:
осенних листьев пожелтенье,
и первый снег, и первый гром…
А чудо всё не сотворялось,
не выпадало, как роса.
И руки в небе растворялись,
и не менялись небеса.
Часть первая
Он жил в раю – как подобает богу.
У домика инжир и карагач.
Цикады стрекотали где-то сбоку,
как линии электропередач.
Над домиком распахивалось небо.
Дремали ангелы в стогу небес,
прикидываясь облаком… Нелепо
предполагать, что совершать чудес
он не умел. Как не уметь! Но сложно
творить без передышки чудеса,
и сам попробуй, и условья – можно,
да трудно хуже, а за гуж взялся…
И зря он, что ли, – это точно знали -
сидел над микроскопом тридцать лет
без роздыха… Цикады стрекотали.
Прикидываясь, ангелы порхали.
Рос лавр – и всё, чего в помине нет!
…Он запирал на две задвижки двери,
во двор не выходил, а если вдруг -
когда уж очень надо, – сколько веры
навстречу устремлялось! сколько рук
к нему тянулось! Как он мог спокойно
все эти взгляды и слова встречать? -
всегда о том, о том,
о том, что больно,
о том, что больно рано, и опять
идти, переступая через это,
поскольку надо по другим делам:
проверить лотерейные билеты
или отправить пару телеграмм.
А чтобы вслед не повалили валом,
уже открыв калитку, заявлять:
– Не ждите, люди (голосом усталым)…
не будет, – и: – до завтра… – добавлять.
Чтобы гадали: может, попрощался,
а может, с чудом к завтру обещался…
И каждый репетировал, что скажет,
когда сумеет вновь узреть его.
Умолит – как? Умилостивит – как же!
Ну ничего, упросит, ничего.
…Какой высокий купол, небо это!
Какие краски на него пошли!
Сияют звёзды, светятся планеты!
Чтоб доказать вращение Земли,
под куполом был маятник подвешен…
Сейчас заденет этот вот предмет…
А только что не задевал!.. Успешен
наш опыт! Равен круглый наш ответ!
На свете никого разумней нет!
Отцам и детям – пламенный привет.
Часть вторая
Хоть ни в одной из множества полемик
их не признал известный академик -
Китайгородской школы астроном, -
какой набор летающих тарелок
висел в столовых наших над столом!
Вокруг вовсю вертелись разговоры,
в интеллигентных семьях и полу-
интеллигентных возникали споры -
глядишь: уже тарелки на полу!..
А черепки потом повыметали -
что ж, поиграли… – так и не поняв:
то ли наврали, то ли впрямь летали…
Теперь всё больше – о биополях,
о том, что смерти нет…
Ну а эта… как её?.. по-русски Женя -
исцеляет просто руконаложеньем,
даже, говорят, взяла патент.
Шизофреник, паралитик, импотент -
приходи любой, о доле не скорбя,
руки вмиг она наложит на тебя,
все напасти снимет как рукой…
"Все напасти снимет? Как?" – "Рукой!"
И – "посмотрим" скажет слепой,
"послушаем" скажет глухой,
"пощупаем" скажет беспалый -
на надежду цены не упали.
На надежду цены высоки:
дай на лапу за касание руки.
Обувай, безногий, ботинки! -
выпустили Джуну из бутылки!
…Кто сказал, что трудно быть богом?
Человеком куда тяжелее.
В боги проходить случалось многим -
и не жаловались боги, не жалели.
Хоть и хлопотно следить за каждым смертным,
с их же помощью следили, поспевали.
Даже помыслы в вину вменяли смирным,
ну а резвым – то, о чём не помышляли.
Страшный суд – и тот легко вершили.
Невозможно переутомиться:
за Всевышнего потел Вышинский,
прел Медведь в ежовых рукавицах…
Но об этом всуе – не годится?
Хор
Мы больны, мы очень больны -
исцелите нас, подлечите! -
недоевшие дети войны,
наш отец был вождь и учитель,
не до нежностей было ему,
хоть порой по головке гладил…
Наша Родина-мать в дому
не хозяйкой была – оладьи
не пекла по утрам в печи,
всё крапиву для нас копила.
Есть хотелось – ну хоть кричи! -
так откуда возьмётся сила?
И теперь болезни любой
мы подвержены в наказанье…
Нам бы надо полный покой
и усиленное питанье.
