Роман повествует о горькой странице в истории России - о временах культа личности, о страшных испытаниях, выпавших на долю жертв сталинской тирании.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 45
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 77
ПОСЛЕСЛОВИЕ 120
Примечания 121
Анатолий Рыбаков
Дети Арбата
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Самый большой дом на Арбате - между Никольским и Денежным переулками, теперь они называются Плотников переулок и улица Веснина. Три восьмиэтажных корпуса тесно стоят один за другим, фасад первого выложен белой глазурованной плиткой. Висят таблички: "Ажурная строчка", "Отучение от заикания", "Венерические и мочеполовые болезни"… Низкие арочные проезды, обитые по углам листовым железом, соединяют два глубоких темных двора.
Саша Панкратов вышел из дома и повернул налево - к Смоленской площади. У кино "Арбатский Арс" уже прохаживались парами девочки, арбатские девочки и дорогомиловские, и девочки с Плющихи, воротники пальто небрежно приподняты, накрашены губы, загнуты ресницы, глаза выжидающие, на шее цветная косынка - осенний арбатский шик. Кончился сеанс, зрителей выпускали через двор, толпа выдавливалась на улицу через узкие ворота, где к тому же весело толкалась стайка подростков - извечные владельцы этих мест.
Арбат кончал свой день. По мостовой, заасфальтированной в проезжей части, но еще булыжной между трамвайными путями, катили, обгоняя старые пролетки, первые советские автомобили "ГАЗ" и "АМО". Трамваи выходили из парка с одним, а то и двумя прицепными вагонами - безнадежная попытка удовлетворить транспортные нужды великого города. А под землей уже прокладывали первую очередь метро, и на Смоленской площади над шахтой торчала деревянная вышка.
Катя ждала Сашу на Девичьем поле, у клуба завода "Каучук", скуластая сероглазая степная девчонка в свитере из толстой деревенской шерсти. От нее попахивало вином.
- Выпили с девчатами красного. А тебе праздника нет?
- Какой праздник?
- Какой… Покров.
- А…
- Вот тебе и "а"…
- Куда пойдем?
- Куда… К подруге.
- Что взять?
- Закуска там есть. Купи водки.
По Большому Саввинскому переулку, мимо старых рабочих казарм, откуда слышались пьяные голоса, нестройное пение, звуки гармоники и патефона, потом по узкому проходу между деревянными фабричными заборами они спустились на набережную. Слева - широкие окна фабрик Свердлова и Ливерса, справа - Москва-река, впереди - стены Новодевичьего монастыря и металлические переплеты моста Окружной железной дороги, за ними болота и дуга, Кочки и Лужники…
- Ты куда меня ведешь? - спросил Саша.
- Куда, куда… Иди, нищему деревня не крюк.
Он обнял ее за плечи, она попыталась сбросить его руку.
- Потерпишь.
Саша еще крепче сжал ее плечо.
- Не бунтуй.
Четырехэтажный неоштукатуренный дом стоял на отшибе. Они прошли по длинному коридору, слабо освещенному, с бесчисленными дверьми по сторонам. Перед последней дверью Катя сказала:
- У Маруси друг… Ты ничего не спрашивай.
На диване, лицом к стене, спал мужчина, у окна сидели мальчик и девочка лет по десяти-одиннадцати, они оглянулись на дверь, поздоровались с Катей. У кухонного столика в углу комнаты, рядом с рукомойником, возилась маленькая женщина, много старше Кати, с миловидным добрым лицом. Это и была Маруся.
- А мы заждались, думали, не придете, - сказала она, вытирая руки и снимая фартук, - думали, загуляли где… Вставайте, Василий Петрович, гости пришли.
Мужчина поднялся, худой, хмурый, пригладил редкие волосы, провел ладонью по лицу, сгоняя сон. Воротничок его рубашки примялся, узел галстука был опущен.
- Пироги засохли, - Маруся сняла полотенце с лежавших на столе пирогов из ржаной муки. - Этот с соей, этот с картошкой, а тот с капустой. Тома, подай тарелки.
