В 1935 году, будучи специальным корреспондентом газеты "Правда", Борис Горбатов на самолете полярного летчика В. Молокова летит на остров Диксон и зимует там. В следующем году Б. Л. Горбатов снова в Арктике, участвует в перелете над северным морским путем. Жизнь на Севере дала писателю материал для книги рассказов "Обыкновенная Арктика" (1940).
Содержание:
БОЛЬШАЯ ВОДА 1
РОДЫ НА ОГУРЕЧНОЙ ЗЕМЛЕ 7
ДРУЖБА 10
ТОРГОВЕЦ ЛОБАС 15
МЫ И РАДИСТ ВОВНИЧ 21
КАРПУХИН С ПОЛЫНЬИ 27
РАЗГОВОР 32
БОЦМАН С "ГРОМОБОЯ" 32
ВОЗВРАЩЕНИЕ САТАНАУ 34
ТАЯН-НАЧАЛЬНИК 35
ПОЕДИНОК 40
СУД НАД СТЕПАНОМ ГРОХОТОМ 43
ДАША 47
РАССКАЗ О ДВУХ МУЖЧИНАХ 50
ЗДЕСЬ БУДУТ ШУМЕТЬ ГОРОДА… 53
Примечания 57
ОБЫКНОВЕННАЯ АРКТИКА
БОЛЬШАЯ ВОДА
В полярном году есть один в буквальном смысле слова непутевый месяц.
Это какой бы вы думали? Это… июль. Точнее: с 20 июня по 20 июля. Именно в эту пору Диксон становится островом.
Пароходы еще не ходят, самолеты уже не летают, собаки не бегают. Словом, в июле люди сидят по домам и ждут. Июль - месяц полного бездорожья, но зато и предчувствия больших дорог.
Удивляться не следует: в полярном календаре все наоборот. Здесь самый солнечный месяц апрель, а самый ненастный - август; здесь в октябре уже зима, а весна, робкая и измученная дальней дорогой, добредает сюда лишь в конце июня. И июль здесь - перевальный месяц, гребень года, месяц больших ожиданий и неясных тревог.
Именно в эту пору дядя Терень с Восточного берега надевает высокие белые сапоги из белужьей кожи, жирно мажет их ворванью, берет ружье, палку и табак, вскидывает на спину походный мешок и трогается в путь-дорогу.
- Куда ты собрался, дядя Терень? - удивленно встречает его сосед по промыслу, молодой парень, зимующий по первому году. - Да кто же в такую погоду ходит?
- Я хожу, - просто отвечает дядя Терень, - тринадцатый год хожу.
- Куда ты идешь, дядя Терень?
- А на Диксон.
- С ума ты сошел, старик! Полтораста километров! Оставайся дома. Скоро пароходы пойдут.
- Мил человек, - удивляется дядя Терень, - как же мне не идти? Я не пойду, кто же пойдет тогда?
- Да идти-то зачем?
- Идти надо, чудак человек! Я, брат, всю жизнь хожу. И в деревне, бывало, ходил. Кто же другой пойдет? - бормочет он, нетерпеливо поглядывая на дорогу. Ему скучно все это объяснять. - Почты не будет ли какой до Диксона? - спрашивает он, оживляясь. - Так я возьму да и пойду, пожалуй.
- Почты? - конфузится сосед. - Нет, что уж… Ну, да коли все равно идешь, захвати падырку . Тисни там… - И шепотом прибавляет: - Нехай приезжает, Настя-то…
Дядя Терень усмехается, забирает радиограмму и трогается в путь.
Он идет и бормочет в усы песню, которую сам придумал:
Долог путь до моря сизого… Эх!
Тяжек путь до острова скалистого… Эх!
Где ты, мачта, где, заветная?
Э-эх!
В тундре - весна. Звенят большие и малые ручьи. Со стоном взламываются речушки в горах. Дрожат покрытые тонкой пленкой заморозков рябоватые озерца, лужи, купели стоячей, остро пахнущей мхом и землей талой воды.
