ВТОРОЕ
Ироду в ту пору шел семьдесят третий год, был он тучен, пузат, склонен к излишествам и подвержен припадкам бешеной жестокости; за ним тянулся длинный шлейф убийств, и среди умерщвленных было немало близких родственников, и даже таких, кого он сильно любил. Временами ступни его ног становились холодными, как камень, но при этом боли в икрах были совершенно непереносимы. В тот момент, который я описываю, у Ирода гостил Луций Метелл Педикул, приехавший с визитом из Рима. После калидария они перешли в судаторий, чтобы стригилами удалить с тел масло и пот. Раб принес вина. Метелл заявил, что слова, которые он собирается произнести, будут высказаны со всем должным почтением, но Ирод перебил его:
- Не надо почтения, Метелл. Какая почтительность между голыми людьми? Взгляни на этот живот. Или нет, лучше не стоит. Вот где ведутся войны моей старости, хотя у меня есть и другие поля сражений. - Он выплюнул вино на раба, который им прислуживал, и рявкнул: - Моча! Принеси фалернского! С почтением - о чем?
- Император говорит, что великий правитель не должен позволять, чтобы его личная жизнь становилась публичным достоянием. Особенно, извини меня, на территории, где столь многое строится на морали.
- Показуха и лицемерие, - заявил Ирод. - Мытье рук перед едой, содержание в чистоте горшков и сковородок. Фарисеи! Сальная подлая свора… Мораль не имеет ничего общего с правлением. Этому я научился у Рима.
- Думаю, император Август употребил бы в данном случае термин "кинический", - сказал Метелл. - Он верит в добродетель - она важна не только для жены кесаря, но и для самого кесаря.
Целая вереница рабов примчалась с фалернским вином. Выпив, Ирод продолжил:
- За обедом ты должен все рассказать мне про добродетель. Но здесь и сейчас позволь заметить тебе, что одна-единственная задача правителя - это править. А правление начинается в его собственной семье. У императора Августа нет толпы сыновей и дочерей, стремящихся отобрать у него корону. Что до меня, то мне приходилось по необходимости сбивать кое с кого спесь, это я признаю, однако запах крови мне нравится ничуть не больше, чем дорогому Августу. Я хочу тихой, спокойной жизни.
Они перешли в тепидарий, а затем - во фригидарий. Метелл немного поплавал кругами в бассейне. Ирод, тяжело отдуваясь, сидел на скамье, охал, что-то бормотал и ел виноград, поплевывая косточками в раба, который стоял рядом, держа в руках серебряное блюдо с гроздьями. Затем Ирод и его гость обсушили себя, натерлись маслом, облачились в одежды и перешли из бань в приемный зал - при этом Ирод прихрамывал и изрыгал проклятья, - где, обнаженные и неподвижные, словно мебель, сидели почти все младшие представительницы его сераля. Рабы принесли еще вина, а также фрукты, маленькие, очень острые колбаски, мелкую птицу на вертелах, маринованные оливки, корнишоны, жареный сыр и всякую другую закуску.
- Палестинцы все еще живут своей историей, не так ли? - молвил Метелл. - Их, похоже, трудно убедить, что история, как и весь известный нам мир, - это римские владения.
- Везет тебе, - с восхищением сказал Ирод, - у тебя так много зубов! И они к тому же крепкие, как я вижу. Ужасно, когда мужчина начинает терять зубы. Эй, девка! - Он покосился на одну из малолеток своего сераля. - У тебя царапина на бедре. Опять дрались. Видит Бог, придется мне завести для вас хороший кнут, сучки вы непослушные!
- Исаак… Авраам… Моисей… - продолжал Метелл. - Я нахожу эти имена довольно трудными. Даже язык не поворачивается…
- Пророки были еще до появления римлян, - сказал Ирод. - Не заблуждайся насчет этого. Царь Соломон, храм которого я перестраиваю, стал преданием задолго до того, как были вскормлены Ромул и Рем.
- Как тебе известно, политика Рима не предполагает уничтожения местных верований, покуда они не вступают в серьезное противоречие с нашей верой в обожествленного императора, - изрек Метелл. - Жрецы местных религий обычно бывают полезны для Рима. Они тоже стремятся к спокойной жизни.
- Обожествленные императоры не имеют ничего общего с истинной религией, - заметил Ирод, щурясь на жареного воробья, которого он разбирал по косточкам своими жирными пальцами.
- Ты упомянул о пророках, - сказал Метелл. - Мы то и дело слышим о них. Расскажи мне о пророках, великий.
