Ну конечно белозубого майора-танкиста, бахвала-эльзасца из эсэсовской дивизии "Тотенкопф"! Где теперь самоуверенный и дерзкий "спортсмен войны"? Сгорел ли в танке, подорвался на мине или, может быть, после Богодуховского танкового побоища попал в плен испилит бревна на какой-нибудь сибирской лесосеке?
Его фамилия, кажется, была Бренар… (ну да, полуфранцузская, как и у многих эльзасцев). Чем же схожи с Карлом Пихлером? У того и у другого есть нечто от ребячливости, от мальчишеской показной бравады. Тот, помнится, вот так же глубокомысленно и важно хмурил белесые брови, чуть ли не отчитывая приехавшего "штабиста" Крюгеля - это было в дубняке под Обоянью в момент критического перелома операции "Цитадель". Правда, капитан Пихлер более деликатен, но и у него в каждой фразе звучат поучительные нотки прямо-таки генеральского уровня.
С Бренаром они, пожалуй, одногодки - молодые немцы, одинаково самозабвенно влюбленные в технику, прикипевшие к ней уверенными, властными ладонями.
Но как полярно далеки друг от друга! Если внешне оба безоглядные патриоты Германии, способные не колеблясь пойти на самопожертвование во имя нации, то мотивы у них совершенно разные, даже непримиримо враждебные.
Где же истина, где и в чем подлинные нравственные ценности, где те незамутненные пропагандой истоки, из которых рождается не напыщенная тарабарщина лозунгов, а поступки, дела, совершаемые с распахнутой настежь душой?..
Все-таки Карл Пихлер счастливее Бренара, и не только потому, что правильнее, вернее понимает существо своего долга. Его оптимизм искренен и прочен, ибо базируется на убежденности, в то время как показная лихость танкиста Бренара была лишь внешним налетом, "косметической пудрой" собственного самоутверждения.
Впрочем, может быть, Пихлер не только точно, дословно передавал Крюгелю инструктаж полковника фон Штауффенберга, но и интонации его голоса? (Клаус ведь любит подбросить металла в каждую фразу - для звонкости, весомости!)
Тем более что речь шла о деле сугубо серьезном, чреватом многими опасностями. Главная из них состояла в том, что над "Хайделагером", как и вообще над всей системой производства "оружия-фау", черным крылом нависла зловещая тень самого Гиммлера. Еще летом прошлого года рейхсфюрер потребовал от генерального конструктора Вернера фон Брауна передачи всех работ над Фау-2 под контроль СС, но получил категорический отказ. Сразу же посыпались доносы, в ход пошли угрозы и шантаж, на Пенемюнде зачастили проверочные комиссии. А воспользовавшись трагедией 18 августа, Гиммлер все-таки добился назначения бригадефюрера СС Каммлера руководителем строительства и испытания ракет. Что касается "Хайделагера", то там всеми делами, по сути, полновластно заправляет фельдкомендант СС штурмбанфюрер Макс Ларенц, давний знакомый рейхсфюрера.
- Опаснейший человек! - предупредил Пихлер. - Мастер тонких, хитрых провокаций. Вежлив и деликатен, но за этим - крайняя жестокость. Не пьет, не курит, с женщинами осторожен. Слабости: хвастлив, чувствителен к лести. Считает себя знатоком человеческой психологии, любит давать краткие характеристики - "убийственные", как он называет. Учтите, на всем этом можно сыграть, И еще одна страсть Ларенца - коллекционирует антикварные миниатюры, преимущественно пейзажи старых мастеров. В связи с этим граф фон Штауффенберг просил передать вам вот эту вещицу: здесь, в коробке, неаполитанский пейзаж, писанный гуашью, "Неаполь вечером". Это из фамильного собрания графов Штауффенбергов. Он полагает, что миниатюра может пригодиться вам при знакомстве с Ларенцем.
- Спасибо! - Крюгель сунул картонку в карман шинели. - Передайте Клаусу, что я благодарю его и расцениваю это как рождественский подарок мне.
