Повесть "Вьюга" - о последних днях жизни вождя крестьянского восстания Ивана Болотникова и его трагической гибели в северном городке Каргополе.
Евгений Фёдорович Богданов
Вьюга
I
На улице потревоженным косматым зверем ворочалась непогода. Она замела все пути-дороги, облепила снегом бревенчатые стены Каргополь-города. Вечером дворовая девка Марфушка, пробегая из дома в погреб, увязла в сугробе по пояс, набрала снегу в катанки и, вытряхивая его на кухне, проговорила:
- Прогневили люди господа бога. Вот и удумал он завалить снегом всю земелюшку - не только человеку, а и лисице не пробраться…
В хоромах каргопольского воеводы Данилы Дмитрича Кобелева жарко. Топили березняком, дров не жалели. В спальне, отмахнув в сторону меховое одеяло, густо храпел Данила Дмитрич, утомлённый дневными заботами. Рядом, разметавшись во сне, тоненько посвистывала носом его супруга Ульяна, мягкая и горячая.
Перед иконой Спаса голубым огоньком теплилась лампада синего стекла. В покоях - ни звука. Глубокая ночь. Сон сморил всех. Хорошо спалось в тепле под завыванье метели.
На сторожевой воротней башне, завёрнутый в овчинный тулуп, бодрствовал караульный стрелец, рослый мужичина с сивой бородой и кривым носом, по прозвищу Косой. Стрелец косил левым глазом, потому и прилипло к нему такое прозвище.
Косой поглядывал в слуховое оконце вниз, на подъезд к воротам. Но, кроме снежной круговерти, ничего не было видно.
К перекладине под шатровой крышей башни подвешено на пеньковой верёвке чугунное било на случай тревоги. Косой поставил в угол бердыш: Ни леший не придёт в таку пору. Малость вздремну до смены! - решил он, сел на чурбан, плотнее запахнул полы тулупа и смежил веки.
Но скоро до чуткого слуха Косого донеслись топот копыт и щёлканье кнута. Кто-то, подгоняемый ветром, мчался по дороге к крепостце. Стрелец высунул бороду в окошко, вгляделся во тьму. Внизу, в метельной кутерьме, он разглядел промелькнувшую по мосту через скованный льдом ров тройку, запряжённую в крытый возок. По бокам и сзади возка на усталых лошадях - пятеро ездовых стрельцов. Один из них, приблизившись к воротам, повернул коня боком и древком бердыша забухал по гулкому дереву.
Волоча полы тулупа по ступенькам скрипучей деревянной лестницы, Косой спустился вниз, открыл ставенек оконца-глазка в воротах, посверлил правым глазом вершника и спросил:
- Кто такие? Чего надобно?
- По делу государеву! Отворяй! - приказал вершник, нетерпеливо ударяя древком в ворота.
- Погоди, десятника кликну! - сказал Косой и дважды ударил в висевшую возле ворот чугунную доску. Звон понёсся над сонной крепостцой.
Вскоре явился стрелецкий десятник. Он тоже спросил, кто приехал, да зачем, и только тогда отворил тяжёлые ворота, окованные железом.
Возок въехал в крепость, за ним протрусили вершники. Заперев ворота, стрелецкий десятник стал показывать дорогу к воеводским хоромам.
Холоп воеводы Молчан, услышав стук в дверь, встал с рундука, застланного овчиной и, накинув полушубок, вышел в сени.
- Воевода дома? - спросил, спешившись и взойдя на крыльцо, вершник.
- Он спит
- Веди в дом, буди воеводу! Скажи: по делу государеву служилые из Москвы. Да скоро у меня! - прикрикнул приезжий. - Люди на улице мёрзнут.
Молчан разбудил воеводу, и тот, не мешкая, вышел в переднюю, где, скинув шубу, грелся, прислонясь к печке, среднего роста, рыжебородый, сердитый на вид гость с красным от мороза лицом и потрескавшимися губами.
- Здоров будь, гостенёк! - сказал воевода, поправляя подвернувшеюся полу полушубка. - Чем могу служить, ответствуй!
- Допрежь поведаю, кто я таков, - отозвался гость и полез за пазуху за письмом. - Я - стрелецкий сотник тайного приказа Илья Петрищев . А прибыл сюда по веленью пресветлого государя Василия Ивановича. Вот грамота.
