Музыка на Титанике (сборник)

В новый сборник стихов Евгения Клюева включено то, что было написано за годы, прошедшие после выхода поэтической книги "Зелёная земля". Писавшиеся на фоне романов "Андерманир штук" и "Translit" стихи, по собственному признанию автора, продолжали оставаться главным в его жизни.

Содержание:

Что делать этому фанту? 1
На языке Пираха 5
Находки на ютских дорогах 9
Музыка на Титанике 12
Аттриция 17
Сведенборг 20
Красная нить 23
Сноски 27

Евгений Клюев
Музыка на Титанике (сборник)

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Что делать этому фанту?

От автора

К автору этих строк
век был не слишком строг:
в общем, не бил по рукам… по строкам
автора этих строк.
Впрочем, и автор сам
их не ему писал -
собственно, он их писал облакам,
собственно, небесам.
Нету таких веков,
нету таких оков,
и не бывает таких дураков -
взять да и променять
на, например, альков
шествие облаков -
всех этих белых коней без подков
медленный променад.
Я бы, наверно, мог
увековечить век -
или хотя бы стать с ним наравне,
если б я только мог,
если бы я привык
числить себя в живых,
если б я был человеком, а не
автором этих строк.

"Да нет, никуда я никем не зван…"

Да нет, никуда я никем не зван -
я просто иду на звон:
я слышу звон, но не знаю, где он,
и знать не хочу, где он.
Должно быть, мне хорошо в пути
и нравятся звуки над!
А кто и зачем там звенит – прости,
мне, в общем-то, дела нет:
ведь так и былинка идёт – на свет,
ведь так и любовь – на взмах,
и каждый идущий вслепую свят,
и весело нам впотьмах!
Небесный меня отпоёт ксилофон,
а может быть, барабан:
жил, значит, на свете такой болван,
который, мол, шёл на звон -
мол, слышал звон, но не знал, где он,
и знать не хотел, где он.

"Переписываться с Всевышним…"

Переписываться с Всевышним,
перемигиваться с вчерашним,
перешёптываться с дождём -
больше нет у меня умений,
и затянут туго ремень мой:
с чем приходим, с тем и уйдём.
И какою пришёл дорогой -
той уйдёшь, ничего не трогай
в этом мире: он весь не твой,
он хорош лишь, пока не тронут
и покуда грома не грянут
над твоею над головой -
а тогда уж твой жребий жалок…
Не касайся опорных балок,
не ступай на апрельский лёд,
не ходи по чужим газонам
и по прочим опасным зонам -
не влезай, дорогой: убьёт!
А они набирают опыт,
метят в цель, в барабаны лупят…
столько всякого на лотках:
у того в руках арматура,
у другого литература…
у меня – ничего в руках.

"В свою защиту я скажу…"

В свою защиту я скажу… увы,
слова мои совсем без головы -
мне нечего сказать в свою защиту:
лечу, не признавая запятых,
и только раздражаю понятых
тем, что кучу, но не плачу по счёту,
тем, что шучу – и сам же хохочу,
что брызгаю чернила на парчу,
что прогоняю прочь любую тучу
и что не позволяю палачу
меня любовно хлопать по плечу,
что сам не мучусь и других не мучу.
А дальше – что же… дальше промолчу
и радоваться сердце научу,
что снег пока не выпал и дождя нет,
что я живу на свете наугад:
немолод, неумён и небогат.
Но мой сурок меня сопровождает.

Сохранить как черновик

Тут такие на деревьях золотые плоды -
словно все произошли от звезды,
и такой тут на дорожке текучий песок,
словно мёд и абрикосовый сок,
и такой у Пантократора пламенный лик,
что на небесах растрескался лак,
и в пяти шагах такая херувимская рать…
ах ты, Боже мой, да что ж говорить!
У тебя пока остались все твои острова,
твоя книжка записная именами полна,
ты читаешь в этой книжке дорогие слова,
а тот факт, что их качает волна,
просто значит, что подул ветерок с Фуресё
или, может быть, качнулся Шираз.
Так что… если будешь клямкать на "удалить всё" -
подумай ещё раз.
А потом, мой ангел, делай что захочешь:
хоть сними пометку, хоть добавь пометку,
посади на крышу или, вот, на ветку,
игнорируй или заверни в салфетку -
есть ведь разные весёлые команды:
"передать на небо", "вырвать из контекста",
"привязать зелёный бантик из батиста",
"сжечь на площади Протеста в три присеста",
"выпить на ночь", "вылить на пол" – вот атас-то,
всё указано в меню, любая стерлядь!
Так что выбрать – это, в общем, уже мелочь,
можно выбрать, кстати, "ничего не делать",
чтобы, стало быть, не мудрствовать особо,
как учил нас драгоценный Антон Палыч,
и на том ему огромное спасибо.