- Пророки… - молвил Ирод. - Пророк - это человек, который предсказывает, что близится кара Божья. Он утверждает, что Бог накажет грешников и что грешникам лучше перестать грешить. Пророк напоминает им, что такое грех и что такое грехи, и неистовствует, требуя остановиться.
- А под Богом, - улыбнулся Метелл, - разумеется какой-нибудь маленький бородатый немытый племенной божок?
- Это недостойные речи, о владыка Метелл, и ты сам это знаешь, - сказал Ирод. - Послушай, от пророков нет никакого вреда. В Палестине они всегда были. Святые люди, которые хотят, чтобы и другие были святыми. Прекрати избивать свою жену. Прекрати поедать свинину. Содержи в чистоте свои ногти. Ничего дурного, никакой опасности для Рима, если ты думаешь именно об этом.
- Тогда чем же пророк отличается от того, кого обозначают словом "мессия"? - спросил Метелл.
- Мессия… - Ирод задумался на несколько секунд, снова бросив косой взгляд - на этот раз его внимание привлекла ягодичная мышца двенадцатилетней девочки, привезенной из пригорода Дамаска. - Мессия в корне отличается от пророка. Пророков было много, мессии же не было никогда. И никогда не будет. Это мечта, господин мой, не более того.
Метелл пожелал узнать, в чем суть такой мечты.
- Плохая мечта, - сказал Ирод. - Суть ее вот в чем. Откуда ни возьмись появляется некий человек. Он проповедует, как пророк, - о грехе, покаянии и всем таком прочем. Но у него имеется свидетельство, так сказать, его царского происхождения. Он принадлежит к царскому роду и может это доказать. Как любой другой священник, он потрясает Священным Писанием, но придает ему новый смысл. Искажает его, если угодно. Добавляет немалую толику от себя, чтобы Писание выглядело иначе, но не настолько иначе, чтобы оно стало совсем другим. Где-то замечают, что он ест свинину, а это совершенно противоречит еврейским диетическим предписаниям, но он вытаскивает какой-нибудь темный отрывок из пророка Наассона или еще кого и доказывает, что при нашествии саранчи, когда ветер дует в западном направлении и когда тамариск зацветает раньше обычного, поедание свинины в порядке вещей - вот так, и никаких объяснений. Этот человек говорит, что пришло время создания нового Царства, и люди верят ему и идут за ним, чтобы сокрушить царство старое.
- Как же сокрушается старое царство, великий? - спросил Метелл. - Откуда берутся армии?
- Армии уже там, - ответил Ирод. - Армии идут за ним, вместе с народом. Они забывают, кому подчинялись прежде, и начинают верить в новый порядок. А не пойти ли нам пообедать? Какое развлечение желательно увидеть владыке Метеллу? Полагаю, мы здесь можем все устроить не хуже, чем в Риме. У меня есть женщины-бойцы с очень длинными ногтями. Или, например, петушиные бои - они производят меньше шума. Мы вырываем у птиц гортань, чтобы они не кукарекали.
- Благодарю тебя, - ответствовал Метелл. - Много ли сейчас говорят о мессии?
- Не больше, чем обычно. Но и не меньше. Страстное желание прихода мессии - это часть еврейскою образа жизни. Что-то вроде семейного времяпрепровождения. Каждая беременность может предвещать сына, а этот сын может оказаться мессией. Если рождается дочь - что ж, у нее появляется свой шанс, такой же, как у ее матери. Для стабильности семьи, как ты мог бы сказать, это благо.
- Стабильность семьи означает стабильность государства, - произнес Метелл.
- Возможно, плохие мечты - не такая уж высокая плата за это.
Ирод подал сигнал, воздев свои толстые пальцы, отягощенные массивными кольцами, и оркестр, возглавляемый старшим царским музыкантом, худым бородатым сирийцем, заиграл величественный варварский марш. Среди инструментов были свирели, трубы, медные тарелки и единственная, но очень громкая цевница. Рабы помогли Ироду взобраться на носилки.
- Из-за этих проклятых болей в икрах мне приходится перемещаться в обеденный зал на носилках, - сказал он. - Это как с зубной болью: здесь она не дает о себе знать, но там зубы непременно заноют. Вот что такое старость. Хочешь, чтобы тебя тоже перенесли, или пойдешь сам?
Стараясь перекричать цевницу, Метелл ответил, что пойдет сам, а еще вернее - промарширует.
