Иван Бунин (1870–1953) - первый русский лауреат Нобелевской премии (1933), выдающийся мастер слова, безупречный стилист. Писателю свойственно понимание любви как роковой силы, любви-страсти. Лишь мгновения есть у влюбленных. Подлинное чувство для И. Бунина - всегда недостижимая вершина, к которой стремится человек, но никогда не обретает навсегда, до конца своих дней. В этом и заключена трагичность человеческого существования, обреченного не воплотить свое главное предназначение - любить.
Содержание:
Первая любовь - Из воспоминаний детства 1
Велга 3
Без роду-племени 5
Поздней ночью 7
В августе 8
Осенью 9
Новый год 10
Заря всю ночь 11
Маленький роман 12
Чаша жизни 14
Грамматика любви 18
Легкое дыхание 20
Митина любовь 21
Солнечный удар 32
Ида 34
Дело корнета Елагина 36
Прекраснейшая солнца 43
Примечания 44
Иван Бунин
Солнечный удар (сборник)
Первая любовь
Из воспоминаний детства
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно…
- Митя!
- Митька!
- Дмитрий Алексеевич!
- Бледнолицая собака!
- Да вставай же ты, наконец!
Я уже проснулся, но старался показать, что страшно разоспался и не понимаю, в чем дело. Натягивая всеми силами на голову одеяло, которое тащили с меня Петя и Лева, я только мычал и брыкал ногами. Но они не унимались и, спрыгнув с подоконника, на котором сидели (влезли они из сада в окно), остановились около кровати.
- Вот какой ты! - пробормотал в нерешительности Петя. - Что с ним делать? Мы пропустим зарю…
- Уйдем, - своим обыкновенным, резким и отрывистым, тоном сказал Лева. - Он не товарищ, а баба, старый колелый лось! Влепим по кулаку и уйдем!
- Я, брат, так влеплю, что ты… умрешь! - неожиданно крикнул я, приподнимаясь и взмахивая кулаком так, как будто в нем что-нибудь было. В эту минуту мне казалось, что я необыкновенно грозен и дик.
Но Петя и Лева, к удивлению моему, разразились самым добродушнейшим хохотом и протянули мне руки.
Я, немного сконфуженный, пожал их, хмуро и нехотя, и опять упал на подушку.
- Ну, идем же, идем! - сказал Петя. - Мы в самом деле пропустим зарю.
Это было сказано так искренне-серьезно, что я сам испугался мысли пропустить зарю. На что нам была эта заря, для чего мы друг другу давали слово стеречь ее - я, право, теперь хорошо не объясню. Но тогда я думал, что это необходимо. Нам ужасно нравилось выходить из дому чем свет, когда еще и деревня, и темные поля, и далекий густой лес объяты мертвым сном и только на востоке небо покрывается серебряными, светлыми полосами. Тогда нам казалось, что мы совершенно одни и в свежем полутемном лесу действительно все таинственно и первобытно. Мы, как настоящие индейцы, забирались в самую чащу сада и, дожидаясь восхода солнца, садились в кружок и курили "трубку мира", или, иными словами, трубку, утащенную у моего дяди. И хотя я был уже лет двенадцати и отлично понимал, что все это игра, и даже совсем детская игра, но мне она так нравилась, что я не мог не наслаждаться ею.
Поэтому я сейчас же вскочил и стал натягивать чулки.
- Солнце ведь еще не взошло? - спросил я торопливо.
- Ты бы дрыхнул до обеда, - ответил Лева, - да потом бы и спрашивал.
"Пугает! Не так уж и поздно", - подумал я, подходя к умывальнику и ежась от утренней свежести, которая плыла в открытое окно.
Холодная струя воды заставила меня еще больше вздрогнуть и окончательно проснуться. Торопливо умывшись, я был уже готов к походу. Мы должны были отправиться нынче в дальний путь, в самый конец большого луга, который был у нас за садом. Там начинался лес, и широкий луг переходил в узкие овраги, каменистые и изрытые весеннею водою. Сегодня мы намеревались выкурить там последнюю "трубку мира", чтобы распрощаться до лета. Был последний день пасхальных каникул, и дня через два я должен был ехать в Орел, в гимназию.