"Не запоминать меня":
я исчез за поворотом
шарфом, зонтиком, беретом -
нет, фрегатом, нет, корветом,
было весело – чего там…
Не запоминать меня!
Мне никто тут не родня.
Волк, Медведь, Лиса и Заяц,
Вы, простите, обознались -
обозлились, обознались,
Ваш неправилен анализ,
не запоминать меня!
Целый белый свет браня,
я садовником родился,
ни на что не пригодился,
и в душе моей броня,
я давно уже далече,
я вернусь в другом обличьи,
и дорогами другими,
и нося другое имя -
не запоминать меня!

"Я вчера ходил с шарманкою в первый раз…"

Я вчера ходил с шарманкою в первый раз,
и играл любые песенки на заказ,
и собрал немножко денежек для житья… -
я не знаю, что здесь делает это "я".
Непонятно даже, чьё оно, видит Бог -
залетело, словно, стало быть, голубок,
голубок такой… в три тысячи децибел:
всё разнёс к чертям и гуляет, как тут и был!
Это "я" чужое обычно бушует там,
где предметы не расставлены по местам,
где меж ними странствует ветер и до поры
всё легко – хоть провалиться в тартарары.
Тут король к самому себе нанялся шутом,
тут бродяжка на всём обедает золотом
и такая любовь меж вороной и соловьём,
что из этой любви не выходит никто живьём.
Я умру за тебя – и не примет меня земля,
ты умрёшь за меня – и сотрутся твои черты.
Я не знаю, что здесь делает это "я".
Я не знаю, что здесь делает это "ты".

"Эту лёгкую строчку волною прибило…"

Эту лёгкую строчку волною прибило,
а вот этой, тяжёлой, – ударило в ставню…
ах, махну-ка рукой, расскажу всё как было
и ни тайны себе за душой не оставлю.
Но смешны мои тайны, просты мои тайны:
этот трепетный образ был пойман на рынке,
а вот этот – когда я, по небу летая,
обнаружил две розно порхавших пылинки.
Я из этой вот лужи пил воду святую,
из вот этой тюрьмы любовался рассветом,
а вот в этой траве я нашел запятую,
после ставшую точкой, но дело не в этом.
Я на этих гвоздях танцевал под сурдинку
и, от боли крича, объяснял, что ликую,
а сюда, до угла, провожал Эвридику -
может, даже и ту… я не помню какую.
А вот тут я простился с одною страною,
обменяв у таможника шило на мыло,
но и это неправда, как всё остальное,
потому что всё было не так – а как было.

Храбрый портняжка

Карандаш на скаку, рукава по локоть засучены -
хоть такой вот аспект… но забудем и этот аспект:
я и так накроил столько всякой, голубчики, всячины,
что, боюсь, мне и сшить-то всего не успеть.
Правда, можно ведь шить – есть идея такая навязчивая -
как прикажет душа (дескать, вот аж куда повело!),
на глазок, на авось: приторачивая, оторачивая
и опять приторачивая… хорошо, веселу!
А при чём тут на шляпе карман и на галстуке вытачки,
на душе два весёлых помпона, а в горле аршин -
без меня разбирайтесь, портные классической выучки,
я-то храбрый портняжка, и как уж пошил – так пошил.
Я-то храбрый портняжка, и где появляюсь с кошёлкою,
все голубчики прячут под лавки работу свою,
опасаясь, что я им, пожалуй, такого нащёлкаю
и такого ещё накрою им… на самом краю!
Так в безумьи кроят, так поют под бичом и под розгами,
так, в восторге от ножниц, кроит свою песнь идиот,
наполняючи мир прихотливейшей формы обрезками…
Будет время – сошью. Только мало кому подойдёт.