Вода всюду. Ступишь ногой в мох - и мох сочится. Тронешь мшистую кочку - и кочка сочится. Станешь робко ногой на ледок - и из-под ледка брызнет вода, звонкая, весенняя. Вся тундра сейчас - сплошное болото. Оно оживленно всхлипывает под сапогами, мягкое, податливое, покрытое желтой прошлогодней травой и нежным весенним мхом, похожим на цыплячий пух.
Весна входит в тундру робко и неуверенно. Останавливается. Оглядывается. Испуганно замирает под нежданным нордом, ежится под метельным остом и все-таки идет, идет… Уже сполз в лощины снег, но еще не стаял. Уже открылись забереги, но лед еще прочен. Уже появился гусь, но еще нет комара.
Подо льдом на реке свершается невидимое глазу великое движение. Гидрологи отмечают повышение температуры и падение солености воды в заливе - верные приметы надвигающейся весны.
Но на промыслах и зимовьях Восточного берега, где гидрологов нет, самая верная примета - дядя Терень.
- Скоро быть большой воде, - радостно говорят в избах. - Уже дядя Терень пошел.
Третьего дня его видели в бухте Белужьей, вчера его песню слышали на Сопочной Карге. Он идет на двадцать дней впереди большой воды. У него свои расчеты. Ни разу еще не было, чтоб они не оправдались. Делайте заметки в календаре, высекайте топором зарубки на палке - через двадцать дней в том месте, где прошел дядя Терень, быть большой воде.
Он идет по вязкому берегу и поет:
Гой ты, тундра пробужденная… Эх!
Ты, дорожка бездорожная… Эх!
Мои ноженьки промокшие…
Э-эх!
Кричит гусь в небе. За горой протяжно ревет олень. Пронзительно вопят чайки-мартышки. Полярные совы, важно раскинув свои великолепные весенние наряды, носятся над рекой, садятся на черные с прозеленью скалы. Шустрые лемминги со злобным писком шныряют под ногами. Выпорхнула из-под кочки жирная белая куропатка, побежала по снегу, переваливаясь с боку на бок, как купчиха.
- Эй, барыня, погоди! - крикнул ей вслед дядя Терень, не успевший скинуть с плеча централку.
Куда там! Испуганно закосолапила, взлетела - и нет ее!
А под ногами уже возятся проворные кулики - остроносые сплетники, попискивает куцехвостая пеструшка-салопница в рыжей шубейке, пробежал песец, драный, облезший… И все это - живущее и оживающее - суетится, хлопочет, кричит, звенит, поет, радуется весне. Даже лед на реке ломается с радостным звоном.
Все правильно, сроки сбываются. Дядя Терень довольно улыбается в усы.
Он подходит к бревенчатому домику под медно-красной скалой.
- Эй! - стучит он в дверь палкой. - Есть хозяин дому сему?
И ждет ответа. В избе тихо. Из трубы струится легкий унылый дымок. Сугробы подле избы начали уже таять, из них выглянули на свет ржавые консервные банки. Они, как и подснежники, появляются только весной.
- Есть живая душа в доме? Отзовись! - снова кричит старик, нетерпеливо постукивая палкой.
Дверь распахивается, и на пороге появляется унылый, лохматый парень.
- Ну, здравствуй, Арсений!
- Здравствуй! - нехотя отвечает парень, пропуская вперед гостя.
- Не ладно гостя привечаешь, - укоризненно говорит дядя Терень и сбрасывает с плеч ружье и походный мешок. - Почто скучный?
Он окидывает и избу и парня внимательным, но насмешливым взглядом. На столе - ворох писем, телеграмм, фотографий: курносая бабенка, кудряшки из-под берета; вот она же в шубке, она же в сарафане, голое плечо блестит. Вот опять она же на стене. Улыбается жеманно и застенчиво.
- Угу! - произносит дядя Терень и садится на полешко у печи.
Однако он ни о чем не спрашивает. Он все уже знает, все понял. Знает и какое поручение даст ему Арсений. Стаскивает сапоги, ставит их к печи и молчит. Ждет, глядит, как бегут по стеклу мутные ручьи. Слушает, как звенит капель с крыши.
Арсений молча бродит по избе, ставит чайник на огонь, чашки, хлеб, мясо - на стол, потом тяжело опускается на табурет.
"Ну, как нынче промысел?" - надо бы спросить дяде Тереню по обычаю, но он не спрашивает. Арсений молчит, молчит и он.
