Содержание:
1. В ГОСТЯХ У ЦИКЛОПА - ИЮЛЬ, 1944 1
2. КОЕ-ЧТО О СТРАНСТВИЯХ - ИЮЛЬ, 1944 2
3. ЦИКЛОП, ГАУК И СУКИН СЫН ФОГЕЛЬ - ИЮЛЬ, 1944 4
4. ПОЧТИ ТОТ СВЕТ - ИЮЛЬ, 1944 6
5. ПРОСТО ОДИН ДЕНЬ - ИЮЛЬ, 1944 7
6. "ТУМАН НАД КАРДИФФОМ" - ИЮЛЬ, 1944 9
7. ЕСТЬ ЛИ ДЫРКА В САЧКЕ! - ИЮЛЬ - АВГУСТ, 1944 11
8. ФОГЕЛЬ И ЗОЛОТОЕ РУНО - АВГУСТ, 1944 13
9. ИСКУШЕНИЕ ОДИССЕЯ - АВГУСТ, 1942 15
10. СПЛОШНЫЕ СЮРПРИЗЫ - АВГУСТ, 1944 17
11. РУБАШКА И ЧЕПЧИК - АВГУСТ, 1944 19
12. КТО ЕСТЬ КТО! - АВГУСТ, 1944 20
Примечания 23
Алексей Азаров
ГДЕ ТЫ БЫЛ, ОДИССЕЙ?
1. В ГОСТЯХ У ЦИКЛОПА - ИЮЛЬ, 1944
Одноглазый Циклоп - лучший мой друг. Мы это с ним установили вчера. Он так красочно и горячо расписывал перспективы, открывающиеся передо мной, если я всегда и во всем буду держать его руку, что я едва не бросился ему в объятия. Только врожденная сдержанность помешала мне сделать это. Мы скрепили договор о дружбе кружкой-другой светлого пива и решили, что на свидание с Кло явимся вдвоем.
Впрочем, лукавый Циклоп нарушил слово и прихватил в кафе приятелей. Сейчас они сидят за угловым столиком и со cкучающими физиономиями потягивают аперитивы. С нами они не разговаривают и даже не смотрят на дверь, откуда должна появиться Кло Бриссак, двадцати двух лет прелестная и таинственная.
Если Циклоп мой друг, то Клодина - моя гордость рост сто пятьдесят семь, талия пятьдесят пять, размер обуви - тридцать третий. Согласитесь, такое встречается не каждый день. Если же к перечисленным достоинствам добавить родинку на левой щеке, голубые глаза и длиннющие волосы, волшебством парикмахера превращенные в старое золото, то, право, легко понять Циклопа, загоревшегося желанием познакомиться с Кло, и чем скорее, тем лучше. Ради такого случая он даже переоделся в новенький костюм, узковатый в плечах, и заколол свой бордовый, очень корректный галстук жемчужной булавкой.
Утром, готовясь к свиданию, Циклоп так волновался, что выкурил лишнюю сигарету. Десять штук в день, - вот та норма, которую он себе определил во имя долголетия, и ровно десять слабеньких "Реемтсма" умещается у него в портсигаре. Об этом я узнал вчера во время задушевной беседы, равно как и то, что дома у него невеста - премилое существо, с коим он обручился еще в сороковом.
- А как же свидание с Кло? - спросил я. - Господь, освящающий браки, не прощает измены избранницам, даже, если они совершены в помыслах, а не действии.
- Бриссак - особый случай. И потом, кто она - женщина или призрак? Или, быть может, плод вашей, фантазии?
- Я реалист.
- Вы? - Очки Циклопа нацелились в мою переносицу. - Милый мой, да вы или сущее дитя, или фантаст почище Гофмана. Три месяца знакомы с вашей Кло, а не знаете адреса и, бьюсь об заклад, ни разу не слазили ей под лифчик.
- Так оно и есть.
- Так или не так, я это выясню. Если, конечно, Клодина Бриссак не призрак. В последнее время, знаете ли, я столь часто имею дело с призраками, что считаюсь в наших кругах доктором оккультных наук. Вы меня поняли?
- Еще бы! - сказал я и пожал плечами.