"Отдельность – вообще – не знает, что ей делать…"

Отдельность – вообще – не знает, что ей делать,
не знает, где ей жить, не знает, как ей быть,
и начинает прясть, запутавшись в куделях,
стихи на золотых полотнах голубых,
и хочет объяснить, что ей никто не нужен,
но, устрашась обид, не сможет объяснить -
и мелет чепуху, что организм простужен,
что не идёт строка, что оборвблась нить,
и, верная своей привычке многолетней,
пойдёт пройтись под дождь, в истрёпанном плаще,
и на прямой вопрос "нельзя ли поконкретней?"
не скажет ничего, а только вообще -
на всё – махнёт рукой, и поминай как звали:
ей это ни к чему – перечислять детали,
тем более – считать по осени цыплят.
И Бог далёкий наш, над облаками рея,
возьмёт и распахнёт пред нею эмпиреи -
конкретные весьма… на непредвзятый взгляд.

"Вы читали?.."

Вы читали?
Нет… не читали,
мы тогда высоко летали -
в тот момент, когда все читали:
мы тогда небеса латали
в соседнем квартале
листами стали,
по горизонтали,
и поэтому не читали,
но это, понятно, детали -
извините, что не читали…
да и сами давно не писали -
занимались одними небесами,
написать ничего не успели:
летали и пели,
а очнулись не то в капелле,
не то в купели
под стук капели -
и вообще ничего не успели,
поскольку – пали
в чистом поле,
от шальной пули.

"Отпустить летать по небу мысли…"

Отпустить летать по небу мысли,
провести сентябрь в пустынном кресле
и смотреть себе в окно перед собой -
где поют и шествуют гурьбой
слон малиновый и буйвол голубой,
медный лев и серебристый гризли,
пёс оранжевый и конь рябой…
Нету слов у Иоанна Богослова,
чтоб закончить этот ряд, идущий слева
и направо, – буйствует набат,
все куранты бьют, все всадники трубят,
время в страхе выгнуло хребет…
Жизнь сложилась, в общем-то, счастливо -
непонятно, отчего знобит:
словно не на всех тут наберётся
счастья, и пустыни, и багрянца,
словно тут не каждому дано
ткать и ткать своё сердечное панно,
на котором кротко запечатлено
праздничное шествие зверинца.

"Это я не к тому, что, мол, если не я – тогда кто же…"

Это я не к тому, что, мол, если не я – тогда кто же:
кто-нибудь да найдётся всегда – дописать за меня,
за него, за неё и – за всех, ибо все мы похожи,
ибо все мы родня.
И не то чтобы мы из какого-то общего теста -
мы из общего текста на медленном том языке,
от которого не уклониться и не отвертеться
со свистулькой в руке.
Все мы родом из текста: семейство сплочённое злаков,
признающих один только температурный режим,
мы семейство сплочённое знаков, чей смысл одинаков
и умопостижим.
Но характер пера – это дело уже наживное,
это дело уже кружевное, характер пера…
тут сбиваться с пути, тут спиваться снегов белизною,
тут не спать до утра,
тут нести околесицу, не находить себе места,
ненадёжный узор из вчерашнего снега лепя,
и навеки покинуть язык, и покинуть семейство,
и покинуть себя,
и забыться в компании весельчака-снегопада -
замусоленных кружев свалявшихся полный кулак! -
и почти не заметить, как выпал из общего ряда
некий знак, и уже никогда не найти этот знак.

"И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу…"

И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу:
я всегда говорю не то – и на том стою:
на краю стою, и кривую строку свою
не себе сдаю, а какому-нибудь чижу.
Да и то сказать – важно ведь и не то сказать,
и кому ж тогда, как не мне? – никому тогда,
а без этого у нас чту вокруг – у нас тишь да гладь,
между тем как во облацех мгла и темна вода.
Кому истина – кому музыка, дорогой дружок,
кому новости – кому шалости: тут такой закон.
А что я чужак на земле своей – так и тут чужак,
лексикон – мой дом, и отечество – лексикон.
У тебя права, дорогой дружок, – у меня слова,
и поёт моё, и щебечет моё призвание:
что страна не та, что формат не тот, что строка крива,
да не выровнять по формату мне поле рваное.

"Бог упаси, никого не сужу…"

Бог упаси, никого не сужу -
тихо-претихо на ветке сижу,
но, сидя на ней, никому не служу
и не буду служить никогда.
Стало быть, сидя на ветке в саду,
дую в пустую такую дуду,
совсем ничего не имея в виду -
ни я сам, ни тем паче дуда.
Дую в пустую такую дуду
да выдуваю одну ерунду,
но и ерунду не имею в виду,
как бы кто бы там ни утверждал,
что выдуватель воздушных шаров
вовсе не есть выпускатель паров -
он есть, так сказать, созидатель миров:
демиург, верховода, бахвал!
Всё это, знаете ли, до поры,
ибо однажды наскучат миры
и ты вдруг устанешь от этой муры -
и, празднуя выдох и вдох,
выдохнешь, сколько вдохнешь из дуды,
хватит на песенку – вот и лады,
только уж ничего не проси за труды:
Бог не платит, на то он и Бог.