- Разлюбила, - шепчет Арсений. - Ты не говори, дядя Терень, не спорь, пожалуйста…
- Я и не спорю.
- А я тебе говорю: сука она. Вот кто!
- Ты и прошлый год так говорил. Одначе ошибся.
- А теперь уж не ошибусь, нет. Две недели в этом деле разбираюсь. Все письма подобрал… Одно к одному, - бормочет Арсений. - Не ем, не пью, из избы не выхожу… все читаю… Все читаю…
- Разобрался? - насмешливо спрашивает дядя Терень.
Но Арсений не слышит насмешки.
- Вот, - говорит он, - вот. Сам гляди, старик.
Он раскладывает на столе письма. Так следователь раскладывает вещественные доказательства.
- Вот, - суетится он, - от двадцатого ноября письмо. Первое нонче. Видишь в конце: "горячо-горячо целую"? Заметил? Горячо-горячо… А вот - девятнадцатое декабря. Вот - "крепко целую"… Не горячо, старик, а только крепко… Заметил?
- Это что ж, хуже?
- А вот последняя радиограмма, майская. Читай: "целую". Просто - целую. Без никаких. А время приметил? Мая третьего. Майское дело… Закрутилась, хахаля нашла. Ясно? - торжествующе спрашивает он. Горькое это торжество! - Нет, ты сам посмотри, сам… - И он тычет дяде Тереню письма.
Дядя Терень неторопливо достает из-за пазухи очки, напяливает их на нос. Глядит на письма. Действительно: от двадцатого ноября - "горячо-горячо целую", от девятнадцатого декабря - "крепко целую", а от третьего мая - "целую", просто, без никаких.
- Ну? - тревожно спрашивает Арсений.
Какого ответа он ждет? Утешения или подтверждения злой догадки? Дядя Терень необычайно серьезно вертит в руке письма и молчит.
- Ну? - снова спрашивает Арсений.
- Это весна… - наконец, произносит старик, - весна в тебе бушует, парень.
- Весна? - растерянно переспрашивает Арсений. - При чем тут весна?
На печи запел чайник. Дядя Терень ставит его на стол и принимается за еду. Арсений ничего не ест, вертит в руках письма.
- Ты не спорь, не спорь… - бормочет он, - я эти письма до дыр перечел. Я каждое слово в них перетряхнул, взвесил. Не зря ведь слово сказано. Каждое слово свой смысл имеет.
- Это у тебя оно нонче смысл имеет, а бабенка твоя их зря ставит. Какое в голову придет.
- Не бывает так, старик, не бывает. Слово от души пишется. Вот от двадцатого ноября письмо… Я его наизусть помню. С тяжелой душой письмо писано. Скучала по мне, видно, мучилась… - Его лицо становится добрым, нежным, серые глаза голубыми.
- Мучилась? Ну вот… - поддакивает дядя Терень и смеется.
- Потом пошли письма смущенные… будто виноватые. В чем-то был ее передо мною грех. Был. А последнее письмо - вовсе легкое. Так, без души пущенное. Пишет: в кино была.
- А что же, ей и в кино не ходить?
- Да писать-то мне об этом зачем? Я ведь в кино не хожу. Ну, ходи, ходи в кино, - кричит он вдруг в дверь, словно продолжая свой давний спор с женою. - Да пишешь-то мне об этом зачем? Сладко ль мне такое читать?
- Кровь в тебе бушует, парень, - качает головой дядя Терень. - Это от одиноческой жизни. Бывает…
В печи потрескивает плавник, обуглившиеся головешки рассыпаются, в последний раз вспыхивают ярким светом и гаснут.
- На Диксон идешь, дядя Терень? - тихо спрашивает Арсений.
- На Диксон.
Оба молчат.
- Почту возьмешь?
- Возьму.
И опять долго молчат.
- И ответа дождешься?
- Дождусь.
Дядя Терень встает и идет к койке. Расстилает тулуп, готовит постель.
- Так я напишу… дядя Терень, - нерешительно и словно виновато говорит Арсений.