- Берите же, - скомандовал Лева, - поскорее луки.
Мы сейчас же надели луки и вылезли в окно на росистую траву сада.
Солнце еще только всходило. На траве лежало холодное матовое серебро росы, но по дорожкам земля уже отсырела и почернела. Светлый, зеркальный пруд слабо дымился. Но отражения высоких, стройных осин были еще неподвижны и ясны; соловей особенно звучно щелкал в молодой зелени. Утро только начиналось.
Мы шли вниз, к пруду, по широкой береговой аллее. Лева был предводителем. Он всегда любил быть первым, любил командовать нами, хотя и был моложе меня и Пети года на два. Выглядывал он еще совсем мальчиком; коротко остриженные белые волосы торчали на макушке; сложение было еще совсем детское. Но, несмотря на это, он постоянно старался казаться большим, вечно сдвигал брови над бегающими и дикими, как у зверька, глазками и хвалился, или, точнее сказать, не хвалился, а искренне воображал, что он необыкновенно силен. Брови он сдвигал главным образом для того, чтобы казаться грозным; при игре в индейцы, когда мы назначали, кому кем или чем быть, Лева выбирал себе всегда роль какого-нибудь особенно кровожадного краснокожего; называл он себя постоянно "Черной пантерою", смеялся и дразнил Петю, когда тот, в какой-нибудь стычке с мальчишками, раненный, садился и горько плакал и т. д. Но в душе Лева был все-таки очень добрый и чуткий мальчик; по уму - очень сообразительный и бойкий. Петя, напротив, был мальчик, которых можно встретить на каждом шагу.
Мы шли мимо пруда. Лева уже несколько раз сбегал к воде и изо всей силы бил палкою лягушек. Он уже вспотел, раскраснелся и измазал грязью, по своему обыкновению, руки, сапоги и штаны. Петя больше любовался природою.
- Что же, ты приедешь на лето сюда, к дяде, или уедешь к отцу? - спросил он меня.
- Непременно приеду сюда, - ответил я.
Лева обернулся в эту минуту и вдруг разразился самым веселым смехом.
- Чего ты? - в один голос спросили мы.
Лева продолжал хохотать.
- Я, брат, все знаю, - проговорил он наконец.
- Что ты знаешь? - удивился я.
- Про Сашу-то!
Я почувствовал, что моментально покраснел до самой шеи. Лева попал в самое больное место: я был в это время "страшно", как мне тогда казалось, влюблен в Сашу, его двоюродную сестру. Она обыкновенно проводила каникулы у отца Левы, так что, мечтая приехать на лето, я имел в виду единственно ее.
- Какую Сашу? - не зная, что сказать, спросил я и сам почувствовал, что сказал страшную глупость.
- Зачем ты лжешь, как старая баба? - вдруг строго перебил меня Лева. Глаза у него засветились, как у зверька, брови сдвинулись.
- Что я лгу? - спросил я тоже строго.
- Ты лжешь, что ты не знаешь, про какую Сашу я говорю, - отчеканил Лева, - а сам влюблен в нее…
Я моментально схватил лук с плеч и трясущимися руками наложил стрелу.
- Нет, ты лжешь! - закричал я, уже совсем растерявшись. - Я вот тебя сейчас…
Но Лева перебил меня:
- Я давно знал. Я не хотел говорить Пете… А вот теперь скажу… Только она уже вчера вечером уехала… Выкуси… А если хочешь выходить на бой - становись.
Лева тоже разозлился. Глаза бегали, щеки раскраснелись.
- Не хочу я с тобою драться, - сказал я, всеми силами стараясь казаться спокойным. - А только ты сам дурак! И я не хочу больше с тобою идти.
С этими словами я повернулся и пошел опять в сад.
- Да на меня-то за что ж? - жалобно закричал Петя.