При желании мне ничего не стоило поразить Циклопа деталями, которые на известный срок развеяли бы его сомнения, но я предпочитаю приберечь их напоследок, на тот стопроцентный возможный случай, если Кло не явится в кафе. Ночью я так долго думал о ней, что вся жизнь Клодины, просмотренная, как лента фильма, запечатлелась в моей памяти: знаю я и склонности Кло, и ее сокровенные привычки, и особенности, вроде манеры растягивать гласные в слове "милый".
- Так где же ваша крошка? - спрашивает Циклоп и постукивает ногтем по стеклу часов.
Ноготь хорошо отполирован и вычищен. Кожица у основания подрезана. Я слежу за рукой Циклопа и думаю о том, что у него удивительно красивые пальцы: длинные, тонкие пальцы пианиста или аристократа.
- Еще не вечер, - отшучиваюсь я. - Да и где гарантия, что Фогель не напутал? Говорил же я вам, что на могиле несколько кашпо, и было бы лучше, если б я сам поставил гвоздики куда надо. А ваш Фогель…
- Ни слова о нем!..
Правый, живой глаз Циклопа, увеличенный стеклом очков, с пугающей быстротой приобретает мертвенную холодность левого, фарфорового. В голосе проскальзывает резкая нота. Уловив ее, двое за столиком в углу угрюмо настораживаются и смотрят в нашу сторону.
- Успокойтесь, Шарль, - говорю я и медленно, не расплескав ни капли, подношу ко рту чашку с остывшим кофе. - Согласитесь, что я прав: Фогель не производит впечатления первого ученика.
- Скажите-ка это ему.
- Ну нет! Хирурги дерут втридорога, особенно когда имеют дело со сложными переломами… Но я не об этом, Шарль! Просто мне кажется, что на кладбище нужно было ехать нам с вами. Второе кашпо слева в нижнем ряду и три крапчатых гвоздики, и Кло прочла бы мой призыв: "Приходи завтра!"
Живой глаз Циклопа тихо оттаивает.
- Или наоборот, говорит он с полуулыбкой. - "Не приходи никогда". Три махровые гвоздики и еще какой-нибудь пустячок, о котором вы мне позабыли сказать. Так может быть?
Беседовать с Циклопом одно наслаждение. Он строит фразы легко и изящно, и где-нибудь в светском салоне я бы мог ошибиться и принять его за маменькиного сынка с приличным состоянием. В своем кабинете он явно не на месте. Письменный стол слишком огромен для него, а пуританские формы полевых телефонных аппаратов диссонируют с его белоснежными рубашками из батиста и очками в тонкой золотой оправе. Когда я впервые увидел его за столом, то с грустью понял, что судьба подкинула мне чистое "зеро".
Очевидно, флюиды и прочие импульсы, рождающиеся при работе мозга, все-таки существуют, ибо Циклоп вдруг накрывает мою руку своей почти бесплотной и мягко говорит:
- Не надо волноваться, мой друг.
- С чего вы взяли?…
- Ну, ну, только не лгите. Я же вижу: вам не по себе. Сознайтесь, что Кло - мираж в пустыне, и мы сейчас же поедем домой. Ну как?
- Подождем.
- А не зря?
- Чего вы хотите? - говорю я серьезно. - Чтобы я взял и вынул вам ее из кармана?… Черт возьми, я больше вас заинтересован в свидании. Если мы уедем, а она придет, кто проиграет? Не вы же?
- Будь по-вашему, Мюнхгаузен! Гарсон, еще два кофе. Не очень крепких.
После полудня в кафе пусто. Девушки, забегающие сюда, чтобы за бокалом оранжада посплетничать о любовниках и купить у буфетчика из-под полы пару чулок "паутинка", - все эти Мари, Рози и Люлю с кожей той нежной голубизны что свидетельствует о постоянном недоедании, давно уже разошлись по своим конторам, шляпным мастерским и салонам мод. Кафе, как и весь Париж, в промежутке с часу до четырех - зона пустыни, и только мы застряли в нем, как бедуины на привале.
- Пейте, - говорит мне Циклоп и отставляет свою чашку. - Договорились - еще полчаса? И баста!
- Кло придет. Вы получите ее, Шарль, а я получу…
- Ну и характер! Вы и в аду открыли бы мелочную лавку! Признайтесь, мой друг, у вас в роду не было торговцев?
- Только чиновники.