"Ну зачем тебе, скажи, эта песня?.."

Ну зачем тебе, скажи, эта песня?
Я уже давно забыл, как там было:
нету смысла помнить бал после бала -
открутилась уже эта томбола,
и свой номер я проспал, и погоня
завершилась без меня, и богиня
раздала уже подарки лукаво -
и налево раздала, и направо.
Мне, конечно, не стоялось ни слева
и ни справа – мне стоялось в сторонке:
вот меня и не крутило в воронке
полоумного томболы припева.
Что ж тут скажешь – я всегда не на месте
и ни с кем не совпадаю по масти,
да и лгут богини напропалую…
я не помню, как там было, целую.

"Простите, я этого не говорил…"

Простите, я этого не говорил -
я пил себе чай да в окошко смотрел,
я пил себе чай да в окошко курил
и много чего говорил:
сентябрь, говорил, наступил, говорил,
прощай, говорил, хлорофилл, говорил,
сложение и вычитание крыл
и есть наша жизнь, говорил.
Но сам никуда улетать не хотел -
всё пил себе чай да в окошко смотрел
на то, как один малолетний пострел
себе арбалет мастерил.
А я, говорил, не пострел, говорил,
и сильно уже постарел, говорил,
и нет, говорил, моих сил, говорил,
и нет, говорил, моих стрел…
но что, говорил, обойдёмся без стрел,
и что, говорил, обойдёмся без крыл,
и что, говорил, был неправ тот пострел,
так этого – не говорил!

"Так я и в этом виноват?.."

Так я и в этом виноват?
А кто же в этом виноват?
Ты сам покинул резерват -
ты сам во всём и виноват:
что у тебя счастливый вид,
что ты здоров и плодовит,
что каждый встречный норовит
сказать тебе "привет"…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Что дух летал над бездной вод,
что танцевал небесный свод,
и что небесный садовод,
которому – виват,
ночей не спал, вставал чуть свет
и смастерил сей белый свет,
но сам тут больше не живёт:
масштаб немного мелковат…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
А здесь – неточный перевод:
здесь не кружился хоровод -
здесь погибал за взводом взвод,
и тысячи подвод
везли убитых в рай и в ад,
где престарелый счетовод,
бессменный ундервуд,
строчил Новёхонький Завет, -
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Их расстреляли всех – и вот
теперь тебя на казнь зовут,
сладкоголосый индивид,
последний неликвид!
А почему на казнь зовут…
какой бы дать тебе ответ:
Лужки Воловьи нарасхват,
и Откатай подуздоват…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.

День занимается

День занимается – и занимается глупостями:
болью в виске и низанием звуков на нить.
Старый пропеллер вращает тяжёлыми лопастями,
будучи не в состоянии день изменить:
взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить навсегда под шатёр золотой,
больше уже никому на земле не навязывая
тоники этой, силлабики этой пустой;
взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить на свободу – свободою жить,
больше его не обуздывая, не обязывая
мыслям чужим – пусть и самым высоким – служить;
взять и поймать наконец ударение фразовое -
пусть и с трёх раз, и… лети себе, мой голубок,
в вечное небо твоё – голубое и розовое,
где проживает художник по имени Бог.
Кровельщик в крышу стучит молотками злословящими.
Как хорошо оказаться опять в дураках -
не разбираясь уже со своими сокровищами
старых открытий, разбросанных в черновиках.

"Ну, если так тому и быть…"

Ну, если так тому и быть,
то, значит, так оно и будет -
и нас опять любовь разбудит
счастливой дудочкой своей:
она, из-за семи морей
беглянка, запоёт, задует
и снова вечность наколдует,
назажигает фонарей
на наших сумрачных путях,
натараторит всякой чуши,
и наши глупенькие души
за ней вдогонку полетят -
так молодо, так грозово,
забудут честь, забудут нечисть!
И вот… сначала будет вечность,
а вслед за нею – ни-че-го.

Евгений Клюев Музыка на Титанике (сборник)