- Нет-нет! - рассмеялся капитан. - До рождественского подарка еще не дошло! Он - само собой. Вот только теперь я перехожу к торжественному вручению рождественского подарка, - Пихлер затормозил машину, остановился у обочины и продолжал: - Приказано, герр оберст, вручить вам сей крохотный пистолет со словами: "У истинного друга всегда много друзей". Примите и мое поздравление!
- Откуда это? - удивился Крюгель.
- Изречение? По-моему, из "Экклезиаста", а может быть, из послания апостола Павла к римлянам. Словом, нечто церковное, подходящее случаю.
- Нет, я имею в виду этот изящный дамский браунинг. Он что, настоящий?
- О, конечно, герр оберст! Это африканский трофей графа. Имейте в виду: очень опасная штучка, все пять пуль отравлены. Даже царапина вызывает смерть. Штауффенберг отобрал пистолет у одного пленного британского полковника. Кажется, это случилось после нашей победы у Мерса-Матруха. Между прочим, высокопоставленный "сын Альбиона" так и не нашел в себе мужества воспользоваться этим дамским пистолетом. Надеюсь, и вам он не понадобится.
- Что вы хотите этим сказать?
- Ничего другого, герр оберст! Ничего! - улыбнулся Пихлер, опять не скрывая язвительности.
"Странный парень, - подумал Крюгель, - Избирает удивительно неподходящие причины для смеха. Прямо-таки солдафонский юмор. Уж не в Африке ли, не у англичан ли, он этому научился? У тех самых "сынов Альбиона", которые столь быстро расколошматили и выкинули оттуда хваленую "лисицу пустыни" Роммеля. Может, напомнить Пихлеру об этом?"
А капитан уже гнал машину обратно в центр города. Выжимал солидную скорость, прижавшись лбом к ветровому стеклу. Непостижимо было, как он, не включая фар, умудрялся разглядеть дорогу, узкую, загроможденную обвалами кирпича, обломками разбитых зданий…
На прощание Пихлер, посмеиваясь, выдал еще одну порцию юмора в своем вкусе:
- Завтра вам, герр оберст, предстоит рождественский визит к эсэсовскому Санта-Клаусу - группенфюреру Бергеру. Он приглашает вас на двенадцать дня. Честно говоря, я вам сочувствую.
- Чем это вызвано? - с тревогой спросил Крюгель.
- Видимо, вашим назначением. Кроме того, Штауффенберг предполагает, что группенфюрер будет беседовать с вами о своем кузене Хельмуте Бергере, штандартенфюрере СС. Тот, что с вами был в Харькове и погиб там. Граф советует вам тщательно продумать эту тему.
2
Третья военная весна пришла на Украину многоводная, капризная, с резкими температурными перепадами. Днями ярилось солнце, щедро плавило ноздреватый снег на взгорках, гнало степными балками пенистые ручьи; к вечеру синие просторы густели, наливались холодом, и тогда морозной наледью схватывались раскисшие проселки, похрустывал наст на обочинах, поблескивали сосульками придорожные яворы. Безлунные ночи пухли ветрами - северными и западными, пахнущими не по-весеннему: они несли с собой кислую гарь фронтовых пожарищ.
Шло очередное советское наступление.
Батальон Вахромеева двигался во втором эшелоне. Растянувшись длинной жиденькой цепочкой, солдаты третий день месили дорожную грязь - липкую, тягучую, черную, как березовый деготь. Капитан Вахромеев ехал в авангарде на мерине, которого раздобыл ординарец Афоня, и не переставал ужасаться: этакой грязюки он отродясь не видывал!.. В ней тонуло все - орудийные лафеты и зарядные передки, обозные телеги, полуторки, санитарные фургоны, даже хваленые ревучие "студебеккеры" буксовали и намертво садились дифферами. Танки, те шли, но опять же целиной, а не дорогой. Дорога их тоже не держала.