Девочка поставила на стол тарелки. Катя сняла жакет, достала из буфета ножи и вилки, сразу стала накрывать на стол, знала, где что лежит, видно, бывала тут не раз.
- В комнате убери! - приказала она Марусе.
- Заспались после обеда, - оправдывалась та, снимай со стульев одежду, - и ребята бумагу нарезали, подбери бумагу, Витя.
Ползая по полу, мальчик собрал обрезки бумаги.
Василий Петрович умылся под умывальником, подтянул галстук.
Маруся отрезала ребятам по куску от каждого пирога и поставила на окно.
- Ешьте.
Василий Петрович разлил водку.
- С праздником!
- Под столом встретимся! - Катя посмотрела на всех, кроме Саши. Она в первый раз привела его к своим знакомым, пила здесь водку, а с ним пила только красное вино.
- Какого черноглазого себе отхватила! - весело проговорила Маруся, кивая на Сашу.
- Черноглазого и кудрявого, - усмехнулась Катя.
- В молодости волосы вьются, в старости секутся, - объявил Василий Петрович и снова взялся за бутылку. Теперь он не казался Саше хмурым, в его разговорчивости было желание поддержать знакомство. И Маруся глядела на них ласково, понимающе.
Саше было приятно Марусино покровительство, нравился этот дом на окраине, песня и гармошка за стеной.
- Что же вы не едите? - спросила Маруся.
- Ем, спасибо, вкусные пироги.
- Было бы из чего, не такие бы испекла - дрожжей и тех не достанешь. Спасибо, Василий Петрович принес.
Василий Петрович сказал что-то серьезное но поводу дрожжей.
Ребята попросили еще пирога.
Маруся снова отрезала им по куску.
- Думаете, для вас одних наготовлено?! Кончилась ваша гулянка, умывайтесь!
Она собрала их постели и понесла из комнаты, к соседке.
Дети ушла спать. Потом собрался и Василий Петрович. Маруся пошла его провожать. Уходя, сказала Кате:
- Чистую простыню в шкафу возьми.
- Зачем он ей нужен? - спросил Саша, когда за Марусей закрылась дверь.
- Муж бегает от алиментов, ищи его, жить-то надо.
- При детях?
- Голодными лучше сидеть?
- Старый он.
- И она не молодая.
- Что же не женится?
Она исподлобья посмотрела на него.
- А ты на мне чего не женишься?
- Тебе замуж хочется?
- Хочется… Ладно! Давай спать ложиться.
И это было необычно. Каждый раз ему приходилось добиваться ее так, будто они встречаются впервые, а сегодня сама стелит постель, раздевается. Только сказала:
- Свет потуши.
Потом перебирала пальцами его волосы…
- Сильный ты, любят тебя, наверно, девки, только неосторожный, - она наклонилась над ним, заглянула в глаза, - рожу тебе черноглазенького, не боишься?
Рано или поздно это должно было случиться. Ну что ж, сделает аборт, ребенок не нужен ни ему, ни ей.
- Ты беременна?
Она уткнулась головой в его плечо, прижалась к нему, будто искала защиты от несчастий и невзгод своей жизни.
Что он знает о ней? Где она живет? У тетки? В общежитии? Снимает угол? Аборт! Что скажет она дома, какой бюллетень предъявит на работе? А вдруг пропустила сроки? Куда денется с ребенком?
- Если попалась, рожай, поженимся.
Не поднимая головы, она спросила:
- А как малого назовем?
- Решим, времени много.
Она опять засмеялась, отодвинулась от него.
- Не женишься ты, да и не пойду я за тебя. Тебе сколько? Двадцать два? Я и то старше тебя. Ты образованный, а я? Шесть классов… Выйду, только не за тебя.
- За кого же? Интересно.
- Интересно… Парень один, наш деревенский.
- Где он?
- Где, где… На Урале, приедет и заберет меня.
- Кто он?
- Кто… Механик.
