В романе "Остров Надежды" рассказывается о жизни и учебе подводников атомного флота, о людях передового края обороны Советской Отчизны. Главные герои романа - отважные моряки, отлично владеющие новейшей техникой, закаленные, зорко стоящие на страже нашей Родины.
Содержание:
НАРОДНЫЙ ПИСАТЕЛЬ 1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 11
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 17
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 37
Остров Надежды
НАРОДНЫЙ ПИСАТЕЛЬ
Для Аркадия Первенцева Кубань была родным домом, куда он снова и снова возвращался после дальних и близких отлучек. Выверенное годами чувство близости и общности писателя со своими земляками обогащалось новыми впечатлениями и красками. Два десятилетия представлял он колхозную Кубань в Верховном Совете РСФСР - и всегда жил жизнью своих земляков.
Он знал, какую беду приносит рыбакам Кавказского побережья не вообще ветер, а ветер-гарби, дующий наискось по морю; какой вред хлеборобам причиняет шурган (черная буря), ураган, "сдирающий кожу с земли"; какой урожай в лучших южных усть-лабинских колхозах, в том числе в бригаде М. Клепикова, и в далеко не лучших сельхозартелях северного Щербиновского района. В людях его привлекала предельная слитность с делом, которым они живут. Не потому ли во многих книгах А. Первенцева труд входит не суммой отработанных часов, а живым ощущением и осознанием хлеборобами и рабочими своей причастности к ходу истории.
Аркадий Алексеевич родился 26 января 1905 года в маленьком селе Нагут на границе Ставрополья с Кубанской областью. Его детство, юность и молодость прошли на Кубани, в станице Новопокровской, в доме деда, участника боев на Шипке. В станице Новорождественской он вступил в комсомол. Был инспектором по ликвидации неграмотности. В подшивке краснодарской газеты "Красное знамя" тех лет есть заметки молодого Аркадия Первенцева о его службе в рядах 5-й кавалерийской дивизии имени Блинова, в которой он дослужился до командира сабельного взвода. Таким образом, Кубань, ее жители навсегда вошли в сердце Аркадия Первенцева.
Не каждый писатель может сказать, что он столь последовательно запечатлел время и людей своего отчего края за последние семьдесят лет. Впрочем, поначалу писатель и не ставил перед собой такой цели. Уж так само собой получилось, что каждая новая встреча со своими земляками рождала в нем желание рассказать о них.
Но если учесть, что, кроме книг о Кубани, Аркадий Первенцев написал еще романы "Испытание", "Гамаюн - птица вещая", "Оливковая ветвь", "Секретный фронт", "Директор Томилин", "Остров Надежды", многие пьесы, сценарии, рассказы об уральцах, москвичах, украинцах, североморцах, то жизнь не только южного края, но и всей страны в произведениях писателя предстанет еще полнее.
В 1929-1933 годах А. Первенцев учился в Высшем техническом училище имени Баумана. По окончании работал инженером, потом директором филиала Московского машиностроительного института.
Летчики В. Канарев, Б. Бердичевский и другие могли бы рассказать о том, как военный корреспондент "Известий" Аркадий Первенцев летал вместе с ними бомбить фашистов под Севастополем, Балаклавой, Мариуполем. Мужественно сражался он и под городом-героем Новороссийском. Тяжело раненный, Первенцев оказался в горящем Сталинграде в самый разгар боев за город. А после поправки снова на фронте - в 1943 году с десантниками высадился на "огненную землю" под Керчью.
Свой первый роман "Кочубей" (1937) Аркадий Первенцев написал по настоятельному совету друзей - легендарного комбрига Я. Ф. Балахонова, И. Ф. Федько, В. П. Кандыбина, Д. П. Жлобы и многих других известных и малоизвестных участников гражданской войны. Так родилась звонкая песня о Кочубее - роман, который вошел в золотой фонд советской литературы и сделал Аркадия Первенцева известным в народе писателем.