Весь батальонный колесный транспорт остался давно позади - брошенным, безнадежно засосанным черноземным месивом. А гусеничного по штату у Вахромеева не имелось. Вот и приходилось шкандыбать на солдатских своих двоих, почти что на четвереньках: ведь у каждого на горбу в сидоре полуторный запас, да гранаты, да противогаз, да малая саперная на боку и автомат на шее…
Один лишь Боря-артиллерист остался на колесах. Раздобыл где-то волов (на коней, говорят, сменял - кони в такую грязищу не тянут) и помаленьку-потихоньку волокет свои обшарпанные пушчонки, все шесть сорокапяток. А то и вперед вырывается, вот как сейчас.
Вахромеев поднял бинокль: батарея "цоб-цобе" полезла в гору, окуляры приблизили мокрое, заляпанное грязью лицо лейтенанта. Кричит что-то, гневно выкатив глаза. Ну настырный парень, хоть кол на голове теши! Ведь предупреждал: не лезь на высотку, за ней - овраг, из которого потом не то что волами, трактором не вытянешь пушки.
Облитый полуденным солнцем мартовский снег нестерпимо искрился, а у голых кустов, попадавших в окуляры, сияние это дробилось легкой радугой, рассыпалось цветным ореолом. Уже хорошо видно было Залесное, то самое, которое батальону предстояло обойти и уничтожить оставшийся там немецкий гарнизон. По приказу командира дивизии это следовало сделать еще четыре часа назад - к четырнадцати ноль-ноль.
Вахромеев поежился, представив неизбежный фитиль от начальства за серьезную задержку. И конечно, не за четыре часа - дай бог пробиться к этому Залесному хотя бы к вечеру, до наступления темноты…
Он грустно смотрел на бредущих мимо солдат - на согбенные плечи и усталые лица, на сапоги с налипшими комьями грязи - и вспоминал Сталинград, твердый как камень, заледенелый волжский откос, на котором они долбили окопы последнего рубежа обороны. Морозный ветер вихрил снег пополам с песком, они за пазухами отогревали замерзшие винтовочные затворы перед очередной атакой немцев… Было ли тогда труднее?
Или разве легче было под Прохоровкой, под Выселками, в ночном штурме Харькова?
Трудное - это, наверно, несоизмеримое. Трудно бывает по-разному, и всякий раз это связано с предельным напряжением человеческих сил. Однако сопоставить трудности невозможно, потому что у всех у них есть общий знаменатель: война, хрупкая грань между жизнью и смертью. Тут главное - выжившему легко. Правда, ощущение это приходит потом, позднее, перед тем как начнутся новые трудности и очередной бой автоматными трассами прочертит тот самый общий знаменатель…
Южнее Залесного, у березовой опушки, вспыхнули-заискрились зеленые ракеты, Вахромеев направил туда бинокль и увидел группу солдат в армейских ватниках. Впереди несомненно старшина Савушкин - кряжистый, крупноголовый, в шапке, заломленной на затылок.
Вахромеев не сразу понял, сердито недоумевал: какого дьявола он пуляет ракеты, да еще зеленые? Ведь у взвода Савушкина была задача обойти село и по сигналу (две красные ракеты) ударить с тыла, сообразуясь с общей атакой батальона. Неужели немцы ушли без боя?
Ну конечно. Иначе Савушкин со своими архаровцами не торчал бы открыто перед самой околицей. Но почему же гитлеровцы, отступая, не сожгли село? Это не в их правилах…
Час спустя батальон вошел в Залесное.
Афоня Прокопьев подыскал удобную хату на пригорке, быстренько договорился с хозяйкой-старушкой и, распотрошив вещмешок с продуктами, уже жарил на кухне любимую комбатову картошку на сале.
Вахромеев посовещался во дворе с командирами рот, неодобрительно оглядывая их довольные, повеселевшие лица. Конечно, их можно было понять: обошлось без боя, без потерь, ночлегом солдаты обеспечены - вот и жмурятся-блаженствуют на закатном весеннем солнышке. А ему еще предстоит держать ответ: почему ускользнули немцы?
Этот прохиндей Савушкин до сих пор не явился для доклада. Ведь действовал-то фактически самостоятельно, и разведка противника была возложена на его взвод. Может, он внесет ясность в столь странную ситуацию?
Входя в хату, Вахромеев раздраженно крикнул с порога:
- Прокопьев, где Савушкин? Ты передал мой приказ?
