Книгу лауреата Нобелевской премии (1956), выдающегося испанского поэта Х. Р. Хименеса (1881–1958), составили всемирно знаменитая "андалузская элегия" "Платеро и я" и впервые публикуемые на русском языке дневниковая проза, статьи и интервью периода славы и скитаний.
X. Р. Хименес - художник на все времена и первый из первых в испанской лирике XX века.
Содержание:
Наталья Малиновская - ПОЭТ ИЗ МОГЕРА 1
ПЛАТЕРО И Я - Андалузская элегия 6
ИЗ "ДНЕВНИКА МОЛОДОЖЕНА" 22
ТЕТРАДИ - (1900–1952) 25
ИЗГНАННИК - (Из дневника) 32
ЭТИКА ЭСТЕТИКИ - Афоризмы и максимы 35
ЖЕЛАННЫЙ ТРУД 37
ИСПАНЦЫ ТРЕХ МИРОВ 55
ЗЕЛЕНЫЕ ЛИСТЬЯ - Стихи разных лет 66
ПРИМЕЧАНИЯ 69
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ 74
Сноски 78
Наталья Малиновская
ПОЭТ ИЗ МОГЕРА
Хуан Рамон Хименес очень рано начал писать и печататься, и сразу был признан, но ранний успех пережил самым неожиданным образом.
Он родился рождественской ночью 1881 года на крайнем юго-западе Андалузии в захолустном Могере. Захолустном, но вошедшем в историю. Могер - в низовьях реки Риотинто, откуда до португальской границы много ближе, чем до больших городов испанского юга, а чуть ниже по течению, в устье реки - мыс Палос. Отсюда, из Палоса Пограничного, как называли его пять веков назад, отчалили каравеллы Колумба; в эти края будущий Адмирал Океана бежал из Португалии с маленьким сыном на руках, здесь укрывался в обители святой Клары и здесь же набирал свою забубенную команду. И матрос Хуан Рыжий, тот, что первым увидел Новый Свет и криком "земля!" разбудил потерявший надежду экипаж "Санта-Марии", тоже был уроженцем этих мест. Впрочем, Могер - типичный провинциальный город испанской глубинки - давно лежал в стороне от исторических путей и перепутий. Пеструю жизнь городка с его матросской слободой, цыганскими окраинами и винными погребами в руинах римской цитадели определяла близость моря и зелень виноградников. "Душа Могера - вино, - писал Хименес, - родник горькой радости, которая подобно апрельскому солнцу разгорается ежегодно и гаснет ежевечерне… Корабли виноделов, бриги, люгера, фелуки врастали в небо веселой путаницей снастей - детский восторг, высокие грот-мачты! - и шли в Малагу, в Кадис, в Гибралтар, оседая под тяжестью вина". Крупным виноделом был и отец Хименеса, голубоглазый кастилец. "У матери глаза были черные, - вспоминал Хуан Рамон, - и в жилах текла мавританская кровь".
Детство Хуана Рамона - в старинном доме с мраморными лестницами и слугами - было безоблачным. Похожий на мать, живой, красивый и ласковый ребенок был любимцем, но родных тревожила его впечатлительность и тяга к фантазиям и одиночеству. Он, по собственному признанию, "безотчетно боялся церквей, жандармов и аккордеонов", не любил взрослых празднеств и детских игр. Впрочем, игрушки в детстве у него были неординарные - например, собственный конь для верховой езды; сын разбогатевшего пришельца рос как истый андалузский сеньорито.
В 1896 году, полный надежд и свободный от забот, он едет в андалузскую столицу, где поступает в Севильский университет и в Школу живописи. Правда, университет, в отличие от живописи, он вскоре забросил. И с головой ушел в поэзию. День и ночь он жадно читает и лихорадочно, с юношеским пылом, пишет сам. Примечательно, что его любимыми поэтами в то время, кроме андалузца Беккера, были галисийка Росалия де Кастро и каталонец Вердагер, - примечательно потому, что испанцам свойственней местный патриотизм и самодостаточность, а Хименес зачитывается стихами на чужом, хоть и родственном языке. Круг его чтения ширится - он прочитывает, тоже в подлиннике, Гейне, Гёте, Шиллера, французских символистов и даже переводит входящего в зенит славы Ибсена (кстати, Хименес - единственный из больших испанских поэтов XX века - много и серьезно переводил).