- А напиши, напиши…
И, пока дядя Терень спит, Арсений сочиняет радиограмму. Он рвет листок за листком, грызет ручку, снова пишет. Его лицо попеременно отражает все человеческие чувства: от нежной любви до яростной злобы, от дикого отчаянья до тихой надежды.
Через четыре часа старик уже на ногах. Время дорого, а путь далек. Арсений провожает. Идут молча. На берегу прощаются. Арсений крепко жмет руку дяди Тереня и, заглядывая в глаза, спрашивает:
- Так ждать?
- Жди, парень, жди…
Теперь путь дяди Тереня лежит напрямик, через бухту.
Арсений долго еще стоит на высоком берегу и глядит, как бредет по льду старик, перепрыгивает через трещины, обходит забереги, проваливается в бродный мокрый снег, падает, подымается и снова идет. Мешок подпрыгивает на его спине. В мешке телеграмма.
Наконец проклятая бухта позади. Дядя Терень выбирается на берег. Отряхивает снег со штанов, с сапог, садится на кочку посуше и переводит дыхание.
Вёсны ли стали хуже, или годы уже не те, только все трудней и трудней становится старику дорога.
"Еще год-два похожу, а там и на покой!" - думает он, вытирая пот со лба и с шеи.
Небо над тундрой голубое, высокое, чуть-чуть влажное - такое, как дома в апреле. Так же пахнет земля, сырая, развороченная. Так же звенит вода. Так же кричит гусь на озере. Только жаворонка нет.
Дядя Терень, кряхтя, подымается на ноги и идет.
Вот уж снова слышится песня:
Гой ты, тундра молчаливая… Эх!
Край далекий, позаброшенный… Эх!
Где ты, мачта, где, заветная?
Э-эх!
Он идет, выбирая места посуше. Хорошо идти галькой, хуже - вязкой, жирной глиной, совсем плохо - лощинами: под тонкой, обманчивой коркой снега - студеная вода.
И когда дядя Терень идет лощиной, он уже не смотрит в небо. Небо - высоко. Вода - близко. Он идет осторожно, щупает снег палкой, трубка гаснет, песня смолкает. Тут, если провалишься, не выберешься, - снег рассыпчатый, ухватиться не за что.
Так идет он через лощины, подымается на холмы, бредет тундрой и выходит на узкую тропинку, протоптанную зверем. В рыжей глине - отпечатки копыт. След свежий. Он ведет на север, дяде Тереню по пути.
Старик идет по следу и думает:
"Что оленя на север гонит? Овод! А осенью с севера на юг? Голод. А что же человека сюда гонит? Ох, беспокойное творение человек!"
Оленья тропинка круто сворачивает вправо. Дяде Тереню надо бы прямо - и ближе и суше, - а он все идет по следу. Какой овод гонит его?
На холме он останавливается, поднимает голову и, совсем как старый, седой олень, нюхает воздух.
Пахнет влажной, сырой землей, болотом, стоячей водой, травой, перепревшей под снегом, - терпкие, ржавые запахи тундры. Ветер несет их на дядю Тереня. Только запахов зверя не слышно. Плохи у человека ноздри, зато глаза хороши.
И в лощинке, меж двух бугров, дядя Терень замечает оленя.
Олень тощий, весенний, беспокойный. Он испуганно водит головой, видно тоже принюхивается. Что-то тревожит его. Но слабы глаза у оленя - он не видит, как подбирается к нему человек с винтовкой, - зато ноздри хороши. Олень пугливо нюхает воздух. Запахи тревожные, зловещие: пахнет человеком. Олень делает испуганный скачок в сторону… Но дядя Терень уж вскинул ружье. Ветвистая голова аккуратно помещается на мушке.
Два выстрела раздаются одновременно. Олень, жалобно застонав, валится на снег, тело его судорожно дергается и затихает.
Дядя Терень не спеша идет к добыче.
Но его упреждает звонкий ребячий голос:
- Это мой олень!
Из-за скалы выбегает паренек лет тринадцати, в огромной беличьей шапке и с ружьем.
- Это мой олень! - предостерегающе кричит он и бросается к туше.
У трупа поверженного животного он останавливается и, крепко сжав руками ружье, ждет нежданного конкурента. Он весь ощетинился. Даже мех на его беличьей шапке стал дыбом.