- Ах да, колониальная администрация в Марокко. Странно, почему у вас такая кожа серая, ни мазка загара? Законы наследственности на вас не распространяются?
Все та же игра! Третьи сутки подряд. Я изрядно устал от нее и к тому же хочу спать. Сейчас Циклоп начнет вытягивать из меня подробности относительно моего детства или расположения улиц в Марракеше или спросит, сколько франков стоил до войны на базаре праздничный наряд туарега. Мелочи, сотни мелочей, которые он ухитряется проверять с феноменальной быстротой. Вчера к концу разговора, когда Фогель, раза три встававший и уходивший куда-то, вернулся в последний раз и положил на стол какую-то бумажку, Циклоп, бледно улыбаясь, уличил меня во лжи относительно расположения бара в мадридском отеле "Бельведер". Я пытался спорить, но Фогель быстренько вычертил план, и мне ничего другого не осталось, как сослаться на плохую память.
- К тому же я жил там сутки, - добавил я как можно небрежнее.
- Но названия коктейлей помните?
- Все просто: за каждый из них я платил… Я всегда помню, что именно приобретаю на свои денежки… А бар - справа он или слева, какая разница?
- Очень любопытно, - сказал Циклоп. - Очень, очень любопытно, как расходятся взгляды у разных людей на один и тот же предмет. Фогель оплатил ваши счета в пансионе и утверждает, что вы настоящий мот. Сами вы признаетесь, что скупы, как Гарпагон, и знаете цену каждому сантиму. Мне вы не представляетесь ни тем, ни другим - здравомыслящий реалист, и только. А вот доктор - помните его? - убежден, что вы сумасшедший и тот припадок, который сразил вас вечером, есть следствие органических изменений центральной нервной системы.
- У меня был припадок?
- А разве… Не помните?
- Смутно. Что-то белое и синяк на левой руке.
- Халат врача и гематома - вы так рвались, что доктор пропорол вам вену иглой. Давно это с вами?
- Было в детстве, потом прошло. Нет, я не сумасшедший!
- Я тоже так думаю, - кивнул Циклоп. - Для шизофреника вы слишком логичны. Даже то, как вы через Испанию попали в Париж, убийственно логично. Кстати, где у нее родинка, у вашей Кло?
- На левой щеке, - сказал я и попросил сигарету.
Когда я прикуривал, пальцы у меня дрожали.
Сейчас я слежу за собой и радуюсь: кофе в чашке недвижим. Черный кружок и замершая в центре соринка - микроокеан и тонущий кораблик Одиссея. Одиссей - это я. Все есть на моем пути: и бури, и плач сирен, и жуткий бег между Сциляой и Харибдой, и хозяин пещеры Циклоп. Где ж ты был, Одиссей, куда тебя носило?
Циклоп с непроницаемым лицом смотрит на часы. Белый манжет, перехваченный жемчужной запонкой, свободно свисает с узкой руки. Она так женственна и артистична, что кажется, еще миг - и ей дано будет вспорхнуть над возникающими из складок скатерти клавишами, и Бетховен встретит Кло, входящую в кафе, гимном, достойным ее красоты.
- Полчаса прошли, - говорит Циклоп деловито и поправляет выскочивший манжет. - Пора домой. Там мы побеседуем о наших делах в спокойной обстановке. Согласны? Заодно я буду рад услышать от вас, как и когда вы придумали сказку о Клодине Бриссак. И зачем вам она понадобилась - это я тоже не прочь узнать.
- Фогель перепутал кашпо…
- Фогель ли перепутал кашпо, вам ли потребовалось показаться кому-то в моем обществе - все это вещи, достойные размышлений. У нас с вами впереди бездна времени для бесед по душам, и чутье говорит мне, что беседы эти будут очень, очень откровенными… Допивайте свой кофе.
Двое встают из-за столика и, не дожидаясь, пока Циклоп отсчитает деньги, выходят из кафе. У них прямые спины, обтянутые стандартными пиджаками, и грубая обувь военного образца. Такую солдаты вермахта сбывают на "черном рынке" около Триумфальной арки. Там же, у арки, кулисье торгуют валютой всех стран мира. Один из них и продал мне ту самую двухфунтовую бумажку с радужными разводами и тонкими штрихами защитной банковской сетки.