Итак, они приступили к обеду, как вы можете догадаться, весьма роскошному. Едоков было всего двое, но им помогало около двадцати прислужников, которыми руководил толстый, лоснящийся от масла мажордом, молодой и уже кастрированный. Он негромко хлопал в ладоши всякий раз, когда для знатного гостя из Рима следовало подать свежие салфетки, более прохладную воду, вино или дополнительную порцию заливных телячьих мозгов. Вообразите себе, какие блюда могут подать на грандиозном банкете, и я заверю вас, что они все здесь были, а разносили их, беспрестанно низко кланяясь, нагие мальчики-рабы. Ирод ел очень мало, однако много потел, судорожно дергался, стонал от боли, изрыгал проклятия и своей усеянной кольцами рукой бил подававшего ему прислужника, если дыхание раба становилось слышимым. Метелл украдкой наблюдал за Иродом, поскольку истинной целью его приезда сюда было составление донесения для Рима о здоровье царя и о том, сколько лет он еще может прожить. До сих пор Ирод поддерживал в Палестине порядок, но после его смерти положение вещей грозило сильно измениться, а Рим не мог позволить себе допустить хаос на своем самом восточном фланге.
В тот вечер, за обедом, Ироду Великому вдруг стало мерещиться, будто многие люди, которых давно умертвили по его приказу, а иных умертвили даже очень давно, в том числе его возлюбленную супругу Дориду, чья смерть когда-то представлялась жестокой необходимостью, неожиданно ожили, причем все разом. Ему казалось, что они внезапно возникали в кустарнике за террасой, выглядывали из-за края стола, стояли где-то сбоку, на самом краю зрительного поля, и тотчас растворялись, когда он пытался перевести на них взор, или же так ясно пели в его голове, что он начинал искать владельцев этих голосов, тяжело поворачиваясь, озираясь по сторонам и стеная от боли. Несколько раз он с виноватой улыбкой обращался к Метеллу, говоря, что нынче ему нездоровится, но завтра будет лучше, что все его проклятые лекари круглые дураки, и все такое прочее. Метелл улыбался, кивал и продолжал есть, но говорил очень мало. Ему казалось, что не следовало расспрашивать Ирода о пророках, мессиях и тому подобных вещах.
ТРЕТЬЕ
Говорят, это случилось в десятый день месяца Тишрей, в великий праздник Йом Ха-Киппурим, называемый также Шаббат Шаббатон, или Суббота Покоя. Именно тогда с Захарией произошел тот странный случай, после которого он онемел. Это был день искупления и взаимного прощения грехов, когда, чтобы получить прощение от Бога, человек должен прежде всего простить себя сам, и простить от всего сердца. В этот день не едят, не пьют и подавляют в себе плотские желания. Люди надевают обувь из новой кожи, и по всему Израилю растекается сладковатый запах масел для ритуального помазания.
Захария был очень стар годами и состоял на службе Господу, а в этот день, к великой гордости своей жены Елисаветы, которая была так же стара, как и он, Захария должен был исполнять обязанности первосвященника Иерусалимского Храма. И вот, шествуя в своем облачении под музыку по полу Дома Всевышнего, Захария повернулся, посмотрел туда, где вместе с другими дочерьми Израиля стояла его жена Елисавета, и улыбнулся ей, а она улыбнулась ему в ответ. Оба они были очень стары и, к своей великой печали, не имели детей, но они прожили вместе много лет, и это были годы любви, согласия и добра.
Сначала принесли в жертву агнца, а затем Захария, поскольку сегодня был единственный день в году, когда первосвященник мог сделать это, прошел за завесу Храма к Святая святых, чтобы окропить кровью агнца священный очаг и бросить в него щепотку фимиама. Проделывая это и прислушиваясь к доносившемуся из-за завесы пению священников и прихожан, Захария вдруг поразился, увидев, что неподалеку стоит, опираясь на алтарь, некий молодой человек в простой одежде, белизна которой затмевала белизну жреческого одеяния самого Захарии. У него были коротко постриженные золотистые волосы и гладко выбритое лицо. Молодой человек - как сначала показалось Захарии, с совершенно дерзким и небрежным видом - чистил свои ногти небольшой тонкой заостренной палочкой, то и дело поглядывая на них, будто совсем недавно получил эти ногти в пользование и теперь хотел понять, каково же их назначение. Брызгая от возмущения слюной, Захария попытался заговорить, кровь жертвенного агнца в сосуде заколыхалась, и небольшое ее количество даже выплеснулось через край.
- Кто ты? Что это такое? Как ты посмел? Кто тебе позволил? - только и смог проговорить Захария.
Молодой человек отвечал чрезвычайно спокойно, на чистейшем еврейском языке Священного Писания, изъясняясь не просто хорошо, но даже слишком хорошо, как подобало бы очень образованному чужеземцу:
- Захария, священник Храма, не ты ли столь часто желал сына, порожденного твоими чреслами? Ты и твоя жена Елисавета, не вы ли столь часто молили Бога, чтобы дал Он вам сына? Возможно, вы уже перестали желать этого и прекратили возносить молитвы, ибо жена твоя слишком стара, а семя твое иссохло в тебе.
