Девятого мая Колчак позволил уговорить себя отдохнуть. Состав передвинули на станцию Исеть, где загодя были подготовлены егеря для охоты и лодки со снастями для рыбной ловли. Однако адмирал был в дурном настроении, высказал недовольство погодой и приказал Попову немедленно отправлять поезд в Екатеринбург.
В уральскую столицу приехали на следующий день, утром, а вечером открылся съезд деятелей фабрично-заводской промышленности Урала и Приуралья. У входа в особняк Колчака ждал Сахаров.
Верховный правитель выступил на съезде с тусклой длинной речью, глухо и невыразительно жевал слова о значении промышленности, ее роли в грядущей победе, и, как он сам хорошо видел, вызвал лишь скуку и разочарование. Фабриканты полагали, что речь пойдет о цифрах, субсидиях, сырье, станках, а вместо этого выслушали школьные прописи, известные даже магазинным приказчикам.
Ужинали в доме суконного фабриканта Злоказова. Столовая без всякого смысла была набита коврами, хрусталем, массивной, будто на железнодорожных вокзалах, мебелью, весьма фривольной живописью, бог знает какого века и происхождения.
Колчак сидел между Будбергом и Сахаровым, искренне и глубоко ненавидящими друг друга, и молча копался вилкой в серебряной тарелочке, совершенно не желая есть.
Мысли его неизменно вращались вокруг своего ближайшего окружения. Это случалось с ним всякий раз, когда рядом был Будберг, и адмиралу приходилось слушать его скрипучий, как протез, голос.
Колчак вполне достоверно знал, что в его Совмине властью полностью распоряжается Иван Андрианович Михайлов - министр финансов, торговли и промышленности. Наглый, льстивый при нужде, далеко не дурак - "Ванька-Каин" сколотил в правительстве свою собственную группу, которая боготворила и безоговорочно слушалась ловкого прохвоста. В группу входили подголосок Михайлова - министр иностранных дел Иван Иванович Сукин, наштаверх Дмитрий Антонович Лебедев и бывший полицейский чиновник Павел Павлович Иванов-Ринов. Последний получил чин генерал-лейтенанта от Колчака и был поставлен во главе Сибирского казачьего войска. "Полицейский ярыжка", как заглазно звали Ринова в омском штабе, со страстью держиморды обожал Сахарова, и тот, в свою очередь, отзывался о Павле Павловиче с неизменной нежностью.
За ужином, изрядно выпив, Сахаров размахивал руками и решительно утверждал, что Ринов еще покажет большевикам, где раки зимуют, "это уж поверьте мне!"
Будберг с отсутствующим видом слушал разглагольствования "Бетонной головы" и натужно старался подавить демонстративную зевоту. Адмирал делал вид, что не замечает ни того, ни другого, но внутри у него все кипело. В эти минуты он ненавидел, кажется, и Будберга, и Сахарова, и весь белый свет.
Ночью, в салоне поезда, они долго не спали, и Колчак страдальчески морщился, наблюдая, как худой и зеленый от истощения барон капает в стакан какие-то лекарства.
Перехватив эти взгляды, старик проворчал:
- Нездоровится.
И добавил в своем обычном тоне:
- Я всегда чувствую себя скверно, когда речь заходит о Михайлове, Сукине, Ринове, Сахарове и прочих парвеню́ . Это не правительство, а бардак, господин адмирал.
- Перестаньте!
- Нет, право, поверьте мне - вертеп. Михайлов и Сукин, по общему мнению, устроили из своих ведомств "министерства удовольствий и самоснабжений", ставка и главный штаб живут, как кошка с собакой. Всюду сплетни, слухи, провокации, корысть. Военмин Степанов - старательный, но бесцветный человек, Сахаров интригует против Дитерихса и меня, Лебедев - против Гайды, Ринов и генерал Андогский бахвалятся без удержу, не имея на то никаких оснований. И все в том же духе.
- Кончите вы когда-нибудь?