- Ты давно его знаешь?
- Сказала ведь, с одной деревни.
- Что же он до сих пор на тебе не женился?
- Не перебесился, вот и не женился.
- А теперь перебесился?
- Теперь ему уже тридцать. У него, знаешь, какие барыньки были…
- Ты его любишь?
- Ну, люблю…
- А почему со мной встречаешься?
- Почему да почему… Мне тоже жить хочется. Допрашивает, как в милиции, ну тебя!
- Когда же он приезжает?
- Завтра.
- И мы с тобой больше не увидимся?
- На свадьбу позвать?… Он здоровый, стукнет, и нет тебя.
- Это еще посмотрим.
- Ох, ох…
- Но ведь ты беременна.
- Кто сказал?
- Ты сказала.
- Ничего я тебе не говорила. Сам придумал.
В дверь тихонько постучали. Катя открыла Марусе, снова легла.
- Проводила, - Маруся зажгла свет, - чай пить будете?
Саша потянулся за брюками.
- Чего вы? - сказала Маруся. - Не беспокойтесь.
- Он стеснительный, - усмехнулась Катя, - стесняется гулять со мной, жениться хочет.
- Жениться недолго, - сказала Маруся, - и развестись недолго.
Саша налил в стакан остатки водки, закусил пирогом. В общем-то, он должен быть благодарен Кате за то, что все так благополучно кончилось. Механик этот, наверно, и вправду есть, но не в нем, в сущности, дело. Дело в том, что она опять дразнит его, а он раскис, дурачок. Саша поднялся.
- Ты куда? - спросила Катя.
- Домой.
- Что вы, честное слово, - забеспокоилась Маруся, - спите, утром поедете, а я у соседей переночую, никому не мешаете.
- Надо идти.
Катя смотрела хмуро.
- Дорогу найдешь?
- Не заблужусь.
Она притянула его к себе.
- Останься.
- Пойду. Счастливо тебе.
Хорошая все-таки девчонка! Жаль, конечно. И, если она не позвонит, они никогда больше не увидятся: адреса он не знает, не дает она адреса - "Тетка заругает", даже не говорит, на какой фабрике работает. - "Будешь возле проходной отсвечивать".
Раньше она изредка звонила ему из автомата, они шли в кино или в парк, потом уходили в глубину Нескучного сада. Белели под луной парусиновые шезлонги, Катя отворачивалась. "Чего придумал… Вот пристал тоже…" А потом приникала к нему, губы сухие, обветренные, перебирала шершавыми руками его волосы.
- Я тебя первый раз за цыгана приняла. Возле нашей деревни цыгане стояли, такие же черные. Только кожа у тебя гладкая.
Летом, когда мама была у сестры на даче, она приходила к нему, глаза сердитые, стеснялась сидевших у подъезда женщин. "Пялят зенки. Больше в жизни не приду".
Позвонив, обычно молчала, потом вешала трубку, звонила опять…
- Катя, ты?
- Ну, я…
- Что же не отвечала?
- И не звонила даже…
- Встретимся?
- Где это мы встретимся?…
- Возле парка?
- Придумал… На Девичку приезжай.
- В шесть, в семь?
- Побегу я в шесть…
Все это Саша вспоминал теперь, ждал ее звонка. На следующий день он хотел побыстрее вернуться из института домой - вдруг позвонит. Но остался делать стенную газету к октябрьским праздникам. А потом его вызвали на заседание партбюро.
Свободных мест у двери не было. Саша протиснулся между сдвинутыми рядами стульев, задевая тесно сидящих людей, вызвав недовольный взгляд Баулина, секретаря партбюро, русоволосого крепыша с округлым, простым, упрямым лицом, с широкой грудью, выпирающей под синей сатиновой косовороткой, застегнутой на короткой шее двумя белыми пуговичками. Проследив, как Саша уселся в углу, Баулин снова повернулся к Криворучко.