Старик почувствовал, что сердце его вот-вот остановится.
- Это что? - забормотал он. - Это какая-нибудь…
- Шутка? - улыбнулся молодой человек. - О нет, я не шучу, Захария. Не пугайся. Поставь сосуд, который ты держишь в руках, - ты расплескиваешь кровь. Мне не нравится, когда приносят в жертву животных, это грязный варварский обычай, но придет время, и ты изберешь более чистый и достойный способ воздаяния Богу. А теперь слушай, друг мой. Твои молитвы наконец-то услышаны, и твоя жена Елисавета, хотя она слишком стара для родов, все же родит тебе сына. Ты должен назвать его Иоанном - ты слышишь меня? - Иоанном. Его рождение принесет тебе радость, а он станет велик пред Господом. Он будет человеком, не подверженным влечениям плоти, ибо для него довольно будет преисполниться Святым Духом - еще от чрева матери своей. Многих детей Израиля обратит он к их Богу. Он уготовит стезю для прихода Господа. Ты успеваешь за мной? Тебе все понятно?
- Не могу… - простонал Захария, задыхаясь. - Этого не может быть. Ты дьявол. Уйди прочь, сатана! В самый день снятия грехов мне является отец всех грехов, чтобы искушать меня. Прочь с глаз моих! Ты оскверняешь трон Всевышнего!
Молодой человек, казалось, не столько рассердился, сколько слегка обиделся. Он отбросил палочку, которой чистил ногти, и погрозил старику пальцем.
- Послушай, - сказал он. - Меня зовут Гавриил. Я архангел, предстоящий пред Богом. Я был послан, чтобы сообщить тебе все это, и я сообщил что хотел. Тебе не подобает называть меня сатаной и отвергать благую весть от Бога. Здесь, мне кажется, будет уместно некоторое наказание. Ты будешь поражен немотой до того самого дня, когда произойдет то, о чем я тебя предупредил. Ты не поверил моим словам, поэтому своих слов у тебя не будет вовсе. И знай, глупый старик, все сказанное мною обязательно исполнится в свое время.
Захария попытался что-то вымолвить, но все, что вышло из его уст, было - бур-бур-бур. Молодой человек - вернее сказать, архангел - приязненно и совершенно беззлобно кивнул на прощание, а потом стал растворяться в воздухе, причем последнее, что исчезло из вида, были его вычищенные ногти, - так, во всяком случае, впоследствии рассказывал сам Захария. А в тот момент он стоял, задыхаясь и бурбуркая, и сердце его, казалось, почти остановилось, и тогда, ища поддержки, он ухватился за завесу Храма. Пошатываясь, Захария вышел из внутреннего святилища и показался народу. Люди, увидев его, были очень встревожены. А он все продолжал - бур-бур-бур. Другие священники, нахмурившись, окружили его, и Захария, делая патетические жесты, попытался объяснить, что с ним произошло. К своему стыду, он попробовал даже изобразить явление архангела, хлопая обеими дрожащими руками, как крыльями, и воздевая одну руку, чтобы показать великий рост своего собеседника. "Видение? - еще сильнее нахмурился один из священников. - Это действительно было то, что было?" Захария в ответ - бур-бур-бур. Тревожное бормотание собравшихся стало совсем громким. Захарию вывели из Храма, и в портике он увидел ожидавшую его Елисавету. Она поняла, что в его глазах пляшет безумная радость, победившая сильный страх, и с быстротой, присущей всем женщинам, догадалась, что эта радость могла означать. Елисавета была женщиной и, следовательно, находилась в более близких отношениях с миром реальности и истины, чем это доступно большинству мужчин. Ей вовсе не казалось невозможным, что в святом месте, куда в любой другой день года возбранялось входить даже первосвященникам, Господь или Его посланник сказал ее мужу радостные слова, и слова эти могли быть только об одном. Всего остального у них было даже больше, чем нужно. Елисавета прошептала какое-то слово, и Захария принялся кивать и бурбуркать. Она повела его домой, все остальные, обсуждая случившееся, следовали на некотором удалении, а несколько сирийских наемников в римской форме начали издевательски гоготать, изображая пьяных: "Эти евреи прямо там и напились, в той конюшне, что они назвали Храмом! Грязные яхуди!"
Как только они пришли домой, Захария очень спокойно, старательно выводя каждую букву, принялся записывать все, что происходило с ним в тот день за завесой Храма. Елисавета покачала головой и заговорила.