- И генералы, и министры возят с собой гаремы шлюх, водку, гардеробы, личную охрану. Это плохо кончится.
- Вы иногда напоминаете мне Кассандру, - глухо сказал Колчак. - Неужели вам не наскучила эта роль зловещей греческой прорицательницы?
Будберг ответил с неожиданной искренностью и горячностью:
- На меня многие смотрят, господин адмирал, как на маньяка и брюзгу. И никто не понимает, как мне хочется ошибиться в своих выводах. Надеюсь, вы знаете, что мои слова - не одно стариковское ворчание. В противном случае, вам ничего не стоит отрешить меня от должности. Я готов хоть нынче взять под команду дивизию или полк.
Он помолчал и сказал, вздыхая:
- Кассандра - увы! - прорицала правду. Беда в том, что ее никто не хотел слушать. Ваше окружение когда-нибудь предаст вас, не моргнув даже глазом. Пока оно предает только армию и дело.
Колчак и сам знал все это из донесений контрразведки и наговоров своего круга. В иные минуты он жаловался, что испытывает чрезвычайные трудности прежде, чем принять какое-нибудь важное решение. Приходится сначала мирить наштаверха с министром, а потом уже, уговорив Лебедева и Степанова, отдавать приказ. Военное министерство и главный штаб распухли, в них болтается множество бездельников, бабников, пьяниц.
Пятнадцатого мая девятнадцатого года Колчак, Будберг и Сахаров вернулись в Омск. Город, изнуренный жарой и пылью, казалось, вымер. По дороге на иртышскую набережную встретилось несколько пролеток, тащивших куда-то офицеров в обществе дружинниц "Святого креста". И те, и другие распевали песни, глупые, пьяные песни, в которых то и дело повторялась фраза "Ах, шарабан мой, американка!"
Колчак обернулся к своему адъютанту, сказал сердито:
- Прикажите от моего имени, ротмистр, чтобы власти города прекратили вакханалию. Это в конце концов наша столица, а не портовый кабак!
- Слушаюсь! - отозвался Князев, и Колчак по его тону понял, что этот пьяница и не подумает выполнить распоряжение.
В тот же день, вечером, на квартире Будберга внезапно для старика появился начальник штаверха генерал-майор Бурлин. Это был один из тех немногих военных, с которыми барон поддерживал добрые отношения.
- Поздравляю вас, мой друг, - сказал Бурлин, и лицо его осветилось искренней улыбкой, - верховный правитель предлагает вам занять пост военного министра. Наконец-то у нас будет начальник, достойный своей высокой службы.
Он несколько секунд вглядывался в темное, изможденное лицо старика, спросил:
- Вы не рады?
- Я не займу эту должность, Петр Гаврилович. У меня не тот возраст и не тот характер, чтобы заигрывать с каждым фельдфебелем, воображающим, что он Бонапарт.
Бурлин пожал плечами.
- Что же я доложу верховному?
- Доложите то, что я сказал.
Бурлин ушел, огорченно покачивая головой.
На другой день к Будбергу в девять утра, без стука влетел ротмистр Князев, от него за версту несло водкой, и у барона от злости затряслись губы.
- К верховному, генерал, и побыстрее, пожалуйста! - прохрипел ротмистр и повернулся к двери. - Приказано: немедля!
- Вы свободны, - сдерживая себя, отозвался Будберг. - Если угодно выпить - водка у меня в шкафу на кухне.
Князев резко повернулся, посмотрел на старика исподлобья и внезапно усмехнулся.
- Водки у меня хватит и для себя, и для иных прочих, ваше превосходительство. Адье!
Будберг вызвал штабного парикмахера, привел себя в порядок, надел выцветший костюм, служивший ему, кажется, еще со времен японской войны, и отправился к Колчаку.
Толкнув тяжелую резную дверь и войдя в кабинет, тотчас понял, что сейчас будет "шторм", как называли, истерики адмирала его приближенные.