- Это вы, Криворучко, сорвали строительство общежития. Объективные причины никого не интересуют! Фонды переброшены на ударные стройки? Вы отвечаете не за Магнитку, а за институт. Почему не предупредили, что сроки нереальны? Ах, сроки реальны… Почему не выполнены? Вы двадцать лет в партии?… За прошлые заслуги в ножки поклонимся, а за ошибки будем бить.
Баулинский тон удивил Сашу. Заместителя директора Криворучко студенты побаивались. В институте поговаривали о его знаменитой военной биографии: до сих пор носит гимнастерку, галифе и сапоги. Этот сутулый человек с с длинным унылым носом, с мешками под глазами никогда ни с кем не вступал в разговоры, даже на приветствия обычно отвечал только кивком головы.
Криворучко опирался рукой на спинку стула, Саша видел, как дрожат у него пальцы. Слабость в человеке, всегда таком грозном, выглядела жалкой. Но материалов для стройки действительно не давали. А сейчас никто ее хочет об этом думать. Только Янсон, декан Сашиного факультета, невозмутимый латыш, обращаясь к директору института Глинской, примирительно сказал:
- Может быть, дать еще срок?
- Какой?! - со зловещим добродушием спросил Баулин.
Глинская молчала. Сидела с обиженным видом человека, которого наградили таким негодным заместителем. Поднялся аспирант Лозгачев, высокий, вальяжный, театрально воздел руки.
- Неужели и лопаты отправили на Магнитку? Студенты пальцами ковыряли мерзлую землю? Вот сидит комсорг группы, пусть скажет, как они без лопат работали.
Баулин с любопытством посмотрел на Сашу. Саша встал.
- Мы без лопат не работали. Как-то раз кладовая оказалась закрытой. Потом вернулся кладовщик и выдал лопаты.
- Вы долго ждали? - не поднимая головы, спросил Криворучко.
- Минут десять.
Лозгачев, неудачно призвавший Сашу в свидетели, укоризненно покачал головой, как будто оплошность совершил не он, а Саша.
- Все обошлось? - усмехнулся Баулин.
- Обошлось, - ответил Саша.
- А сколько времени вы работали, сколько стояли?
- Материалов-то ведь не было.
- Откуда ты знаешь об этом?
- Это все знают.
- Напрасно адвокатствуешь, Панкратов, - сурово проговорил Баулин, - неуместно!
Стараясь не глядеть на Криворучко, члены бюро проголосовали за исключение его из партии. Воздержался один Янсон.
Еще больше ссутулившись, Криворучко вышел из комнаты.
- Поступило заявление доцента Азизяна, - объявил Баулин и посмотрел на Сашу, как бы спрашивая: что ты теперьскажешь, Панкратов?!
Азизян читал в Сашиной группе основы социалистического учета. Однако говорил не об учете, даже не об основах, а о тех, кто эти основы извращает. Саша сказал впрямую, что не мешало бы дать им представление о бухгалтерии как таковой. Азизян, курчавенький, лукавый пройдоха, посмеялся тогда. А теперь обвинял Сашу в том, что тот выступил против марксистского обоснования науки об учете.
- Было? - Баулин смотрел на Сашу холодными голубыми глазами.
- Я не говорил, что теории не надо. Я сказал, что знаний по бухгалтерии мы не получили.
- Партийность науки тебя не интересует?
- Интересует. Конкретные знания тоже.
- Между партийностью и конкретностью есть разница?
Опять поднялся Лозгачев.
- Ну, товарищи… Когда открыто проповедуют аполитичность науки… И потом: Панкратов пытался навязать партийному бюро свое особоемнение о Криворучко, разыгрывал представителя широких студенческих масс. А кого вы, Панкратов, здесь представляете, собственно говоря?
Янсон сидел мрачный, барабанил толстыми пальцами по туго набитому портфелю.
- Вступать в спор с преподавателем не годится. Но "аполитичность науки…"
Глинская повернулась к Баулину.