Воевода, взяв грамоту, подвинул поближе подсвечник, оглядел сургучную печать, бережно сломал её, развернул и стал читать бумагу. Потом поднялся, надел шапку из бобра:
- Значит, вора Ивашку ко мне доставили? А где я его содержать буду? У меня ведь доброй тюрьмы нету.
- А што есть?
- Съезжая. Хибарка об одно окошко. При нужде держим в ней куражливых питухов, кабацких затычек да татей. Окно, правда, забрано крепкой решёткой. Убежать нельзя, ежели при хорошем досмотре…
- Там сидит кто?
- Ни души. Взяли вчера питуха Петруху Обросимова. На посаде в кабаке драться полез на целовальника. Держали до вечера, дали тридцать ударов вполплети и выпустили с миром. Не топлено в съезжей, сотник!
- Печь есть? Надо истопить. А как после быть с тем вором - то дело особое.
- Пойдём в съезжую!
Спрятав московскую грамоту в ларец, Данила Дмитрич повёл гостя. Возок тронулся за ними.
Заспанный сторож Ефимко Киса, он же, при случае, палач, загремел запором, ввёл гостей в караулку. Запалил свечу. Московский гость осмотрелся: скамья для охранника, сбитый из плах невеликий, закапанный воском стол. На нём - хлебные крошки. Напротив входа с улицы - дверь в комору. В ней - квадратное окошко с продольными железными прутьями для досмотра за узниками. В караулку выходила топка печи.
Гость вошёл в комору. Зарешеченное оконце, обращённое на зады к береговой стене укрепления, в углу - охапка соломы. И больше ничего, кроме коричневых задымлённых стен, плохо проконопаченных обындевевших углов да паучьих тенёт под потолком.
Сотник обстукал, ощупал стены, рубленные из тёсаных брёвен, проверил, крепка ли решётка, и сказал:
- Добро! Отсель не убежит вор. Распорядись, чтобы караул хороший был да печь бы топили.
Стрельцы ввели измученного, озябшего узника, одетого в полушубок, к которому прильнули сенники. На ногах у него - порыжелые смёрзшиеся сапоги, перехваченные у щиколоток кольцами кандалов. Цепь с мороза звенела визгливо, свербила в ушах.
Узник стал посреди коморы, опустив руки в овчинных рукавицах, обвёл угрюмым взглядом новое жильё. Был он роста выше среднего, плечист. Лицом светел, но бледен и измождён. Глаза большие, тёмно-карие, жгучие. Узник пронзительно глянул на воеводу, и тот, вобрав голову в плечи, подумал: Ну и очи у вора! Разбойные, страшные! Тьфу, прости, господи!..
Илья Петрищев, сделав широкий жест рукой, сказал с недоброй усмешкой:
- Вот тебе, вор, Ивашко Болотников, хоромы. Нынь будешь обретаться тут. Хоромы истинно княжеские: печь с изразцами, окно наборное, цветного стекла. Ложе - он показал на слежавшуюся прелую солому - перина добрая! Только с бабой спать. Поверх перины - соболье одеяло. Живи, красуйся! Милостив к тебе государь-батюшка Василий Иванович! Помни его доброту.
Тонкие бескровные губы Болотникова скривились в едкой усмешке:
- Воротишься в Москву, - сказал он сотнику простуженным голосом, - кланяйся от меня царю. Скажи ему за его щедроты да милости от меня спасибо. И пусть пошлёт он мне соболью шубу: холодно тут. А ещё передай ему, что просил я тебя, сотника, попотчевать плетьми. Худо ты кормил меня в дороге, да и заморозил вконец.
Болотников переступил с ноги на ногу, кандалы звякнули.
- Ишь, чего захотел! - ощерился Петрищев. - Мало на дыбе тя ломали, беспутного!
- И тебя дыба ждёт. - Болотников глянул Презрительно, сверху вниз. - Кому суждено повешену быть, тот не утопнет.
Сотник поспешил уйти. Воевода - за ним. Удивляясь дерзости узника, он быстро закрыл на засов крепкую дверь коморы, оставил караул и приказал топить печь.
Гость и хозяин сидели в воеводском доме и бражничали. Илья Петрищев чуть захмелел от вина. Слипались веки от усталости. Борясь с дремотой, сотник говорил:
- Стрельцов своих завтра ушлю в Москву. Сам остаюсь тут. Велено мне досматривать за государевым преступником. Не серчай, воевода! Тебе царь доверяет, да ведь у тебя и своих забот немало. А этот бунтовщик гораздо большое лихо учинил для государства.
