- С бывшими казачьими офицерами, пришедшими к нам, надо быть очень осторожными, так как о них - имею в виду Голубова и Автономова - Советская власть не раз обожглась.
Ковалев выставил на сукно сухой, костистый кулак. Сказал, едва шевеля челюстью от напряжения:
- Товарищ Дорошев, дайте справку по Автономову. Когда и где именно на нем "обожглись"? И где он, по крайней мере, сейчас?
- А Голубов? - напомнил Френкель, не скрывая раздражения.
- На Голубова никто не делал ставки. Ни политической, ни военной, - процедил Ковалев. - То был авантюрист, случайный попутчик.
- Подтелков делал! - очень выгодно бросил реплику молчавший до сей поры Ларин.
Ковалев взглянул на него мельком и молча, с явным безразличием. Не найдя ничего лучшего, повторил свою просьбу к Дорошеву. Тот поднялся, сдерживая в себе нечто взрывчатое:
- Разрешите, товарищи? Вопрос об отношении к местным военным кадрам, безусловно, сложный, - сказал он. - Но нельзя же так запросто навешивать ярлыки и развенчивать не виновных ничем, исключительно преданных нам людей! Пусть даже и бывших офицеров! - Тут политичный Дорошев склонил голову в сторону Троцкого: - Нарком и председатель РВС сам не раз указывал на полную возможность и даже необходимость сотрудничества с ними, поскольку...
Троцкий благосклонно кивнул в ответ:
- Военное искусство... э-э... помимо знаний требует особого воспитания ума и воли. Но речь должна идти о персональном подходе!
- В том-то и дело! - повеселел Дорошев. - Именно Автономов и доказал свою полную преданность. Он сформировал армию, разбил Корнилова на Кубани и немцев под Батайском. А когда его отстранили, принял новое назначение, как следует солдату революции. В данное время... он формирует отряды горцев на Северном Кавказе...
- И - много наформировал? - едко спросил Френкель.
- Такими сведениями мы не располагаем. Обстановка сложная, там вообще вся 11-я армия под угрозой разгрома. - Дорошев знал, что стараниями "левых" и ходом обстоятельств 11-я армия уже на грани гибели, но из понятных соображений смягчил слова.
- Достаточно, - сказал Троцкий. Он, конечно, знал, что данные об Автономове несколько устарели: еще в октябре он лично подписал новый приказ о назначении Автономова временно исполняющим обязанности командующего 12-й армией при члене РВС Орджоникидзе. Предполагалось, что они смогут сколотить боеспособную часть из остатков 11-й... Предположения не осуществились: было уже поздно. И не стоило в данный момент ничего уточнять.
- А какие же имеются претензии к Миронову? - уже плохо владея собой, спросил Ковалев. - Он... в авангарде всей 9-й армии...
Троцкий, улыбаясь краешками губ, перебил:
- Товарищ Ковалев, на совещании в Царицыне, помнится, я уже как-то предупреждал вас о секретных данных, имеющихся в нашем распоряжении. Н-дэ... Вы, например, могли бы поручиться, что, взяв Новочеркасск, Миронов... не объявит себя новоявленным донским атаманом? Или каким-нибудь маленьким Бонапартом?
Ковалев опешил. Дальше, как говорится, было уж некуда...
Смотрел поочередно на каждого из своих внезапно возникших противников, оценивал. Сырцов, Френкель, Ларин, Гроднер да и сам Троцкий, кто они? Разве были они с винтовками на баррикадах девятьсот пятого, разве работали они в тягчайшем подполье при Столыпине? Почему с ними нянчились в охранке, никто не попал на виселицу или каторгу? Вообще, откуда они взялись ныне? Взлетели на гребне событий, выползли из углов и щелей, почуя запах жареного? Троцкий вступил в партию когда? Что им до народа, от имени которого они тут ведут речь? Да разве это - товарищи по идее, единомышленники, если стараются, как сказал однажды Ипполит, утопить в ложке воды?.. Они уже забыли, кто поднимал большевистское знамя на Дону год назад, им даже и Щаденко не нужен: председателя окружкома партии они тут именуют... бывшим портным, и только! И Ковалев тут лишний, и Дорошев сбоку припека... Как же получилось так, что они сорганизовались в прочную цепь, а нас осталось наперечет? Только потому, что честные партийцы один за другим гибли на позициях, а Ленина вывела из строя эта проклятая террористка Каплан? Как мы могли довериться этим ползучим уклонистам и оппортунистам разных мастей?