- Может, передадим в комсомольскую организацию…
В ее голосе звучала сановная усталость: мелок вопрос, незначительна фигура студента. Лозгачев взглянул на Баулина, ему казалось, что тот должен быть недоволен предложением Глинской.
- Партийное бюро не должно уклоняться…
Это неосторожное слово все решило.
- Никто не уклоняется, - нахмурился Баулин, - но есть порядок. Пусть комсомол обсудит. Посмотрим, какова его политическая зрелость.
На вешалке висело коричневое кожаное пальто… Дядя Марк!
- Погуливаешь?…
Саша поцеловал Марка в гладко выбритую щеку. Пахло от Марка хорошим трубочным табаком, мягким одеколоном, "уютный холостяцкий дух", как говорила мама. Марк выглядел старше своих тридцати пяти лет - полный, веселый, лысеющий дядька. И только острые глаза за желтоватыми стеклами очков выдавали железную волю этого человека, одного из командармов промышленности, почти легендарного, как легендарна его гигантская стройка на Востоке - новая металлургическая база Советского Союза, недоступная авиации врага, стратегический тыл пролетарской державы.
- Думал, не дождусь тебя, заночевал, думаю…
- Саша всегда ночует дома, - сказала мама.
На столе портвейн, розовая любительская колбаса, шпроты, "турецкие хлебцы" - лакомства, которые всегда привозил Марк. Тут же и традиционный мамин пирог, который она пекла в "чуде". Видно, Марк успел предупредить о своем приходе.
- Надолго приехал? - спросил Саша.
- Сегодня приехал, завтра уезжаю.
- Его Сталин вызвал, - сказала мама.
Она гордилась братом, гордилась сыном, больше ей нечем было гордиться - одинокая женщина, брошенная мужем, маленькая, полная, с еще красивым белым лицом и густыми вьющимися седыми волосами.
Марк протянул руку к лежащему на диване свертку.
- Разверни.
Софья Александровна попыталась распутать узел.
- Дай-ка!
Саша ножом разрезал шпагат. Сестре Марк привез отрез на пальто и пуховый платок. Саше - костюм из темно-синего бостона. Немного примятый пиджак сидел отлично.
- Как влитой, - одобрила Софья Александровна, - спасибо, Марк, ему совсем не в чем ходить.
Саша с удовольствием разглядывал себя в зеркале. Марк всегда дарит именно то, что надо. В детстве он повел его к сапожнику, и тот сшил Саше высокие хромовые сапоги, таких ни у кого не было, ни во дворе, ни в школе, тогда он очень гордился сапогами и до сих пор помнил их запах, помнил и острый запах кожи и дегтя в каморке сапожника.
Несколько раз в этот вечер Марка вызывали к телефону. Низким, властным голосом он отдавал приказания о фондах, лимитах, эшелонах, предупредил, что заночует на Арбате, и велел прислать машину к восьми утра. Вернувшись в комнату, Марк покосился на бутылку.
- Ого!
- Пей, товарищ, покуда пьется, горе жизни заливай, - запел Саша любимую песню Марка. От него и услышал ее давно, мальчишкой еще.
- Тише, о тише, все заботы прочь в эту ночь, - подтянул Марк, - так?
- Именно! - Саша запел снова:
Завтра, может, в эту пору
Здесь появится Чека,
И, быть может, в эту пору
Расстреляем Колчака…
Голос и слух он унаследовал от матери, когда-то ее приглашали петь на радио, но отец не пустил.
Завтра, может, в эту пору
К нам товарищи придут,
А быть может, в ту же пору
На расстрел нас поведут.
- Хорошая песня, - сказал Марк.
- Только поете вы ее плохо, - заметила Софья Александровна, - как хор слепцов.
- Дуэт слепцов, - рассмеялся Марк.
Ему постелили на диване, Саша лег на парусиновой дачке.
Марк снял пиджак, подтяжки, сорочку и, оставшись в нижней рубашке, обшитой по вороту и на рукавах узорной голубой тесьмой, отправился в ванную.
Ожидая его, Саша лежал, закинув руки за голову…