- Разумею, сотник. Обиды быть не может. С тобой и мне легше будет. А скажи, почему не казнили его на Москве? Неужто для того, чтобы усечь ему голову, надо было к нам волокчи вора?
Сотник помотал головой, отгоняя сон. Рыжая борода его выставилась вперёд. Взял кубок с мёдом, потянул из него:
- Не ведаю, почему так. Только слышал, будто царь сулил помилованье вору, когда тот сидел в Туле со многим войском. На Москве ежели казнить - молва пойдёт. Вот и убрали его с глаз подале. Надо, чтобы тайно…
- Тут казнить будем?
- Рано об этом.
- Так-так, - поддакнул воевода. - Ну, гостенёк, мне досыпать некогда: ночь на утро оборотила. А ты ляг, выспись как следует.
Хозяин отвёл гостя в отдельную горенку, указал ему постель, а после поднял с рундука заспанного холопа:
- Молчанко! Стрельцам, кои на улице, отнеси штоф водки для сугреву. Тем же, кои в съезжей сидят, не давай хмельного. А колоднику дай щей горячих да хлеба. Поди, жрать хочет…
- Сполню, воевода, - отозвался Молчан и ушёл.
Повеселевшие стрельцы проворней заходили вокруг съезжей, запохлапывали рукавицами.
…Скоро начнёт светать. Над избами, над суметами по-прежнему: скулила вьюга, переметая дороги и тропы.
Воевода достал из ларца грамоту тайного приказа и ещё раз перечитал её:
…и наказывает тебе государь великий Василий Иоаннович пуще глаза беречь вора Ивашку Болотникова, бунтовщика и богохульника, штобы он побегу не учинил, людишек боле не смутьянил, аще штоб о заточении у тебя того вора лишние не ведали. А вора держать в чёрном теле, давая ему ясти единый хлеб да воду ежедень трижды: об утре, о полдень и вечером, отходя ко сну… И как опосля быть с вором Ивашкой, тебе последует изустный указ.
И ещё, воевода, штобы ты слушался во всём сотника стрелецкого и дворянина Илью Петрищева - глаз и руки государевы в твоём остроге при сидении вора…
Воевода спрятал письмо, запер ларец на ключ, задумался.
Данила Дмитрич слыхал о холопском бунте, о том, что осенью прошлого, 1607 года сто тысяч восставших против царя осадили Москву. Шуйский в великой растерянности отсиживался в Кремле. И вёл то сермяжное войско на столицу беглый холоп князя Телятевского Иван Болотников.
Крупную дичь отправил Шуйский в каргопольскую клетку после того, как хитростями взял её в полон. Воевода встревожился, но тут же успокоил себя: Добро, что тайный приказ послал сюда своего доглядчика. По крайности, что случись - не одному мне в ответе быть. А хранить сию птаху надлежит зело зорко. Тут уж я промашки сделать не должон.
Подумав так, воевода отправился в покой досыпать до света. Снял одежду, завалился под тёплый ульянин бок. Жена проснулась и спросила:
- Чего стал середь ночи? Дня мало?
- Не скажу.
- А почему не скажешь?
- Из Москвы вора привезли, - помолчав, не утерпел воевода. - Забота на мою шею… тьфу!
- А кто тот вор?
- Знать лишне тебе.
- А привёз кто?
- Сотник стрелецкой. Дворянин.
- Каков он?
- Молодой. Борода лисая. Огнём горит.
- Баской.
- Тьфу! Тебе што за корысть? Спи!
Ульяна вздохнула, улыбнулась и закрыла глаза.
II
- Эй, вор! Хлебай щи, покудова жив! - послышался окрик.
Иван Исаевич, неподвижно сидевший в углу, вздрогнул и открыл глаза. Тёмная фигура отошла от него и скрылась за дверью. Чья-то рука поставила на полку с той стороны зарешеченного окошка слюдяной фонарь. Светлее стало в коморе. На полу - глиняный горшок, деревянная обкусанная ложка и краюха хлеба на дощечке.
Один из караульщиков, приподняв фонарь, заглянул в окошко, потряс бородой, скаля зубы.
- Воевода жалует тя щами со своего стола!
Иван Исаевич взял горшок на колени и стал есть. Пусть смеются эти ублюдки. Ему надо набираться сил, чтобы вырваться на волю. Воля! Добудет ли он её?..