После романа "Кочубей" Аркадий Первенцев под неотразимым влиянием Михаила Шолохова обратился к масштабным событиям гражданской войны на Кубани - создал роман "Над Кубанью". В этой эпопее писатель мастерски воссоздает образы и характеры людей из кубанской станицы Жилейской, классовое расслоение среди них, поднявшуюся на борьбу за Советскую власть казачью бедноту.
В годы Великой Отечественной войны он первым написал о советских летчиках и конструкторах - пьесу "Крылатое племя", которая в августе 1941 года была поставлена на сцене Центрального театра Красной Армии. И он же первый рассказал о героизме трудового Урала в годы войны. В 1942 году в журнале "Новый мир" публикуется роман А. Первенцева "Испытание". В это же время, под Туапсе, он начинает работу над романом "Огненная земля" - о героическом подвиге десантников, штурмовавших гитлеровские укрепления под Керчью. А в 1946 году в Горячем Ключе А. Первенцев написал первые страницы романа "Честь смолоду", одного из лучших произведений о советской молодежи. За роман "Честь смолоду" он был удостоен Государственной премии.
Потом последовали романы о рабочем классе - "Гамаюн - птица вещая" и "Оливковая ветвь", волнующий рассказ о московских рабочих тридцатых годов, о сталеварах, ученых.
Давняя писательская любовь Аркадия Первенцева - моряки. Им он посвятил свои романы "Матросы" и "Остров Надежды".
Роман "Остров Надежды", над которым писатель работал в 1963-1967 годах, о воинской доблести нового поколения моряков, владеющих самой сложной техникой - атомными подводными лодками. Как всегда, писатель проделал огромную предварительную работу. Он изучал жизнь моряков Северного флота, сам плавал на атомной лодке. В книге рассказывается о первом кругосветном переходе советской атомной лодки, которая проделала путь подо льдами через Северный полюс, Берингов пролив, мимо Командоров, через Куро-Сио, Индийский океан.
Читаешь роман "Остров Надежды" - и входишь в мир его героев: командира подводной лодки Волошина, офицера Лезгинцева, замполита Куприянова, штурмана Стучко-Стучковского, матроса Снежилина, журналиста Ушакова, входишь в атмосферу духовно насыщенной жизни, нравственной чистоты, царящей иа корабле.
Маршал Советского Союза А. И. Еременко, познакомившись с романом, писал об авторе: "Любовь его к морякам поистине неистребима. Любезный моему сердцу кавалерист Первенцев - ныне капитан первого ранга запаса. Ни много ни мало, пять лет отдал писатель изучению материала, нового не только для него, но и для всей нашей литературы. И вот перед нами его роман "Остров Надежды", посвященный людям атомного подводного флота. Писатель проник в святая святых - рассказал о тех, кому Родина доверила самое могучее оружие современности".
Николай Веленгурин.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
В семь вечера, да, ровно в семь - по электрическим часам на белом столбе - Дмитрий Ильич Ушаков с трудом добрался на свою "милую московскую окраину". Издалека он увидел неокрепший массив по улице Гарибальди и трусцой направился к одному из высоких и узких домов, будто предназначенных для основания будущего монумента великому итальянцу.
С полудня температура резко упала. Снизившиеся облака принесли много сухого, сыпучего снега. Закрутили метелицы по столичным улицам, разрумянили щеки прохожих, вызвали тот прилив энергии, который приносит мороз истинно русскому человеку.
Дмитрий Ильич миновал заледеневшие глинистые холмы и строительный мусор, очутился в затишке у лифта. Озябший, успокоенный, нажал кнопку своего этажа. Тихо задребезжал лифт. Впереди - теплая комната, ужин или обед, называй как хочешь вечернюю трапезу, а перед едой стакан кагора, убивающий простуду, а еще раньше - горячий душ.
Позади - мелкие неприятности по работе, уколы самолюбия, даже метель позади, хотя сложенное из бетонных плит здание стоит на четырех сквозняках.