- Так точно! Только-только звонил: бегом бежит. С подарком для вас.
- Какой еще, к черту, подарок?
- Не могу знать…
Старшина Савушкин ввалился в дверь минут через пять с громоздким железным ящиком в охапку. Счастливый, радостный - рот до ушей.
- Докладываю: немцы драпанули!
- Так… - хмуро протянул комбат, приглядываясь к слишком уж блестевшим глазам Савушкина, - Успел клюнуть?
- Да что вы! - опешил, оскорбился тот, - Ни грамма не нюхал. Чего это я, командир, в боевой обстановке позволю…
- Тогда докладывай по-человечески. Откуда сведения?
- Мне один дед сказал. У него офицер ихний на постое жил будто бы.
- Может, "обс"? "Одна баба сказала"? Эх ты, разведчик… Зачем ящик приволок, что в нем?
Вахромеев все больше злился на земляка Савушкина, он теперь не сомневался, что вражеский гарнизон спугнул именно Савушкин со своим взводом.
Старшина обиженно насупился: он, понимаешь, с подарком, с вестью хорошей, а его отчитывают. За что?
- Никакой это не ящик… - пробурчал он, - А печка трофейная. Обогревательная, бензиновая. Я же говорю: с дедом беседовал. У него и печку выпросил. Эти самые офицеры в его доме проживали, а печку, стало быть, бросили. Второпях, когда вчера драпали отсюда.
- Как вчера?!
- Ну так, вчера. Они ведь отступили вечером, на ночь глядя. Когда, значица, дороги подмерзли. И правильно. Это мы, дураки, днем по уши в грязи барахтаемся. А ежели с умом воевать…
- Да постой ты, погоди! - обрадованно прервал комбат словоохотливого старшину. - Выходит, противник ушел еще вчера? Что ж ты сразу не сказал, чего голову морочил, лиходей черемшанский?!
Эго в корне меняло дело, причем, меняло в положительную сторону. Теперь получалось, что батальон Вахромеева, вдрызг измотанный бездорожьем, даже подойдя сюда точно к сроку, все равно не смог бы выполнить свою задачу - противника тут уже не было. Просчет допущен где-то наверху, да и вряд ли это просчет: война любит поиграть в прятки.
Савушкин, между тем таинственно жмурясь, вытягивал из планшета карту, тряхнул ее, чтобы развернулась полностью, и широким жестом уложил на стол.
- Захвачен трофейный документ! Тут все как есть обозначено.
- Где взял?
- А все в той хате у деда. Уж я там все обшарил, все как есть обнюхал. Нюх у меня, сами знаете, охотницкий, - Егорша, разумеется, умолчал, что карту эту вытащил из офицерской печки. А подсказал дед: мол, в ней жгли бумаги. Второпях жгли, может, чего и осталось целым. Вот карта и осталась.
Вахромеев с первого взгляда определил: карта уже устарела - обстановка нанесена трехдневной давности, еще до начала нашего наступления. Однако многочисленные оборонительные рубежи, нанесенные жирно-синими гребенками, впечатляли.
- Ишь ты! - удивился Савушкин, разглядывая карту. - Вокруг этого Залесного прямо сплошная щетина, Поди, сами пугались, когда рисовали.
- А Тарнополь-то, оказывается, крепость! - присвистнул Вахромеев, - Так и написано: "Фестунг Тарнополь". Ну и брехливые пошли немцы, чего только не придумают для острастки!
На пороге неожиданно появился ординарец Прокопьев с подвязанной на животе старой гимнастеркой заместо фартука.
- Товарищ капитан! К нам сам командир дивизии едет! Уже приближается.
- Звонили, что ли? - повернулся Вахромеев.
- Никак нет. Это я визуально. Мне из кухни в окошко видно: с горы два бронетранспортера спускаются. Я их по номерам узнал - из штаба дивизии.