Окончив еду, Иван Исаевич поднялся с соломы, подойдя к окошку, попытался заговорить с караульщиками:
- Спасибо, брат!
- Леший тебе брат! - глухо донеслось из караулки.
- Не ведаю, куда меня привезли? Скажи, стрелец!
- Нам растабарывать с тобой не велено!
Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошёл по коморе взад-вперёд, погрел коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на улицу, оглянулся, потряс руками решётку.
- Решётку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! - из караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по обоконью. Казалось, стрелец сидит за решёткой, а не он, Болотников.
Иван Исаевич отошёл от окна. Затёкшие обмороженные ноги плохо слушались, подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как снимешь, если ноги в железах?
Решётка крепка. Стены - тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не сделаешь. Днём и ночью будут следить стрелецкие вороны… Головами небось отвечают за меня, - думал он.
Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал память - напрасно. Ехали долго. Он потерял счёт дням. В пути его почти не выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах обогрели да накормили горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху хлеба да баклажку с водой - и всё…
По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут куда-то на Север. Мороз становился всё лютей. То ли Вологда? То ли Устюг Великий? - Неведомо…
И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит ли Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке Муромцу? Эх, да чего стоят царёвы обещания! Разве мало супротивников царских болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью четвертованными на Лобном месте?..
А тело всё ещё болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял сознание, но лишнего не сказал.
В памяти вставало недавнее.
…Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него - железные прутья да клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках, почему царь решил испробовать узника лишь плетью?
А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было, чтобы он имел силы не умереть в дороге.
- Всё, что скажешь, милостью обернётся для тебя, - предупредил дьяк, глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным пером. - Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина!
Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать:
- Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю?
Болотников подумал и ответил спокойно:
- Обещаний никаких не давал.
- Зачем тогда они к тебе пришли?
- То у них на уме и осталось, а мне неведомо.
- Во лжи мало толку! - нахмурился дьяк. - Что сулил холопам в подмётных письмах?
- В тех письмах говорил народу правду.
- За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию - Мишке Молчанову? И за что купил тя Шаховской?
- С ними дела не имел. Во всём всё от себя вершил.
- Опять ложь! - крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью, ожёг спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на месте.
- Умыслил Лжедмитрия посадить царём и получить от того себе выгоды? Так?
- Неправда это.
- Правда! Нам ведомо!
- А ведомо, так что спрашиваешь?
Дьяк взбеленился:
- Шкуру спущу!
- Тебе не привыкать то делать…
- Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя?
- То - ему ведомо, а мне - нет…
- Тебе неведомо? Так… Клещи вон изготовлены! Палёное мясо с тебя полезет клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошёл со своим вшивым воинством?
Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошёлся по его спине плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя:
- Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй!
Молчал узник. В пытошную вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели их в ремённые кольца дыбы, ноги притянули к тяжёлому бревну. Что-то хрястнуло, заскрипело, как колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с вывернутыми суставами. Острая боль прорезала тело. На миг сознание помутилось, голова склонилась на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришёл в себя, замотал головой. Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился, повеселел:
- Так-то толковать сподручней, - и подошёл и как будто участливо заглянул в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников молчал. Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач взопрел, утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
- Государя Шубником звал по какому праву?
Молчит Болотников.
- Сколь войска собрал перед походам на Москву?
- Боле, чем у царя, - поднял голову Иван Исаевич. - И войско доброе! Не то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
- Ах, ты вот как! - задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил узника по скуле. - Что бы стал делать в Москве?
Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью белками:
- Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по стенам, яко крыс!
Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
- А что думал с государем учинить?
- Про государя ничего не скажу. А для твоей з… изладил бы добрый кол, вострой!
…Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму.
Иван Исаевич чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове будто кто бил в набат. Он поплёлся в угол и лёг на солому. Долго лежал неподвижно, потом стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало теплее. Когда стал засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
- Кинуть ему, ай нет?
- Не велено!
- То так. Не велено… Но смёрзнет вор.
- Смёрзнет. Кинь, пожалуй.
- Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет.
- Да уж так. Кидай!
Сквозь дрёму Иван Исаевич слышал, как кто-то вошёл и набросил на него какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть.
А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и надсадно, и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра.
Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И воеводская чарка не помогла.
На рассвете воевода поспешил к съезжей - проверить, не случилось ли чего ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили:
- И днём тут стоять?