Нам бы надо массаж, загар,
эликсирчик из заграницы.
Мало Крыма и Карловых Вар -
Монте-Карлы давай и Ниццы!
Иль уж лучше – да где же взять? -
нам бы специалиста такого,
чтоб пойти за него помирать
были все как один готовы!
Часть первая
Продолжение
…Он – это тот, кто может, как в ломбарде,
всю жизнь твою в копейках оценить,
и, как учитель, подходящий к парте,
расправу за провинность учинить.
Он – эпопею пишущий писатель,
всё знающий, чего не может знать.
Пусть не Спаситель твой, зато – спасатель,
по должности обязанный спасать.
Он – это тот, кто всё-таки вернётся,
когда уходит вечером во мрак…
И вот с высокими лучами солнца,
вдоль косогора, где отцвёл табак,
по твёрдо утрамбованной дорожке
шёл Он – дедок с седою бородой,
точнее – сизой. И в своём лукошке
нёс три картошки с пасеки домой.
Он шёл один под солнцем распалённым,
хлебнувший истины провинциал, -
по этим выжженным, жёлто-зелёным
холмам – и ничего не прорицал.
Он слышал раньше всё, что скажут люди,
собравшиеся во дворе его.
Что им ответить – он не знал по сути.
Не мог он им ответить ничего.
"Раздам, чего, медок-то этот, – думал, -
съедят! Тут, если б с каждым – самому!..
Сын, что ли, там у этой?.." Ветер дунул.
"Вот бы дождя!" – представилось ему.
Стояли часовые кипарисы
перед литой оградою двора.
Уже готовы были испариться
под ними тени…
– Чёртова жара! -
И больше он не скажет нам ни слова,
Лука, плутишка, старый человек,
с лукошком, бородёнкой, – бестолково
над микроскопом проморгавший век.
Сам ни семьи, ни сына не наживший -
словно не живший!..
Часть третья
Примеривал их судьбы на себя
(держал в уме, что Слово – вот лекарство),
судил, рядил в тряпьё – и, не скорбя,
на время оставлял и на пространство
намеренное – ну их! Или так:
пусть мучаются, если заслужили,
а сам не друг ты им, но и не враг -
одна и связь: одновременно жили
в пространстве том… Примеривал семь раз,
не жмёт ли где, не слишком ли свободно
в той или в этой шкуре… И, смирясь,
решал в своей остаться – пусть не модно,
пускай не по сезону, что теперь
на том дворе, где нет тысячелетий,
а только года три стоят и в дверь
стучатся, и собой пейзажик летний
являют: закопчённое окно,
как будто впрямь Америку, открыли,
а за окном виднеется одно -
бугор, дорога и до неба пыли!
И если кто-то смотрит в телескоп
на это, кроме рока, тьмы, металла -
что видит? Что всемирный был потоп
совсем недавно – суши слишком мало.
И пыль над ней – как будто табуны
спасались от беды. И ясно сверху
уголья городов ему видны
и чёрный дым от них, разъевший сферу
хрустальную. И – никаких границ.
И к Риму Третьему Париж поближе,
чем Павлодар-второй… И только лиц
не разглядеть. Но опускаться ниже
не стоит. Лучше свитком свет свернуть -
и вот уже мы все как на ладони:
и эта… как её?.. – осталась суть
одна – в ней что-то галочье, воронье,
цыганское. А кто же не прощал
обман цыганке – наглый да в угоду
обманутым? Кого же не прельщал
соблазн взглянуть в грядущее как в воду,
пусть даже мутную? Кто не ловил
в водице мутной золотую рыбку?..
И этот, что сынка не пощадил,
отец родной с отеческой улыбкой,
знакомой всем до дрожи, до ре – ми -
фа – соль – горох – Царь – Бог – Иван Четвёртый -
Пётр Первый!.. От верёвки да тюрьмы
монаршья власть… И страшен даже мёртвый.
И тот… И та… И старец-травяник,
целитель, всё-то лечит, всё-то учит:
что пить, что есть. И чем это старик
плох – не пойму! Сам никого не мучит,
единственное – продлевает чуть
страданья. Ну а разве это плохо?
Там в тонком мире смогут отдохнуть.
Тут в тонком мире вечно жди подвоха…
Но о себе ты позабыл. Так вот,