Вскоре он напечатался в севильских и мадридских журналах, и не только был замечен, но оказался на гребне волны. В столице бурно утверждала себя новая литературная школа - модернизм, во главе с легендарным никарагуанцем Рубеном Дарио. Молодой провинциал Хименес знал о ней весьма смутно и начал с безотчетного подражания, увлеченный культом красоты и аффектированной музыкальностью модернистов. Собственно испанский модернизм, возникший с легкой руки Рубена Дарио в конце XIX и угасший в начале XX века, не был ни самобытным, ни даже оригинальным; в основном его представляли не слишком глубокие дарования, которые с равным энтузиазмом исповедовали красоту и грешили красивостью. В подражательстве Хименеса они разглядели одаренность; последовало приглашение в столицу - от самого Рубена Дарио. Ободренный юноша собрался в путь, но сначала отправил в Мадрид рукопись книги стихов "Облака". Там ее разделили пополам, одну часть назвали "Ненюфары", другую - "Фиалковые души", и в 1900 году книги вышли в свет. Первая была набрана лиловым шрифтом, вторая - зеленым; к обеим Хименес до конца жизни сохранил стойкое отвращение.
Пребывание в Мадриде было недолгим. "Я все меньше понимал, зачем приехал сюда и что здесь делаю", - вспоминал Хименес. Ни ранний успех, ни стихотворное напутствие обожаемого Рубена Дарио, ни тем более взвинченная литературная жизнь столицы не вскружили ему голову; напротив, он отрезвел и словно ощутил нешуточность своего призвания. Позднее Хименес придумал для себя формулу - "эстетическая этика" и попутно вывел ее краеугольное правило: "Если дали тетрадь в линейку, пиши поперек".
А тогда, на рубеже веков, он вернулся в Могер с твердым намерением не публиковать новую, уже собранную книгу стихов. По возвращении его ждал удар - внезапная смерть отца. Удар был для всей семьи тяжелым, но Хуана Рамона едва не сломил. Он тяжело заболел и выздоравливал долго и трудно. Два года провел в санатории под Мадридом и еще столько же в мадридском доме друга семьи, врача Луиса Симарро. Эти больничные годы стали для Хименеса переломными в его становлении. В Мадриде он знакомится с Мигелем де Унамуно, близко сходится с Антонио Мачадо, Рамоном дель Валье-Инкланом, философом Ортегой-и-Гассетом - со всеми теми, кого скоро назовут "поколением 98-го года".
Проиграв в 1898 году вторую кубинскую войну и потеряв последнюю из колоний, косная и властолюбивая "мать Испания", задушившая в течение века пять революций, ощутила себя европейским захолустьем. "Народ, мой бедный народ, - горько усмехался Валье-Инклан, - забылся под звуки гитары, не в силах оправиться от двух своих великих потерь - утраты колоний и бесплатного монастырского супа". Политики выражались прозаичней: "Кончилась вера в правосудие, в государственных деятелей, в партии, в администрацию, в армию и во всё наконец", - констатировал не кто иной, как глава консерваторов Сильвела. Но имперский крах - это не крах нации; он всколыхнул интеллигенцию, ощутившую, что кроме нее некому вернуть народу достоинство и волю к обновлению. Единственным оружием этих немногих и разобщенных одиночек было слово. Правда, литература предполагает умение читать, а с этим в Испании на рубеже веков дело обстояло плачевно. Образование стало насущным и неотложным. Доктор Симарро познакомил поэта не только с философией Спинозы и Канта, но и с питомником новых идей и знаний, единственным в Испании независимым Институтом Свободного Просвещения и одним из его создателей, профессором и подвижником Франсиско Хинером (с выпускником Института, Антонио Мачадо, Хуан Рамон уже давно познакомился). Хименес стал учеником, а затем и другом Хинера, насколько позволяла разница в возрасте (сорок лет). Он всегда вспоминал о Франсиско Хинере с нежностью и, думается, хорошо усвоил его урок: "Жизнь должна стать религией - и религией жизни".
"Болящий дух врачует песнопенье…". В эти годы Хименес рождается как поэт; в лечебнице под Мадридом он создал книгу стихов "Грустные напевы" (1902–1903). Его простодушные и прозрачные стихи - по словам самого Хименеса, "однозвучная книга луны и грусти" - явились откровением, в них сразу ощутили что-то новое и в то же время родное. Одним из первых откликнулся Рубен Дарио и на этот раз уже не с благословением неофиту, а с радостным удивлением перед новой гармонией: "…способный стать темным и сложным, он чист и почти наивен. И в них, в этих чудесных стихах, те же образы и те же печали, что и в народных песнях". По-иному отозвался Антонио Мачадо: "Чудесная книга несбывшейся жизни".
Тогда же, в 1903 году, вышел первый сборник Антонио Мачадо. Родилась новая испанская поэзия, начался ее Серебряный век.