Надо бороться, Ковалев, даже здесь, надо взять себя в руки... Бороться изо всех сил, как положено большевику.
Он встал над столом, высоченный и слабый, напрягся. В больной груди что-то клокотало и пекло. Сказал со спазмой в горле:
- Все здесь... надеюсь, понимают, что речь нынче не о том, кому быть в Донбюро, а кому нет... Это дело в общем-то десятое... Но речь - о направлении политики! Всей нашей политики по отношению к народу и внутри его, о людях в руководстве, которые способны такую политику проводить в жизнь... - Он обвел глазами всех и неожиданно увидел в дальнем углу внимательное и настороженное лицо молодого председателя Царицынского совдепа Левина: он смотрел с сочувствием. Двадцатилетний Рувим Левин, в силу возраста не наживший еще очков и бородки "под вождя левых", смотрел дружелюбно, и Ковалев заговорил горячее, будто для одного Левина: - Я заявлял и заявляю со всей ответственностью, что казаков, даже чуждых нам, победить можно не только пулей, но и силой убеждения, и своей правотой по отношению к ним! Если же они перейдут к нам исключительно под силой оружия, то это будет не политическая победа... Тогда мы должны будем делать то, что делал Петр Первый, когда усмирял Кондрата Булавина. Он делал это для укрепления самодержавия, нам же придется делать это для укрепления социализма. Не вяжется одно с другим, товарищ Френкель!
Неожиданно горло Ковалева перехватил кашель. Он прижал платок к губам, сотрясался чахоточным приступом, багровел лицом. Все терпеливо молчали. Наконец дыхание восстановилось, он скомкал платок, цветущий кровавыми кляксами, и сказал с надрывом:
- Казачий отдел ВЦИК категорически настаивал и настаивает на неукоснительном исполнении на Дону и в других казачьих областях июньского декрета, поскольку его никто не отменял! Это - партийная линия: привлечение казачьей бедноты и середняков к строительству новой жизни. А вы даже и сами Советы в этих областях подвергаете сомнению? - он снова удушливо, глубоко закашлялся. На белом платке вновь зацвели кровавые пятна мокроты. Дорошев звякнул стеклянной пробкой графина и стаканом, но Ковалев повел рукой отрицательно и сказал, вовсе захлебываясь: - О Миронове... Товарищ Миронов, кроме ордена ВЦИК и серебряной шашки от штаба армии... имеет четыре ранения за этот год! За революцию и Советскую власть.
Удушье перехватило горло, Ковалев бессильно оглядел совещание и резко двинул стулом, разворачивая его на задней ножке, быстро вышел в коридор, а оттуда на крыльцо, на воздух. Хлопнула дверь.
Посидели в неловком молчании, затем Сырцов докончил свою речь:
- Донбюро выступает самым решительным образом и против кандидатуры самого Ковалева, так как он, будучи в Донском ЦИК, в Ростове и Царицыне, своими действиями доказал свою неспособность к политической и военной деятельности. У меня все.
Троцкий выжидал с интересом, какое будет впечатление. Все молчали. Потом Лукашин переборол тягостность минуты и внимательно, с излишним пристрастием посмотрел на Т роцкого.
- Лев Давидович... В таком случае нам всем следовало бы подать в отставку, - тихо и вполне мирно, по-деловому сказал он. - Суть в том, что мы, члены Донского ЦИК, по предложению Орджоникидзе, согласованному с Москвой и ЦК, голосовали и выбирали Ковалева... Был съезд Советов, делегаты с мест. С этим нельзя не считаться. Непонятно, в чем Ковалев проявил несостоятельность?