Но мне показалось, что они оба заодно хотели меня огорчить и сконфузить. "Братцы", - подумал я и потом, не оборачиваясь, крикнул:
- Подите вы к черту!
Итак, обстоятельства сложились весьма плохо: вместо мирной прощальной экспедиции вышла ссора, вместо окончательного свидания с Сашей - весть о ее отъезде, или, иными словами, - о разлуке с нею до самого лета. Я говорю "окончательного" потому, что думал перед отъездом улучить минутку, чтобы объясниться с нею. Правда, уже раз я с нею объяснился, но тогда это как-то не вышло. Мы встретились у них в сенях; я покраснел, почувствовал, как будто кто-то провел мне по волосам ледяною щеткою, ероша волосы; я даже не сказал "здравствуйте". Несмотря на то, что Саша была старше меня года на два, я постоянно ее конфузился. Она сама протянула мне руку.
- Что это вас давно не видно? - спросила она.
- Нет, я был недавно, - сказал я, - вы меня не видали.
- Вы, должно быть, были в саду?
- Нет, я и в доме был.
Саша засмеялась вдруг так звонко и мило, что я сразу ободрился, хотя и не понял, чему она смеется.
- Вы, должно быть, в шапке-невидимке были?
- Нет, в своем картузе, - сострил я и окончательно смешался.
- Ну как же я вас не видела? - добивалась Саша.
- Да вы всегда не хотите меня видеть.
- Как это не хочу?
Но я уже не слушал ее и, чувствуя, что мне становится все жарче и жарче, продолжал:
- Я не знаю, за что вы меня так не любите? Мне кажется…
- Вам бог знает что кажется, - перебила вдруг Саша, краснея, тихим и ласковым голосом. - Я, напротив… я даже во сне вас почти каждый день вижу…
Но в эту минуту загремели чьи-то дрожки, и Саша, быстро дотронувшись губками до моей щеки и моментально вспыхнув, исчезла за дверью.
Не успел я еще прийти в себя (у меня даже дух захватило от радости), как уж кто-то застучал по лестнице. Я нахлобучил картуз и, засвистав, что обыкновенно делал, чтобы скрыть неловкость, быстро сошел с лестницы, встретившись с приехавшим приказчиком, и через сад убежал домой.
Припоминая все это с особенной грустью и нежностью, я сидел один-одинешенек в гостиной. День был теплый, солнечный. В пустом доме (дядя с утра уезжал в поле, прислуга была на кухне) было всюду безмолвно и светло. На балконе дверь была отворена, и из саду иногда залетали пчелы и бабочки. Ветерок осторожно колебал молодую зелень березок. В саду кричали петухи, и как-то особенно весело, по-весеннему, раздавался их крик в этот апрельский солнечный день.
В раздумье я иногда вставал и подходил к отворенной двери балкона. Прислонившись к притолоке, я глядел вдоль по березовой аллее, где из свежей рыхлой земли и из-под прошлогодних листьев торчала ярко-зеленая травка; я чувствовал какой-то неясный садовый аромат, слушал музыкальное жужжание пчел, гулкие удары валька на пруде, – и все нежнее и поэтичнее становилась моя тоска. Мне казалось, что я еще никогда не был таким молодым и прекрасным и вместе с тем таким одиноким и печальным. Я глядел в далекие поля, которые открывались с правой стороны сада, и невольно повторял с поэтом:
Что звенит там вдали, и звенит и поет?
И зачем эта даль неотступно зовет,
И зачем та река широко разлилась,
Оттого ль разлилась, что весна началась?
"Что звенит там вдали, и звенит и поет?" - спрашивал я себя с особенною грустью. В ответ на это на глазах выступали слезы, и, стараясь скрыть их, я опять шел бродить по освещенному солнцем безлюдному дому.
- Что это ты сидишь, как шалелый? - спросил меня за обедом дядя.
Я едва мог ответить: моя нежность и поэтичность была оскорблена самым грубым образом.