Гарсон отсчитывает сдачу, а я пью свой кофе. Мне-то совсем не хочется спешить…
Мы выходим на улицу, на самое пекло, и горячий тротуар Елисейских полей мягко приминается под моими каблуками. Небо - синее с белым, ни дать ни взять океан, по которому Одиссею уже, пожалуй, не плыть никогда. Разве что мысленно… Я невесело усмехаюсь про себя банальности сравнения и иду вместе с Циклопом к машине. Двое в военных башмаках шествуют сзади и подпирают меня взглядами.
"Мерседес" стоит за углом, охраняемый щуплым субъектом в шляпе с перышком. Когда мы приехали, он уже ошивался тут, возле афишной тумбы. Усики и цепкий взгляд странно не вяжутся с отлично сшитым дорогим костюмом; из бокового кармана торчат тонкие перчатки. Субъект открывает дверцу, пропускает Циклопа и сильным движением толкает меня в задний отсек машины, куда уже успели забраться парни в стандартных пиджаках.
- Садитесь и вы, Фогель, - говорит Циклоп. - Мы потеряли два часа.
Фогель с треском захлопывает дверцу и, раньше чем машина берет с места, защелкивает наручники на моих запястьях. Шляпа с перышками царапает мою щеку.
- Осторожнее, - говорю я. - Он выбьет мне глаз, Шарль.
- Ну, ну, Фогель…
- Все в порядке, штурмбаннфюрер. Я только надел браслеты… Я его и пальцем не коснулся…
- Еще успеешь, - негромко говорит Шарль, он же Циклоп, он же СД-штурмбаннфюрер Карл Эрлих.
И "мерседес" устремляется по улицам Парижа от центра к периферии. Именно там, подальше от деловых кварталов, в Булонском лесу, расположилась пещера моего Циклопа. Называется она просто и со вкусом - гестапо.
Я закрываю глаза и думаю об Одиссее, кораблик которого занесло чертовски далеко от родных вод… Впрочем, какой я Одиссей? Меня зовут Огюст Птижан. Сын отставного чиновника из Марракеша Луи-Жюстена Птижана и Флоры, урожденной Лебрие. Мне тридцать семь лет; у меня слабое сердце, одышка и плоскостопие, сделавшее меня негодным к призыву в тридцать девятом; и главное - мне очень надо жить…
2. КОЕ-ЧТО О СТРАНСТВИЯХ - ИЮЛЬ, 1944
Главное - мне очень надо жить. И Эрлих это превосходнейшим образом понимает. Понимает он и то, что ни один человек на свете, оказавшись в моей шкуре, не станет исповедоваться с детским простосердечием. Посему он в третий раз на протяжении утра выслушивает рассказ Огюста Птижана о том, зачем и почему Птижан перебрался весной из Марракеша в Париж. Надо отдать ему должное: слушать он умеет.
- Ну вот, - говорю я, добравшись наконец в своем повествовании до злополучного отеля "Бельведер". - Там-то я и решил, а не попробовать ли счастья в Барселоне? Мне сказали, что суда в Марсель ходят довольно часто и что с испанским паспортом у меня не будет затруднений… Продолжать?
- Да, да, конечно, - вежливо говорит Эрлих и склоняется над стопкой бумаги. Стопка лежит идеально прямо, но штурмбаннфюреру что-то не нравится, и он подравнивает ее металлической линейкой, сдвигает на пару миллиметров вправо. - Не забудьте, пожалуйста, подробности поездки… Любые мелочи важны… Хотя что я - у вас, мой друг, такая память, что мы с Фогелем не устаем поражаться. Вы не увлекались мнемотехникой?
- Нет… Но вы правы: память у меня хоть куда!
Слова, слова! Я изливаю их таким могучим потоком, что Рона в сравнений с ним показалась бы жалким ручьем. Однако Эрлих готов тратить и время, и терпение, выслушивая импровизации Огюста Птижана, а Фогель, человек в общем-то, как мне кажется, желчный и экспансивный, ни звуком, ни жестом не выражает протеста и, согнувшись в три погибели над громоздким "рейнеметаллом", знай выстукивает себе которую по счету страницу протокола. Печатает он одним пальцем, но быстро и записывает все дословно. Машинка сухо потрескивает, и я, описывая маршрут Мадрид - Сарагосса - Барселона, чувствую себя знаменитостью, дающей интервью…
Я думаю о Фогеле, и возникает пауза, разрушаемая Эрлихом. Он не любит, когда я останавливаюсь.