- Так вы не хотите занять пост военмина, барон? - почему-то шепотом спросил адмирал, и глаза его налились кровью.
- Нет, не хочу, ваше высокопревосходительство.
- Так вы… значит… выходит… вы…
Колчак выхватил из ножен, лежавших на столе, блестящий флотский кортик, и генералу показалось, что верховный сейчас бросится с оружием на него.
Но Колчак в бешенстве стал кромсать ножом ручку дубового кресла, и барон с удивлением отметил, что делает он это вполне успешно: щепки от кресла летели во все стороны.
Немного остыв, адмирал вытер лоб платком, поджег папиросу, сказал хриплым, прерывающимся голосом, смахивающим на рыдания:
- Я приказываю вам! Или вы займете пост военмина, или я расстреляю вас!
Будберг иронически поглядел на Колчака:
- В таком случае, я должен подумать, Александр Васильевич.
- Никаких "подумать"! - закричал Колчак, и его рука с кортиком снова задергалась над подлокотником кресла. - Тотчас принимайте дела.
- Хорошо, - чуть склонил голову старик. - Но вы должны запомнить, что я соглашаюсь под угрозой смерти. Впрочем, мне и так осталось недолго жить, господин адмирал.
Колчак махнул рукой, отпуская Будберга. Однако в последнюю секунду внезапно сказал:
- Идите, но я еще подумаю, стоит ли вам доверять этот пост.
Все последующие дни Будберг без злобы, скорее сострадая, думал о Колчаке. Беспомощный политик, неуравновешенный и раздражительный человек, верховный правитель производил жалкое впечатление. Он часто ошибался и, не желая видеть неприятных ему людей, непрерывно ездил на фронт. Когда ему докладывали тяжелую, горькую правду, правитель кричал, не умея сдержать себя, грозил, требовал немедля принять неведомые меры, сникал и съеживался, жалуясь на отсутствие дельных людей и честных помощников. И тут же, закипая, сулил расстрелять всех подряд. Он ничего не понимал в сухопутном деле, во всяком случае, не более Лебедева и Сахарова, и, не умея быть искренним, продолжал вести недостойную трагическую игру.
Будберг в эти дни работал день и ночь, стараясь составить себе точную картину положения в армиях и хоть как-то повлиять на ход операций. Увы! Это была непосильная задача даже для него, отменно знавшего функции штабов. Бахвальство, путаница, разнобой в донесениях, желание свалить вину на других, непреднамеренная и умышленная ложь - все это до такой степени уродовало и погребало истину, что барон иногда приходил в ужас.
Единственное, что не вызвало сомнения - непрерывное продвижение красных. Они шли, эти большевистские войска, потрясая противника упорством, терпением, самоотверженностью, ломая хребет дивизиям Колчака без остановки и пощады. Положение многократно ухудшали массовые восстания в тылу.
Заведующий оперативными сводками ежедневно наносил на огромную карту, висящую в кабинете Будберга, красные точки - пункты народных волнений и мятежей. Эта сыпь делалась все гуще и гуще, покрывая собой Урал, Сибирь, Дальний Восток. Обстановка накалялась. Впрочем, это началось не сегодня и не вчера. Еще в начале июня девятнадцатого года по городу поползли настойчивые слухи, пугающие своим правдоподобием: Гайда послал из Перми премьеру Совмина Вологодскому, в обход верховного, ультимативную телеграмму. Чех требовал убрать наштаверха Лебедева - "преступника, намеренно мешающего моим действиям и разрушающего фронт". Он также предлагал передать всю оперативную власть одному из его приближенных - генералу Богословскому, и на крайний случай милостиво соглашался сам возглавить фронт.
Колчаку доложили об ультиматуме Гайды. После истерики, вызванной этой наглой бумажкой, адмирал вызвал к себе Будберга и предложил вместе отправиться в Пермь: может быть, удастся потушить скандал.