Дядя Терень подходит ближе. Мальчик взволнованно ждет его, но, разглядев, опускает голову.
- Ваш олень, дядя Терентий! - грустно говорит он и отворачивается, чтобы скрыть недостойные охотника влажные глаза.
- А вот мы сейчас разберемся, Митяй, чей олень, - отвечает старик и наклоняется над тушей.
Он сразу находит дырочку во лбу меж рогов. Дырочка круглая, аккуратная, и дядя Терень невольно любуется метким выстрелом.
Однако надо найти вторую дырочку, чтоб никому обиды не было. Дядя Терень старательно исследует тушу, но второй дырочки нет. Митяй взволнованно следит за ним, сердце его колотится.
- Твоя пуля, - говорит дядя Терень.
- Моя? - недоверчиво переспрашивает Митяй.
- Твоя. В твою сторону олень глядел, твоя и пуля.
- Моя? - восторженно шепчет Митяй и вдруг кричит на всю тундру: - Моя!
- Ну, с первым зверем тебя, Митяй! - торжественно поздравляет старик. - Первый ведь?
- Первый!
- Великим охотником будешь, Митяй.
Митяй не знает, куда деваться от счастья. Ему хочется быть солидным и степенным: "Ну, убил оленя, что ж тут такого?" Но чистосердечная ребячья радость так и брызжет из его глаз. Веснушки на носу сияют, как звезды.
Дядя Терень свежует оленя. Его руки в крови. Кровь теплая.
- Пей! - говорит он молодому охотнику. - Цинжать никогда не будешь.
Митяй наклоняется к надрезу на горле оленя и пьет теплую кровь. Чтоб никогда не цинжать, чтоб быть сильным, смелым, ловким охотником.
Освежевав и спрятав оленя, оба - старый и малый - идут к избе и ведут степенную беседу, как два старых охотника.
- Как нынче промысел, Митяй? - спрашивает дядя Терень.
- Надо бы лучше, - отвечает мальчик: не пристало охотнику хвалиться, а хаять промысел не за что. - Песец нонче не тот пошел… - объясняет он важно.
- Не тот?
- Песец нонче хитрый пошел. На накроху он уж не идет. Не то что раньше.
- А ты помнишь, какой раньше песец был?
Митяй смущается. Отцова шапка совсем налезла на нос.
- Люди сказывали… - бормочет он.
- А может, и не врали люди! - добродушно соглашается дядя Терень. - Человек умнеет, отчего и зверю не поумнеть. Ну, а план твой как?
- Я план, дядя Терень, весь выполнил.
- За это ты, выходит, молодец и ударник. А велик план-то?
Дядя Терень это из приличия спрашивает. Как и все люди в тундре, он слыхал о промысловом договоре Митяя. Его сочинил веселый инструктор, объезжавший промыслы. Митяю дали ружье, лодку, участок и план: пять песцов. Стал Митяй заправским промышленником. И даже не столь ружьем он гордился, сколь планом.
- План - пять песцов, дядя Терень! Да я еще ушкана убил. Да пятерых куропаток. И олень вот. Теперь думаю на гуся идти.
- Великий у тебя оборот, промышленник! Богач ты теперь! Куда доходы девать будешь?
- Я все тятьке, - смущается Митяй. - Мне ничего не надо.
- А у тятьки как с планом?
- У тятьки-то? У него плохо…
Старик усмехается. Но как ни в чем не бывало продолжает беседу.
- А там, помнится, в плане у тебя еще пунктик был. А? Сполняешь?
- Сполняю, дядя Терень, - неуверенно отвечает мальчик. - До дробей уж дошел.
- А не врешь?
Митяй даже обижается.
- Пес врет, а я - человек. Хоть экзамен мне сделайте.
Тут уж черед дяде Тереню смущаться. Он чешет затылок и говорит:
- Плохого ты, брат, себе профессора для экзаменов нашел. Профессор-от сам на пальцах считает. Но ты не горюй, Митя. Однако ты свое дело знай: учись. Ученым станешь. На магистраль поедешь. Глядишь, и в профессора выйдешь.
- Нет, я лучше тут останусь, дядя Терень, - говорит мальчик и поднимает глаза на старика. - Хорошо тут!
- Хорошо?