С крошечной прихожей начинался уют. Тесно, чуть повернуться - гопак не попляшешь, а - хорошо. Скунсовая шубка Зои на месте и сапожки: вернулась. Из кухоньки выглянула Тоня, жена, поспешно отвязала фартук, встретила мужа, спросила о погоде и заторопилась к своему посту у четырех конфорок.
Дмитрий Ильич привык к положению среднего человека - к более или менее твердой зарплате, небольшим приработкам от гонорара, к общественному транспорту, ко всему тому, что не отделяло его от остальных соотечественников. Раньше были мечты, порывы, желание если не выпрыгнуть, то выйти вперед, а потом все улеглось, вошло в норму - "спокойней жить не лучше и не хуже других". К сорока двум годам выработались стойкие привычки.
Дочка устроилась на диване, закуталась в малиновый шерстяной шарф и, привалившись к валику, читала французский роман с твердыми глянцевитыми листами, хранившими заурядные подробности сложной семейной жизни - измены, неверности, фальшивые чувства и вспышки давно, казалось, забытых, старомодных страстей.
- Извини, папа, забралась сюда, - лениво разжимая губы, сказала Зоя и, не меняя положения, потянулась к отцу.
- Сиди, сиди! - Дмитрий Ильич поцеловал дочь в прическу. - В твоей комнате ужасно дует. Действительно ласточкино гнездо! Ты чем-то расстроена?
Она отрицательно качнула головой и сказала:
- Если ты вздумаешь сегодня работать, я перейду к себе. - Поправила волосы, указала глазами на оставленную ею на столе коричневую "общую тетрадь". - Почитай на свободе, папа. Может быть, что пригодится из наших каракуль.
- Из ваших? - Отец не без любопытства взял тетрадь, раскрыл ее. - Кто же второй?
- Юрий Петрович, - спокойно сказала Зоя. - Кстати, я получила сегодня от него странное письмо.
- Где оно?
- У мамы.
- Ну что ж, вполне нормально, - буркнул отец, - молодой мужчина переписывается с юной девицей. Только если маме отдается письмо мужчины…
- Оставь, папа, - Зоя недовольно поморщилась. - Ты хотел принять душ?..
Ни горячий душ, ни кагор не согрели его. Ужин еще не поспел. Судя по запахам, жена затеяла что-то из теста. Стакан крепкого чая был бы кстати. Самому идти на кухню лень и противно. Дочка не догадается. Еще бы, французский роман…
Оставалось разложить свои записки, упереться локтями в столик-модерн, чтобы меньше шатался на своих нетвердых, хилых ножках, и приняться все за тот же каторжный труд. Безжалостно раскритикованный очерк неожиданно попал в точку - приближалась памятная дата. Редактор вызвал Дмитрия Ильича, обласкал, угостил чаем (ах, этот чай, стакашек бы такого!) и попросил "нажать к сроку". Как сладкая музыка, прозвучали его слова: "Даю вам три творческих дня. Сюда ни ногой! Но чтоб… понятно?"
Всяческая цифирь в блокноте помогла укрепить героя, довести до кондиции, то есть засушить его. Редактор отдела посоветовал "поэффектней и повнушительней доказать государственные выгоды от примерного в труде поведения рабочего". Невразумительные требования подкреплялись многозначительными "углубить", "уточнить", "подвинтить шурупы образа".
Положение усложнялось. Отысканный герой был выбран бригадиром прямым, открытым голосованием. Бравая, развеселая бригада подводила в трескучие сибирские морозы подъездные пути к ударной домне. Молодежная стройка кипела от переполнения сил. В передовики не проталкивались, а выходили по праву. В пух и прах можно было разнести любого скептика, ищущего червоточины в здоровом древе.
Ероша густые седеющие кудри, Дмитрий Ильич выворачивал себя наизнанку. А герой терзал воблу крепкими зубами, глотал жигулевское пиво с приличным для студеного климата "прицепом", парился в самосрубе-баньке можжевельником.