- Увольте, ваше высокопревосходительство, - скривился барон. - У меня от одного вида этого прохвоста начинается тик. И я не гожусь на роль уговаривающего. Вы знаете это.
Колчак уехал в Пермь без барона. Уже хорошо зная Гайду, он взял в поездку свой конвой и прихватил еще в Екатеринбурге пехотный батальон.
Разговор с чехом в штабе армии сильно смахивал на перебранку баб - крик, взаимные упреки, угрозы, оскорбления.
Гайда, наградивший когда-то Колчака Георгием третьей степени за победный зимний поход и взятие Перми, теперь кричал в лицо верховному:
- Господин адмирал! Управлять кораблем и управлять Россией - две огромные разницы. Вот именно, господин адмирал!
Колчак в эти минуты смог взять себя в руки, внешне успокоился, сказал ледяным тоном:
- Я отрешаю вас от должности, генерал. Сдайте дела Богословскому.
И, не простившись, уехал в Омск.
Но уже через сутки там же появился Гайда и, как ни в чем не бывало, отправился на аудиенцию к Колчаку. До штаба чеха сопровождал его пресловутый конвой - триста пятьдесят шесть обалдевших от безделья казаков, впрочем, готовых ради своего генерала пуститься во вся тяжкая.
Колчаку было трудно разговаривать с Гайдой ровным тоном, но адмирал сделал вид, что принял объяснения чеха за извинение и вполне удовлетворен. Он отпустил эксфельдшера в Пермь, на прежнюю должность, ругая себя за бесхарактерность и слабость духа. Впрочем, адмирал всегда помнил, что нью-йоркская "Народная газета" в свое время напечатала интервью с Гайдой. Эксфельдшер заявил: "Я сочувствую избранию в диктаторы именно Колчака".
…Заключенный устал лежать на жесткой тюремной койке. Застарелый ревматизм, приобретенный на Севере, то и дело давал себя знать. И все-таки адмирал валялся в кровати: надо было сохранить силы, заставить себя отоспаться, чтобы не проиграть, во всяком случае, глупо не проиграть свой последний бой - схватку с Чрезвычайной комиссией.
Но сон не шел, а черные мысли скопом лезли в голову. Тогда он подумал, что следует не огорчаться этому, а благодарить воспоминания, ибо они - хоть какое-то подобие деятельности, предохраняющей от безумия.
Память немедля подсунула ему глупую и печальную картину: его речь двадцать второго августа девятнадцатого года. Он приехал тогда на позиции ижевцев вместе с Будбергом и добрых полчаса жевал с трибуны слова о том, что он такой же солдат, как и все остальные, и что лично для себя ничего не ищет, а желает лишь процветания России и победы над большевиками. Солдаты уныло смотрели на адмирала, пропускали, как он явственно видел, глухие, тусклые фразы мимо слуха. Даже офицеры не всё понимали в этой мудреной книжной речи, и Будберг морщил лицо, видя, что адмирал мнется и совершенно не умеет произвести впечатление на слушателей.
Тогда Колчак резко оборвал речь, стал раздавать подарки и ордена, но все равно чувствовал, что между ним и людьми - стена.
По дороге в ставку спросил Будберга:
- Скажите, барон, я говорил не то, что следует?
Кандидат в министры отозвался, пожимая узкими плечами:
- Мне кажется, ваше высокопревосходительство, солдаты слабо догадываются о целях, из-за которых мы ведем бой. Вы полагаете, это не так?
И хотя в словах старикашки явно звучала издевка, Колчак поверил в их правоту.
Вернувшись в Омск, он сочинил приказ - увы! - кажется, совершенно дурацкий приказ: "Ко мне поступают сведения, что во многих частях до настоящего времени остаются неизвестными цели и задачи, во имя которых я веду и буду вести с большевиками войну до полной победы…"
Господи, каким надо быть простофилей, чтобы, приняв на себя верховное главнокомандование и провоевав целый год, оставить истории такой автопамфлет!