К вечеру мне стало еще грустнее. Я ушел в поле, дошел до леса и лег на опушке. Лежа на своей шинели, я долго мечтал, до тех пор пока над стемневшими полями не засветилась серебряная звездочка - Венера.
Возвращаясь, я решился непременно съездить на другой день в город. Лева и Петя уже теперь там (они уехали перед вечером), и можно выдумать, что я к ним за книгами - за латинской грамматикой, например. А между тем можно увидать Сашу, хоть еще раз поговорить, просить писать и т. д.
Подумав это, я почти повеселел и заснул спокойно. Но судьбе было угодно, как говорится, распорядиться иначе.
Дядя у меня был совсем старик - лет под шестьдесят. Человек он был очень странный и в высшей степени серьезный, по-солдатски исполнительный, аккуратный и строгий. Причиной этого была, главным образом, его долголетняя военная служба где-то в гарнизоне. Образования он не получил почти никакого и по выходе из военной службы поселился навсегда в деревне одиноким холостяком. Имение у него было небольшое, но средства прекрасные: он вел спартанскую жизнь и был неутомимый хозяин; в прежнее время он даже косил сам. Я у него любил гостить, разумеется, единственно из-за того, что в той же деревне на каникулах жила Саша.
Рано утром (дядя вставал до зари) я заявил ему о своем намерении.
- Что ж, поезжай, - сказал он.
- Только на какой же? - спросил я.
- Этого я уж не знаю.
Я запнулся. Дядя всегда любил такую манеру разговаривать.
- Я на чалой поеду, - наконец выговорил я.
- На чалой я поеду, - ответил дядя.
- Значит, на "лысой кобыле"?
- Я поеду парой, а ты знаешь, что разъездных лошадей весной у меня только две.
- Ну как же быть-то?
Дядя улыбнулся.
- Ну как же быть-то? - повторил и он. - Значит, надо ехать со мной.
"Ехать с дядей!" - уж одно это огорчило меня. Но делать было нечего. Я поскорее собрался, потому что дядя не стал бы ждать ни минуты, и через полчаса мы уже ехали в город, сидя вдвоем на телеге, высоко наваленной соломой.
Не стану подробно описывать наше путешествие, жаркое, знойное утро, облака густой пыли на большой дороге и несносно медленное движение за обозом, который мы нагнали. Обоз был очень длинный, и дядя, любивший всегда медленную езду, не стал объезжать его. Пахнущие дегтем телеги были тяжело навалены кулями муки и запряжены седловатыми, огромными, но ленивыми меринами. Возчики, сидя на грядках, дремали, и казалось, что им совершенно безразлично, когда они доберутся до города. Только на одной телеге сидел мещанин, похожий на борзую собаку, и всю дорогу ругался со стариком, ехавшим сзади. Но старик, сутуловатый, толстый, с маленькими глазками и громадной рыжею бородой, по-видимому, ругаться умел очень плохо, и брань выходила вялая, так что не разгоняла скуки.
- Посмотрим, долго ли ты продержишься у самого-то, - говорил мещанин, выплевывая подсолнухи и болтая ногами. - Посмотрим!
- Небось! - отвечал старик злобно и хрипло. - Небось! Уж если тебя, мошенника, держат…
- Меня-то будут держать! - перебивал мещанин.
- Все этаких чертей держат, - возражал старик.
- "Чертей", - передразнивал мещанин гнусливо, - "чертей"! Слезь, дьявол, высморкайся! Загундосил.
- Сам высморкайся! - повторял старик.
- Енот, дьявол! - не унимался мещанин.
Старик страшно обижался, вскакивал и кричал:
- Я не енот, а крещеный человек! Ты сам енот!
Но мещанин опять перебивал его…
Часов в десять утра (до города было верст двенадцать) мы, наконец, добрались и остановились на постоялом дворе.
Дорога, впрочем, не произвела на меня особенно неприятного впечатления. Думая, что часа через два я буду видеть Сашу, грациозную, веселенькую Сашу, я мало обращал внимания на все неудобства и на неприятности дороги. Но на постоялом дворе дело пошло хуже. Еще въезжая в ворота, дядя заметил, что под навесом на телеге лежит прекрасно отпоенный теленок, и сейчас же закричал его хозяину, сидевшему тут же:
- Дядя, что это привез продавать - бычка или телушку?