"Мы рванули, и вы не жмитесь, начальники!"
"Куда такое годно? Хищничество!"
Ветку подъездную зато пришили к мерзлой земле (отогрели, оттаяли кострами) на месяц раньше срока. Хлеб в кармане замерзал в камень. Гайку хватишь - прилипает словно к магниту, хоть с кожей отдирай. Бригадиру двадцать три. В Брянских лесах не был, немецкие составы толом не рвал, в чистом искусстве не мастак, французские романы не читает, а принял эстафету от старшего поколения, надежно зажал жезл в крепкой, умелой руке. Таким и предъявит его читателю, и редактора убедит, только бы найти достойное слово, без излишних премудростей. Впереди три творческих дня…
Дмитрий Ильич черкал по написанному, с досадой рвал бумагу на мелкие кусочки. Газетный очерк забирался под его крышу. История далекого сибирского бригадира перемежалась с судьбой близкого человека. Люди имели кров и пищу, одежду и зрелища - мало! Не только бытие питало дух молодого поколения. Оно томилось другим, его поиски не ограничивались алмазными кладами и бурением нефтескважин. Одни вооружали себя знаниями и опытом, чтобы упрочить государство отцов. А иные привыкли лишь пользоваться благами и требовали новых.
К счастью, его дочь не принадлежала к этому второму полюсу. В свои девятнадцать лет она выработала иммунитет ко многим сейсмическим колебаниям.
"Странное письмо Лезгинцева" не выходило из головы. Уральскому бригадиру все ясно. Оттанцовывает в общежитии под две гармошки. Скрипят, гнутся доски под сапогами. Комендант в полушубке лущит тыквенные семечки, присланные сыном с Украины. Девчата с пунцовыми щеками, в полусапожках. Редколлегия клеит стенновку.
Повернутый к быту материал округлялся в шаблонные формы. Кому дело до тыквенных семечек и вульгарных гармошек? Еще тальянками их назови. Герои теперь пьют коктейли, ходят на скрипичные концерты, увлекаются модными поэтами или же безнадежно прозябают в диких захолустьях… Порыв иссяк. Заломило в висках. Проще всего сложить бумаги - утро вечера мудренее.
Зоя облегченно вздохнула:
- Правильно решил, папа. Отдохни.
- За меня никто не сделает.
Зоя заложила страницу, нащупала ногами туфли.
У дочери были свои достоинства, их накопилось достаточно, чтобы не обвинить ее в эгоизме. У нее ровный характер, но твердый до упрямства. Мать одобряла: "Пусть хоть она не будет такой растяпой, как я…" Зоя великодушно смирялась с родительскими нападками. Что и говорить, домашняя работа ее тяготила, зато она самоотверженно "трудилась для общества".
У нее значились нагрузки по институту, комсомолу, по культсвязям с представителями раскрепощенных наций. Она мечтала о странах французского языка. Париж! Да, ей хотелось в Париж. От Марокко или Алжира не отказалась бы. Объездивший полмира отец не стремился отправить своего Синдбада-путешественника в дальние плавания - "учись, заканчивай, а там…"
Не так давно стайкой налетали девчонки, сверстницы. После совершеннолетия подруг стало меньше, щебет превратился в шепот, порывистость - в сдержанность. Родители нимало не интересовали. Мир открытий перекочевал в другие места. Дмитрий Ильич не винил дочь - так было, так будет, хотя его отцовские чувства подвергались жестоким испытаниям.
Как и положено отцу, он мог простить Зое многое. Он особенно ярко запомнил ее ребенком, сохранил запахи ее детства, ее лепет, привычки; с послевоенных времен сберег амулет - крохотную куколку, сопровождавшую его во всех поездках. Куколка эта побывала в Китае и Корее, во Вьетнаме и Ираке, в Исландии и на Кубе, в Мексике и Америке. Она могла рассказать очень много, но, странствуя без виз и билетов, приучилась молчать.