Чуть позже ему сообщили из контрразведки, что перлюстрировано письмо некоего Нечкина, рядового Ижевской бригады. Солдат уведомлял родных, что в полк приезжал английский генерал (фамилия Колчака была немыслимо искажена), говорил темные речи и раздавал папиросы.
Эти строчки не могли не возмутить Колчака, но поистине злобу у него вызвал конец письма. Ижевец отмечал: "Генералишка хоть и английский, а мелет по-русски так, что некоторые слова и обороты очень даже можно разобрать".
Вот тебе и верховный правитель народа, прости, господи, нам прегрешения наши…
* * *
Нет, нет, он не может упрекнуть себя, что правил спустя рукава и не делал всего, что было в его силах. Он не только часто посещал фронт, но и выступал на земских и городских собраниях в Челябинске, Перми, Екатеринбурге, на заседаниях Казачьего круга в Троицке.
Память снова вернула его в Челябинск - город его катастрофы и позора.
Черт дернул послушаться Лебедева, которому открыто подпевал Сахаров, и дать согласие на ужасную челябинскую операцию! Это они, генералы, которых Будберг называл не иначе, как "стратегические младенцы", впутали Колчака в безнадежное дело! Это они утверждали, что красные совершенно выдохлись после Златоуста и, попав в челябинскую западню, будут разбиты наголову.
Еще четырнадцатого июля девятнадцатого года, когда был отдан Златоуст и одна из дивизий почти открыла фронт под Кыштымским заводом, вследствие чего Западная армия беспорядочно откатилась к Челябинску, к нему, Колчаку, без стука вошел Будберг. Верный своей обычной манере, он чуть не с порога прошелестел сухими губами:
- Ваше высокопревосходительство, мне только что по секрету стало известно, что Лебедев вырвал у вас согласие на передвижку резервных дивизий к фронту. Так ли это?
- Я никак не могу привыкнуть к стилю ваших речей, барон, - устало отозвался Колчак, не отвечая на вопрос.
- Господин адмирал, - не отступал Будберг, - вам известно мое прошлое. Я военный и мне не двадцать лет. Корпуса не перебрасывают просто так. Я хотел бы знать, что имеется в виду?
- Полноте, барон. Я ничего от вас не скрываю. Резервы для того и существуют, чтобы в подходящий срок отправиться на передовую. Только это.
Колчак говорил неправду. Передвижка резервов и назначение наштаверха Лебедева уполномоченным ставки в Западной и Южной армиях были связаны с планом Челябинской операции. О ней знали лишь Колчак и Лебедев. Ни командующий фронтом Дитерихс, ни командармы никакого участия в ее разработке не принимали. Тем более адмирал ничего не хотел говорить Будбергу, зная его неверие в силы "стратегических младенцев" штаба.
Барон в тот раз пожал плечами, покачал головой и попросил разрешения удалиться. Но через десять дней, двадцать четвертого июля, когда причелябинские станицы уже пылали в огне боев, старик снова спросил верховного, что такое "Челябинская операция"?
Однако, сколько он ни настаивал, адмирал загадочно глядел мимо генерала и намекал, что "вскоре всё разрешится, и произойдут очень крупные события, которые круто изменят положение".
Будберг, зная, что Лебедев еще две недели назад умчался на фронт, хмуро сказал адмиралу:
- Я не верю в крутые повороты фортуны, когда эту безглазую бабу поручают Лебедеву, Сахарову или Гайде. Поводыри такого рода способны лишь и з г а й д и т ь дело.
- Вы несносны, барон! - вскипел Колчак, не принимая издевки Будберга и порицая его за глупую игру с фамилией чеха. - Потом сами увидите, насколько были неправы и недоброжелательны.
Однако от старика нелегко было отвязаться. Уже на следующий вечер, нет, пожалуй, через два дня - двадцать шестого июля, - Будберг снова влетел в кабинет верховного. Оказалось, что он узнал в ставке план пресловутой операции и теперь находился в состоянии крайнего раздражения.