В 1905 году, покинув Мадрид, Хименес надолго возвращается в родное захолустье к обедневшей семье. В краю своего детства, среди песков и сосен, он чувствует, как "душа день ото дня становится добрей, покойней и чище". Ему кажется, что он обрел мир в себе и себя в мире; по крайней мере, столь необходимая ему внутренняя сосредоточенность была обретена. За семь лет затворничества в Могере написаны десять книг стихов; название одной из них - "Звонкое одиночество" - La soledad sonora - звучит по-испански, как утренний горн. "Моему "звонкому одиночеству", - писал позднее Хименес, - я учился в Могере у подлинных аристократов, единственно подлинных. У пахарей, плотников, каменщиков, гончаров, кузнецов - у тех, кто почти всегда работает в одиночестве, вкладывая всю душу в свой труд".
Встреча читателей со стихами Хименеса была радостью узнавания. После более чем столетнего, редко оживляемого застоя, подражательства и ученого педантства, "сухого, как пробка", по выражению Хименеса, поэзия вернулась на испанскую землю, пропитанная ее красками и запахами. Хименеса отличала не только цветовая зоркость, естественная для художника, но и какое-то изначально цветное восприятие мира - звука, запаха и даже слова. С его стихами в испанскую поэзию ворвались краски, а с ними - воздух. Утверждая: "Я творю свой мир внутри себя", - Хименес, видимо, сам до конца не ощущал, насколько его творчество распахнуто миру внешнему. По его книгам можно составить каталоги испанских птиц, трав, деревьев - целый природоведческий словарь. Но суть не в этих приметах, безотчетно рассыпанных по страницам стихов и прозы. Новизна была в том, что весь ясный гармонический лад строился на живом слове; поэт признавался, что, правя стихи, наслаждается, когда заменяет вычурное обыденным. В широком смысле был создан язык новой испанской поэзии, и все те, кто потом говорил на нем и развивал его, и те, кто сумел сказать больше и глубже Хименеса, - все они обращались к поэту из Могера, как обращаются к словарю.
Его влияние на поэтов росло, но пока ему подражали, он искал и находил новые пути и вновь оказывался впереди литературного движения. Поэт совсем иного склада и судьбы, Рафаэль Альберти вспоминал: "По нему, как по компасу, выверялась наша нарождающаяся поэзия. К нему приникали, как к живому источнику вдохновения".
В испанской лирике XX века Хуан Рамон Хименес - первый из первых. Однако лекцию 1953 года, кратко подытожив в ней созданное и признав, что останется "самое простое и непосредственное" из написанного, он кончил словами: "и… моя возлюбленная - проза". Хименес утверждал, что судить о поэте надо именно по его прозе: "Поэты проверяются прозой". Собственно, он и начал с прозы: в пятнадцать лет написал первое стихотворение и первый рассказ. Стихотворение было подражательным, а в рассказе "Полустанок" - о сумасшедшей старухе, ежедневно ковылявшей к поезду встречать сына, которого у нее никогда не было, - уже весь будущий Хименес. Рассказ был напечатан в севильской периодике и не сохранился. Многое не сохранилось. В 1950 году он говорил своему другу Хуану Гереро: "У меня прозы куда больше, чем стихов, но я ничего не публиковал, потому что не мог выбрать из написанного и в нерешительности откладывал". Действительно, его проза публиковалась редко, обычно - в журналах. Многие рукописи погибли во время войны. В эмиграции его издательские планы то и дело срывались, и в архиве Хименеса осталось несколько незаконченных книг и сотни незавершенных, иногда лишь намеченных замыслов. Взыскательность и импульсивность были не единственной причиной незавершенности. Время поэта иссякало, приходилось жертвовать одним ради другого, и выбор всегда был труден.
Но вернемся к началу, к могерскому затворничеству Хименеса. По возвращении на родину Хименес обзавелся осликом красивой серебристой масти, за которую тот был прозван Платеро - что-то вроде Серебрика, обычная андалузская кличка серых ослов. Позже Хименес утверждал, что книжный Платеро - образ собирательный. Но к настоящему Платеро он привязался как к ребенку, и когда два года спустя ослик погиб, похоронил его в саду и решил воскресить на бумаге. Предыстория проста, сама же книга и ее судьба необычны. Трудно даже определить жанр. У Хименеса немало стихотворений в прозе, он хотел издать их под названием "Стихи для незрячих". "Платеро и я" - проза поэта, ритмизированая, инструментованная, но внешне простая: завершенные в себе фрагменты, подобные страницам из записной книжки или этюдам с натуры. В общем, книга построена, как строились в прошлом музыкальные циклы "Времена года" - свободная композиция подчинена естественному ходу времени. Вольно текут события и мысли. Вольно дышит "здоровое, сильное тело природы". Вспоминаются строки Тагора, которого Хименес любил и переводил: "Я часто думаю, где граница понимания между человеком и животными, не владеющими речью? В первобытном раю бежала тропинка, по которой сердца их приходили друг к другу. Следы еще не стерлись, хотя родство давно забыто. И порой в каких-то созвучиях без слов вдруг пробуждается прошлое, и животное смотрит в глаза человеку с нежным доверием, и человек в глаза животному - с дружеским чувством. Точно встретились друзья в личинах и смутно узнают под ними друг друга".