- ЦИК не сумел организовать достаточно сильной армии из казаков для своей защиты, - сказал Троцкий смело. - Это первое.
Тут забрало Дорошева, он был с самого начала военным комиссаром на Дону.
- Товарищ Троцкий, наш ЦИК существовал до подхода немцев в Ростов - двадцать дней! С 10 апреля до 1 мая!.. Можно бы, разумеется, и за это время сколотить шесть-семь дивизий, к этому были все условия в настроениях казачьей массы. Но - политическая обстановка! Не было декрета о мобилизации в Красную Армию, он принят только 7 июня. Я вас не понимаю, нет никакой объективности в оценках... ЦИК и Совнарком Донской республики сумели за счет добровольцев создать вокруг станичных и окружных ревкомов вооруженную охрану, заложить основу нынешних побед. Как можно этого не видеть?
Троцкий собирался возразить, но в углу поднялся Рувим Левин. Сидевший все время с задумчиво опущенной чубатой головой мастерового, он как бы очнулся и с недоумением оглядел совещание:
- Товарищи, все это выходит за всякие рамки... Я здесь с совещательным голосом, но... надо же прислушаться хотя бы к тому, что говорят товарищи Ковалев и Дорошев! Они первыми начали вооруженную борьбу, первыми отбили в Сальских степях вылазки атамана Попова! Наконец, вся окружающая нас масса казачества не есть единое целое, и все декреты центра были основаны именно на этом... - Все понимали, что Рувим не оспаривает главного теоретического постулата, что во главе мировой революции должны стоять исключительно люди Троцкого. Но он не понимал убожества проводимой тактики - отталкивания союзников в общей борьбе. Наконец, кто завтра пойдет в окопы, на позиции, мобилизовать массы со штыком и саблей в руке?
Первым оглянулся Френкель и сказал с издевкой:
- Рувим, ты забываешь Ветхий завет и тринадцатую заповедь. "Всяко благодеяние наказуемо".
Рувим Левин считал себя марксистом и атеистом. Он сказал:
- Оставьте эту ветошь где-нибудь в чулане или у порога старой синагоги, где вам будет угодно, Арон.
Тут усмехнулся сам Троцкий, по-отечески взирая на бойкую молодежь, которую он считал, правда, авангардом революции, но отчасти и презирал.
- Товарищ Рувим слишком молод и не отдает отчета... - сказал Лев Давидович. - Он, по-видимому, еще не имел случая увидеть живых казаков лицом к лицу, с их дурацкими чубами, монархическими лампасами и возведенной в достоинство нагайкой!
Дорошев готов был сорваться, но на крыльце гулко и болезненно закашлял Ковалев. Ипполит обошел стол заседания и направился к двери. Все понимали, что надо бы вернуть Ковалева в тепло, может быть, даже помочь как-то, поэтому извинили Дорошева.
- Вы разве не читали до сих пор, Рувим, нашей директивной статьи "Борьба с Доном"? Надо следить за нашими газетами, - сказал Троцкий. Он взял расстеленную на столе газету "Известия Наркомвоена", просмотрел номер, поднял другой и, найдя нужное, прочел внятно: - Вот. "...Служба, требующая от казаков античных качеств: свирепости, беспощадности, кулачества и полная возможность безнаказанно грабить чужое добро и богатеть исключительно за счет грабежа... К чему это могло привести? А это все именно и обратило все казачество в прелюбопытнейший вид самостийных разбойников! Общий закон культурного развития их вовсе и не коснулся, это своего рода зоологическая среда, и не более того..." - Лев Троцкий взял еще один номер газеты и прочел концовку: - "Стомиллионный русский пролетариат даже с точки зрения нравственной не имеет права здесь на какое-то великодушие. Мы говорили и говорим: очистительное пламя должно пройти по всему Дону и на всех них навести страх и почти религиозный ужас... Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море!" Только так, товарищ Рувим! И - никаких интеллигентских шатаний!