- Вы что-нибудь забыли?
- Я устал.
- Скоро отдохнете, - говорит Эрлих с намеком. - На чем он запнулся, Фогель?
- На Сан-Висенте-де-Кальдерс. Перечитать?
- Не стоит, - говорю я. - В Сан-Висенте я сошел с поезда и пересел в автобус. Большой автобус марки "бенц", с багажным отделением наверху.
- Почему перешли?
- Какая-то авария на станции. Говорили, будто вагон сошел с рельсов или выворотило шпалы… Не помню… Это было шестнадцатого апреля, можете проверить.
Эрлих кивает и принимается выравнивать стопку бумаги на столе. Вид у него скучающий. Чтобы немного взбодрить штурмбаннфюрера и подогреть его интерес, я, описывая поездку, вспоминаю несколько деталей, таких, как синий берет на водителе и перебранку между ним и огромной, неправдоподобных форм валенсийкой, севшей в Виллафе. Сбиться я не боюсь, ибо все так и было - автобус, синий берет и валенсийка, оравшая на весь салон, что она, хотя и заняла два места, заплатит за одно, поскольку в правилах не оговорено, что плата удваивается, если щедрый господь награждает женщину добротной задницей…
В этом месте рассказа вновь возникает пауза, но уже не по моей вине. Микки, в плиссированной юбочке и приталенном мундире шарфюрера СС, аккуратно постукивая сапожками, входит в кабинет и, выдохнув: "Хайль Гитлер!", сменяет Фогеля за машинкой. "Наконец-то!" - облегченно роняет Фогель и пересаживается на подоконник, чтобы немедленно приступить к своему излюбленному занятию - подпиливанию ногтей.
- Добрый день, мадемуазель, - говорю я Микки. - Прелестная сегодня погодка, не так ли?
У СС-шарфюрера точеные ножки и невыразительное личико, украшенное прической в стиле Марики Рокк. Насколько я знаю, немки в Париже, досыта объевшись "Девушкой моей мечты", все, как одна, украсили себя валиками надо лбом и подвитыми локонами сзади и за ушами. Некоторым это идет, но помощницу Эрлиха постигла неудача. Марикой Рокк она не стала, зато приобрела удивительное сходство с диснеевским Микки Маусом - очень противным, на мой вкус, мышонком. Микки не долго размышляет над ответом.
- Скажите ему, чтобы он заткнулся, штурмбаннфюрер! - изрекает она и ловко перебрасывает влево каретку. - Или он заткнется, или я ему врежу в пах. Еврейская свинья!
Эрлих долго и с интересом разглядывает нас обоих.
- Он не иудей, шарфюрер.
- Все равно пусть заткнется!
- Уже заткнулся, - говорю я кротко, чтобы доставить Микки удовольствие. - Однако как же с Барселоной, штурмбаннфюрер? Рассказывать или не надо? Госпожа шарфюрер против того, чтобы я здесь трепался…
Я все жду, что Эрлих однажды сорвется, и тогда будет то, что рано или поздно должно быть: крик, удары, сломанные кости и вывернутые суставы. Не понимаю, почему он церемонится с Огюстом Птижаном? Четверо суток я заговариваю зубы, потащил гестаповцев в кафе, куда якобы должна была явиться Кло, отпускаю шуточки - и все безнаказанно. Будь на месте Эрлиха статуя Бисмарка, и у той лопнуло бы терпение.
Все же последняя моя реплика заставляет штурмбаннфюрера побледнеть. Бледнеет он своеобразно - сначала кровь отливает от лба и подбородка, подчеркивая розоватую сетку на скулах, потом сереют сами скулы, и наконец белеет нос, весь за исключением кончика, который светится, словно тлеющая сигарета.
- Не зарывайтесь, Птижан, - тихо говорит Эрлих. - Сумасшедший вы или просто лжец - дело третье. Но что вы шпион, у меня сомнений нет. Надеюсь, нет их и у вас?
- Как раз наоборот…
- Хватит! Давайте о Барселоне. Где вы останавливались там?
- В "Континентале".
- Где питались? В ресторане? На каком этаже?
- На втором.
- Чушь. В Европе все рестораны без исключения расположены на первом.