Но бесхитростное повествование непрерывно раздвигается, открывая новые планы - ширится, как кругозор при подъеме на вершину. Странствия поэта и его бессловесного спутника начинаются и завершаются весной, и этот круговой путь вмещает весь драматизм существования: трудные весенние роды с холодами и ненастьями, созревание, зимнее дыхание смерти и новую, иную жизнь. Человек и ослик втянуты в этот водоворот расцвета, гибели и возрождения, как в воронку собственной судьбы.
Светлая и грустная книга Хименеса просторней, чем может показаться. В самом начале, познакомив нас с осликом и собой, автор вдруг помещает внешне непритязательный фрагмент о солнечном затмении, когда город и все в мире словно на глазах съеживается, тускнея, как медный пятак. Так возникает еще один, главный участник событий - "смуглое наше солнце". Лишь оно властвует по праву, претворяется в хлеб и вино, печалит и радует землю и вместе с ней преображает изменчивый "пейзаж души", напоминая, что мир един, и все мы в нем - дети света.
Хименес назвал книгу "Андалузской элегией". В 1906 году, когда он начал ее писать, было другое название, подсказанное детством, возвратом к природе и простоте нравов - "Андалузская идиллия". Предвзятость замысла разрушили смерть Платеро и окрестная жизнь. Иными, умудренными глазами смотрел Хименес на родные места и видел скудеющий край, отравленную медными рудниками реку, зачахшие виноградники и городские контрасты. Детство потускнело, а жизнь ожесточилась, особенно к изгоям и париям. "Я часто сопровождал врача Луиса Лопеса Руэду, - вспоминал Хименес, - и видел много горестного". Смерть Платеро - не единственная на страницах книги, есть и брошенные, забитые камнями животные и те, кто умер от чахотки, от пьянства, от голода и просто "от того, что умер".
Мир детства раскололся - на хозяев жизни и отверженных. Хозяева, включая духовных пастырей и светских наставников, обрисованы безжалостно, но и жертвы властей часто ничуть не лучше - нищета плодит жадность, зависть и жестокость. Лишь самые отверженные, изгои изгоев, будят в поэте не горечь и даже не жалость, а какое-то родственное чувство - и в андалузскую элегию вплетаются отголоски Нагорной проповеди. "Нищие духом" даны крупным планом, да и сама книга посвящена памяти Агедильи, полоумной девочки с соседней улицы, приносившей поэту и его питомцу цветы. И самый нищий духом - Платеро, вьючный осел, существо, которое не щадят ни в жизни, ни в искусстве. Но для Хименеса и слабоумный ребенок, и бессловесный осел - смутные, таинственные формы жизни и сознания - и, быть может, искорки надежды. Траурный финал "Элегии" не случаен. Мир расколот, и чтобы спасти его и вернуть ему единство, нужна искупительная жертва. Неповинный Платеро. Он - укор миропорядку и его оправдание, хотя бы в глазах детей. И ради них. В этом ненавязчивая и, наверно, непреднамеренная символика книги.
Платеро умирает весной. Год назад, весенней ночью, на въезде в город их остановил таможенник: "Что везете?" Поэт разводит руками - ничего, разве что бабочек. Белые бабочки - все достояние его и ослика, их души, недоступные досмотру. Кружась по осеннему саду, белая бабочка двоится, рядом кружится ее черная тень, траурный двойник; бабочка растворяется в осеннем солнце, и тень сливается с землей. Но в конце, словно из-под земли, белая бабочка взмывает над могилой Платеро. Душа жива и остается с живыми в этом неласковом мире.
Ослик Платеро принес Хименесу славу. За короткое время общий тираж изданий превысил миллион экземпляров; для Испании, где по переписи начала века половина мужчин и семьдесят процентов женщин были неграмотны, цифра небывалая. Хименеса стали торжественно именовать "Поэт из Могера". Звучало традиционно - в Андалузии издавна народным певцам, музыкантам, тореро дают взамен фамилии имя родного города, но судя по тому, как дружно подхватила это прозвище столичная богема, для многих оно имело пренебрежительный оттенок - областной поэт местного значения, провинциальный почвенник в шорах единственной темы (стоит представить, например, Есенина с ярлыком рязанского поэта).