Рувим, побледнев от недоумения и молодой горячности, молчал. Его поставил в тупик "стомиллионный" пролетариат в крестьянской стране России, а также и "казаки - грабители чужого добра". Кто там, в центре, все это выдумал? И зачем?
Дорошев не мог слышать последних нравоучений Троцкого. Под его каблуками, словно битый фарфор, захрустел тонкий ледок на крыльце, опахнуло заморозком. Ковалев, надломившись, лежал грудью на плоской дощатой кромке барьера и содрогался от бьющего кашля и холода. Дорошев порывисто подошел и попробовал поднять его. Но Ковалев упирался, не хотел идти в дом. Хватал ртом ночной воздух, напитанный запахом талых дневных сосулек и отошедшего за край земли солнца. Ипполит пощупал лоб Ковалева, холодная испарина остудила кожу ладони.
- Пойдем как-нибудь, Виктор, - сказал Дорошев. - Пойдем, простынешь!
- Вынеси полушубок, - клацая зубами, с трудом перемогая кровавый кашель, попросил Ковалев. Луна мертвенно светилась на его приподнятом лице. - Н-не могу... больше! Они перехватили и последнюю докладную в ЦК! Надо самому ехать, если сил соберу... К Ленину - лично!
2
В Новочеркасске царила паника. Миронов перешел Донец!
Мчались по улицам верховые, адъютанты и ординарцы штаб-офицеров, тарахтели по мостовым колеса и взвизгивали подреза саней, двигались груженые возы с имуществом, мешками зерна, кадушками сала - и все в одну сторону, к Крещенскому спуску, прочь из города!
Пока у Африкана Богаевского шло последнее заседание, тянувшееся непрерывно вторые сутки, генералитет и офицерский корпус исподволь укладывали имущество в возки. На нового главкома Сидорина особых надежд никто не возлагал. Тягаться с Мироновым на этот раз было некому, не говоря о том, что на подмогу его ударной группе шла с севера вся 8-я армия красных под командованием какого-то Тухачевского...
Борис Жиров, штабной подъесаул, известный больше как балагур и завсегдатай небогатых пирушек, бежал поздним вечером от сидоринского штаба вверх по Платовскому, искал помер дома, в котором жил временно Федор Дмитриевич Крюков. Имея болезненное пристрастие к печатному слову, Жиров почти боготворил живого писателя Крюкова и благодарил в эти минуты его величество случай, дающий возможность не только лично познакомиться с общественным деятелем, но и решительным образом помочь в тягостную минуту всеобщего испытания. Именно он, Жиров, побеспокоился о том, чтобы предоставить Крюкову и его сестрам в уходящем завтра обозе пароконную бричку, а возможно, еще и санитарную двуколку под архив.
Вечер был оттепельный, Жиров порядочно вспотел, пока нашел нужный дом. Окна в доме светились, и он позвонил.
Нахохлившаяся и похожая на старую монахиню женщина (как оказалось, старшая сестра Крюкова) провела его в комнату, служившую кабинетом. Федор Дмитриевич сидел без сюртука, в белой рубахе с закатанными рукавами, спиной к творилу ярко пылавшей голландки. Писал что-то в раскрытой тетради, оторвался от работы с неудовольствием, встал...
- Да? - сказал он, снимая очки и близоруко щурясь.
Тихо, уютно было в комнате, никакого волнения. И главное, эта раскрытая толстая тетрадь в холщовом переплете - Жиров отдал бы полжизни за одну только возможность заглянуть в нее, запечатлеть летучий и нервный почерк писателя! Что-то выведать и понять!
- Я - из штаба, подъесаул Жиров, - представился он. - Полковник Греков просил передать, что утром обоз уходит, Федор Дмитриевич. Надо бы собраться. Я к вашим услугам.
- Слава богу, - перекрестилась стоявшая у двери женщина в черном.
- Постой, Маня, - досадливо отмахнулся Крюков. - Так в чем дело-то?
Он снова надел очки на нос и теперь рассматривал вестового офицера более внимательно, его новенький френч и стоптанные старые сапоги.