Вахромеев живо схватил шапку и выскочил во двор. Верно: уже на въезде в село гремели гусеницами два приземистых бронетранспортера. Комбат встревожился: что означает приезд полковника, да - еще на ночь глядя? О занятии Залесного Вахромеев доложил по радио лишь полчаса назад, подробности не сообщал, сославшись на последующее боевое донесение… Может, до каким-то другим каналам комдив узнал о преждевременном отходе противника?
Бронетранспортеры остановились против ворот, на землю спрыгнул полковник - широкоплечий, почти квадратный, в кургузой солдатской телогрейке, туго перехваченной ремнем (маловат ватничек-то, подумал Вахромеев).
- Здорово, кержак! Наверно, ломаешь голову: зачем, дескать, пожаловал? Проездом я, чайку попить да картошечкой жареной побаловаться - у тебя ведь эта еда фирменная. Дай команду, чтобы покормили моих гвардейцев, а мы пока погомоним с тобой полчасика. Пошли в хату.
Полковник прихрамывал, чуть припадая на правую ногу, очевидно, все еще сказывалось осеннее ранение на днепровском плацдарме.
- Может, фельдшера позвать? - предложил Вахромеев.
Комдив остановился, оглядел капитана с ног до головы пристально, вприщур, и даже, пожалуй, с явной насмешливостью.
- Ты брось, Вахромеев. Ишь заботливый какой! Лучше расскажи мне, как это ты умудрился взять Залесное без боя? Стратег, прямо стратег…
- Очень просто. Немцы отсюда ушли еще вчера.
- Как вчера? Не путаешь?
- Никак нет. Отошли вечером численностью до пехотного батальона.
- Ага, понятно… - Полковник энергично потер ладони, тряхнул кистями рук, будто сбрасывая с пальцев невидимые капли. (Вахромеев сразу приободрился: это был хороший жест, привычки комдива он знал!) - Интересно… Ну что ж, Вахромеев, поужинаешь ты сегодня с аппетитом. Это я тебе гарантирую.
На пороге горницы капитан досадливо чертыхнулся: у стола как ни в чем ни бывало сидел на своем прежнем месте старшина Савушкин. Да еще вовсю чадил козьей ножкой - ну не нахал ли? Он, конечно, умышленно остался в горнице, его медом не корми, дай только липший раз поторчать на глазах у начальства.
Вахромеев ему делал угрожающие глаза: убирайся немедленно! Однако Егор и ухом не повел, ловко за спиной отбросил окурок под печку, браво представился:
- Старшина Савушкин, командир второго стрелкового взвода!
- Можете быть свободны, - сухо сказал ему Вахромеев.
- Нет, почему же? - возразил полковник, снимая тесный ватник. - Пусть остается. Тем более что мы с товарищем Савушкиным давно знакомы, Еще с Харькова. Верно, старшина?
- Так точно, товарищ полковник! Было дело! - гаркнул Егорша.
Комдив пригладил волосы, подошел к лежащей на столе трофейной карте, заинтересовался:
- Откуда это?
- Лично доставил, товарищ полковник! - Савушкин горделиво подтянулся.
- Взяли у пленного?
- Не то чтобы так… А в одном предмете обнаружил. Как есть в печке, вот в этой немецкой. Ну а печка, значица, располагалась в хате. Мы народ такой, что интересуемся, где, что и почему лежит. С военной надобностью, значица. Про тактику соображаем, это уж точно.
- Понятно. Хотя и мудрено, - усмехнулся полковник, переглянувшись с Вахромеевым: дескать, нечетко докладывают подчиненные, витиевато. Надо учить. Опершись ладонями о стол, с минуту разглядывал нанесенную на карту обстановку. - Да… Что ни говори, пошла у немцев мода на крепости. Обыкновенному городу ни с того ни с сего присваивают название "крепость". Причем личным приказом Гитлера. Ковель, Броды, Жмеринка, Проскуров - все города-крепости. Тарнополь, как видите, тоже крепость. А ведь нам его предстоит взять на днях. Поняли, братья славяне?
- Да уж поняли, догадались, - хмуро кивнул Вахромеев. - Тарнополь, а дальше Львов. В нашей полосе наступления.
- А еще дальше - Карпаты… - в раздумье продолжил комдив.