Последнее путешествие куколки - на борту атомной подводной лодки "Касатка", как ее окрестили независимо от штабных документов: операция "Норд".
Лезгинцев был на "Касатке", затем его направили в Ленинград, вероятно, повышать квалификацию или еще зачем-то - вопросы не всегда уместны. Оттуда Лезгинцев приезжал к ним погостить, познакомился с Зоей. Хотя первая встреча произошла несколько раньше. Фото семнадцатилетней Зои отец повесил на переборке каюты. В конце плавания Лезгинцев попросил Зоину фотокарточку. Покидая каюту после возвращения на базу, он снял ее с переборки и положил в блокнот.
- Все же что в том письме?
- Лучше тебе самому прочитать, - строго ответила Зоя.
- Мать не спешит…
- Спешить некуда, - в том же тоне произнесла она. - Зачем ты отдал Юрию мою карточку?
- Откуда ты знаешь?
- Он прислал мне ее…
Записки о походе "Касатки" пока оставались без движения. Время не подоспело. Репортаж не устраивал и самого Дмитрия Ильича, и тем более - читателей. Первый кругосветный поход дался ему трудно, поэтому не имело смысла легко разбазаривать впечатления.
Зоя успела незаметно выйти на кухню, там перекусить, одеться. На безмолвный, удивленный вопрос отца сказала:
- Мне нужно в одно место. - Помедлила, решительно добавила: - Я обещала!
Кому обещала, куда ушла? Дмитрий Ильич сложил исписанные страницы, придавил ладонью, задумался.
Свистел ветер. Снег сухо сползал по стеклам. Низко, будто в горной долине, сверкали огни города. Жена остановилась у порога.
- Ты уже не работаешь?
- Что-то голова трещит, - Дмитрий Ильич потер лоб, - ничего сообразить не могу.
- Вчера я не успела тебе сказать - кофточку удачную приносили, решила Зоеньке. Дня три обещали подождать.
Один из приятелей Дмитрия Ильича, отбарабанивший два года в Бомбее, рекомендовал в случаях финансовых затруднений дышать по таблице йогов.
- Очень нужна кофточка?
- Женщине всегда и многое нужно. - Жена подождала, пока он уберет бумаги, набросила скатерку, расправила ее.
Дмитрию Ильичу не терпелось выяснить до возвращения Зои все скрытые от него обстоятельства. Пока не поздно, можно предпринять меры.
Жена первая не начинала разговора, хотя сама томилась. С годами супружеской жизни они становились ближе друг другу. Острее чувствовали необходимость во взаимной поддержке. Увлечения молодости ушли, и бесы все реже толкали в ребро. Ни он, ни она не записались еще в старики, а все же самое беспокойное уже отшумело, и можно верить - пойдут и дальше рядом, чуть-чуть тише, грустнее, без прежнего озорства.
Прислушиваясь к разбушевавшейся непогоде, Дмитрий Ильич наблюдал за женой. Откуда появились у нее эти степенные движения, размеренная поступь, накрепко сложенные губы? Ее глаза вечно озабочены. Не разборонить, не заровнять бороздки на лбу и у рта. Немного видела она радостей, а больше - изнурительных повседневных забот о супе и котлетах, все о том же куске хлеба.
Квартиру получили недавно, после долгих мытарств. Прежняя комната была оставлена без сожаления, хотя имела высокие потолки и широкое, во всю стену, итальянское окно, источник сырости и простуд. Там начиналась их семейная жизнь, там родилась дочь, оттуда вынесли в белом гробу, по-кержацки, строгую мать жены.
В новом жилье они были рады всему: своей кухоньке, прихожей, двум комнатам, отдельному ходу. Дочь оставалась равнодушной к родительским переполнениям чувств. К своей комнатке она быстро привыкла, на первых порах повосторгалась подмосковным ландшафтом, открывавшимся из ее окна с высоты голубиного полета.