- Пора уезжать, - сказал Жиров. Он сгорал от желания выкрикнуть паническую фразу "Миронов перешел Донец", но она каким-то образом тянула за собой другую банальную фразу - "Ганнибал у ворот!", и он крепился, не спешил с объяснениями. - Полковник Греков лично просил, - добавил он.
- А что главнокомандующий Сидорин? - спросил Крюков с ледяным спокойствием, и в тоне, каким был задан вопрос, Жиров уловил издевку.
- Генерал не теряет надежды, но... силы неравны, - вежливо объяснил Жиров. Терпение не покидало его.
- Он, как всегда, пьян? В ресторане решает стратегию?
Жиров замялся.
- Так что от меня-то требуется? - спросил Крюков с неприязнью.
- Только собраться, Федор Дмитриевич. Больше ничего. Сани или тачанку подадим утром.
- Та-а-а-к... - сказал Крюков, как бы утверждая нечто известное ему, и медленно опустился на венский стул. Широко, по-купечески раздвинул колени и, горбясь, облокотился на них. - Та-ак... Бежим, значит? К теплым морям? Или куда-нибудь за границу, к доброхотам "Тройственного согласия"?
Жиров стоял перед ним навытяжку. Не только потому, что Крюков был статский полковник, а по причине его причастности к святому искусству, печатным книгам.
- Отступление, надо полагать, будет временным, Федор Дмитриевич, - сказал Жиров.
Крюков свел колени, распрямил спину, сказал грустно:
- Нет, подъесаул, к сожалению, это отступление будет последним. В том-то и ужас, что... дележ шкуры неубитого медведя всегда приводит... Впрочем, что ж распространяться на эту больную и необъятную по своему значению тему! Зачем? Но, знаете ли, я раздумал ехать. Не стоит... А полковнику Грекову передайте от меня искреннюю благодарность за внимание, я тронут. От всей души, - тут Крюков вежливо поднялся.
Жиров все понял, однако же не мог так просто согласиться с ответом писателя.
- Но как же... - он развел руками. - Ведь Миронов перешел уже Донец, остается каких-то два конных перехода, и блиновцы-головорезы начнут гарцевать по нашим улицам. Теперь их уж никакая сила не остановит. Печально, но это живая действительность, скрывать уж нечего.
- Я об этом знаю еще с утра, подъесаул, - грустно сказал Крюков, посмотрев почему-то на раскрытую тетрадь и как бы потянувшись к ней всей душой. - Знаю, но ехать не думаю. Пока не решил, точнее... Некуда, мне кажется, ехать. Всем нам, если трезво оценить положение и наше будущее, - некуда!
Слышно было, как тихо угасают угли в голландке, потрескивает фитиль висячей лампы-молнии с молочно-белым фарфоровым абажуром. И казалось, что точно так же дотлевает что-то горькое и чуть теплое в душе Федора Дмитриевича.
Он смотрел на жирное лицо подъесаула, почему-то любовно и жадно взиравшего на него, не понимал его чувств и поэтому думал о другом. Совершенно о другом.
Не хватало сил на все это. Эвакуация у Крюкова совершалась в душе, и уже продолжительное время...
У художника, думающего и болящего душой, неминуемо не хватит сил до конца жизни. Он иссякнет. Тем более в "минуты роковые" мира сего, когда кровь и ненависть льются через край, а добро и милосердие забираются под лавку, в подворотню, откуда и лаять-то даже не с руки, а только скулить возможно... Вот совсем на днях умер друг, хороший донской литератор Роман Петрович Кумов. Врачи признали - тиф. Но и тиф ведь прилип к нему не без причины. Кумов написал в сердцах перед тем четверостишие, страшное по своей сути:
Распята Россия врагами
На старом библейском кресте.
Который воздвигли мы сами
В душевной своей простоте...
Да. Только - из подворотни... Скулить! Но кому нужен скулеж? Ни на той, ни на этой стороне на подобные излияния души спроса нет и не будет. И там, и здесь нужна пропаганда мужества и самопожертвования, а иначе как же? Иначе мир просто издохнет от мировой скорби...