- Да, - флегматично ответил мужик.
Дядя после этого замолчал и, когда мы слезли с телеги, неизвестно куда скрылся. Я уже успел надеть воротнички (прифрантился) - его все нет. Я бросился, наконец, искать. Забежал в комнаты, где несносно заливалась канарейка, посмотрел еще кое-где - нету. Иду к телеге - навстречу мне дядя, а за ним мужик тащит к нам теленка.
- Купил теленка, - сказал мне дядя. - Ты тут посиди около него, а я схожу кое-что купить.
Меня даже в жар бросило.
- Как? Теленка караулить? - чуть не со слезами возопил я. - Что ж это такое?
- Что ж тут такого? - перебил дядя строго. - Конечно, караулить, - утащить могут. А сходить ты еще успеешь, я сейчас приду. Значит, посидеть можно. Если же неприятно - не ехал бы. Да и не поедешь уж отсюда - пешком, брат, попрешь, если не посидишь. Понял?
Что тут было делать? Тогда мне казалось, что дядя так строг, что легко может исполнить подобное обещание. Чуть не со слезами уселся я около проклятого теленка.
Жду… Проходит час - дяди нет. Телег наехало видимо-невидимо. Под навесом пахнет навозом, жара, духота. Просто смерть моя! Теленок лежит как околелый: глаза дурацкие, стеклянные, связанные задние ноги вытянуты, бока вздулись.
"Хоть бы околел, анафема!" - думаю я с тоскою, поколачивая его кулаками в бок. А обида, тоска все разрастаются.
Опять жду. Проходит еще час. В злобе, со слезами на глазах я, наконец, вскакиваю с твердым намерением уйти и бросить теленка. В это время показывается дядя. Сзади него мужик тащит новое колесо, мешок мелу, несколько "подвой" (железные прутья для сохи) и еще что-то в кулечке.
Я бросился к дяде:
- Что же это, дядя, ты до сих пор?
- Заговорился с знакомым мещанином, - спокойно ответил дядя, - да вот и опоздал. Нам пора бы теперь в дороге быть. Поскорей запрягать надо.
- Как - запрягать? - едва мог я выговорить. - А я-то?
- У меня дела посерьезней твоих, - отрезал дядя. - Не забивай глупостями мне голову. Я все равно сейчас поеду, а за книгами к Пете мы можем заехать.
Я прикусил губы чуть не до крови и побрел к калитке.
- Хорошо же! - вскрикнул я в порыве злобы и отчаяния. - Хорошо же! Уйду, непременно уйду! - И, прислонившись к калитке, я заплакал. Поплакав, я несколько успокоился. Я поглядел красными глазами по пыльной улице и вдруг почувствовал, что мне уже нисколько не хочется видеть Сашу. Теперь все равно свидание с нею не могло быть таким светлым моментом. Мне казалось, что в душе у меня не осталось уже ни капли любви.
Я махнул рукой и, хмурясь, влез на телегу. Но, влезая, я подумал, что все-таки не худо бы хотя на минутку поглядеть на Сашу, хоть попросить бы писать мне… Мы тронулись.
- Я забегу хоть в женскую гимназию, - начал я, - и скажу Саше, чтобы она передала Пете о грамматике. А он теперь еще в классах.
- Так мы поедем туда, - сказал дядя.
- Да нет, мужская гимназия на другом конце города, далеко.
- Ну все равно, - согласился дядя. Видимо, на него нашел "добрый стих".
Доехав до угла, за которым была женская гимназия, я попросил дядю остановиться и с бьющимся сердцем, одергивая блузу и поправляя воротнички, побежал к гимназии.
В швейцарской я погляделся в зеркало и нашел себя хорошеньким: должно быть, от слез и волнения лицо стало нежного цвета, на щеках играл румянец, глаза светились темным блеском.