В новую книгу Ольги Мирошниченко вошли повести "Закон Паскаля" и "Падение".
На фоне искусного переплетения производственных, бытовых, любовных, семейных мотивов писательница убедительно рисует сложные, противоречивые характеры своих героев - наших современников.
Содержание:
Закон Паскаля 1
Падение 34
Ольга Мирошниченко
Закон Паскаля
Закон Паскаля
Перед тем, как что-то сделать, надо подумать не только о самом поступке, но и о нас самих, о нашем настоящем, прошлом и будущем, и о людях, которых этот поступок касается, и поставить все это во взаимосвязь. И тогда мы будем очень осмотрительны.
Блез Паскаль
- Это, наверное, и есть кладбище в Козине? - спросила тягостная спутница, оглянувшись назад, где в рано синеющем зимнем полудне-полусумерках осталось голое поле, уставленное странными, торчком врытыми в землю узкими и плоскими плитами надгробий.
Кириллов не ответил. Он был зол на нее за свою услужливость, продиктованную, как стало видно уже совершенно отчетливо, несбывшейся надеждой. Он надеялся, что нелепая поездка эта в забытый богом городок, расположенный в стороне от шоссейных и железнодорожных магистралей, облегчит те напряженно-официальные отношения, которые сложились у него с этой холодно-начальственной, властной московской дамой. Но она сама, затеявшая эту поездку, оставалась равнодушной пассажиркой. Пассажиркой, погруженной в свои мысли и воспоминания, которые, наверное, были связаны с этими притаившимися во влажном волынском тумане селами, редкими рощицами среди унылых бесконечных полей.
И чем ближе они были к тому городку, где она почему-то обязательно решила побывать, тем ощутимей становилась атмосфера полной отчужденности троих людей, волею судьбы оказавшихся вместе в серой холеной "Волге" директора Кириллова.
Третьим был молчаливый работяга из гальванического цеха, голосовавший у бензоколонки при выезде из города. Возле него Кириллов по просьбе пассажирки, просьбе, больше похожей на приказ, нехотя притормозил, чтоб узнать, не по пути ли. Оказалось, по пути. Человеку повезло, и всю дорогу он, видимо смущенный тем, что навязался директору, везущему, судя по всему, московское начальство, тихонько сидел сзади.
- Козин в стороне остался, - выдержав паузу, чтоб не казаться услужливым и восстановить, как думал теперь, преданную им свою независимость, пояснил Кириллов и неожиданно спросил, тут же обругав себя мысленно за подхалимство:
- Включить печку?
- Включите, - без благодарности, привычно, как говорят шоферу люди давно и много ездящие в машинах, сказала она и обернулась назад.
- Вам, наверное, хочется курить? - спросила молчаливого спутника. - Курите. - Она протянула ему пачку сигарет.
- Спасибо. Я бросил, - коротко и, в отличие от Кириллова, болезненно отметившего это, без тени заискивания ответил работяга.
- Похвально, - равнодушно одобрила женщина, закуривая, - а я вот не могу. Что же, здоровье бережете? - спросила, уже не оборачиваясь и с удовольствием затягиваясь.
- Деньги, - ответил коротко.
- Деньги? - она насмешливо посмотрела на него. - Сколько ж это получается?
- Десять рублей в месяц. Я выкуривал пачку в день.
- На что же вы их экономите? - Она немного оживилась, села боком, чтобы лучше разглядеть собеседника, и Кириллов, покосившись на нее, подумал, что была она, видно, очень красивой женщиной, да и теперь еще ничего - "вот в таких сумерках и если не принимать во внимание опухшие ноги", - злорадно мысленно добавил он.
Наплывы на щиколотках ее длинных и стройных ног он отметил поднимаясь вслед за ней по лестнице театра, где проходило совещание. Тогда, еще не зная, кто она, Кириллов с мужским сожалением подумал, что ноги эти в тонких чулках, в модных узконосых лаковых туфлях были когда-то очень красивы. Потом, увидев ее на трибуне, - она делала вступительный доклад - и позднее, в фойе театра, окруженную почтительным и небескорыстным вниманием подчиненных ей мужчин, думал о том, каким характером должна обладать эта женщина, достигшая столь ответственной должности, и о том, трудно ли ей и заслуживает ли она этой должности.
Бойко стала заместителем министра год назад, и сразу же Кириллов почувствовал усиление давления, того давления, что исходило из Москвы и ощущалось постоянно, несмотря на тысячу километров, отделяющих город от столицы.
Почувствовав напор, Кириллов утешал себя нехитрыми рассуждениями, что новая метла поначалу метет лучше и что укатают сивку крутые горки, что его, Кириллова, дело не отступать от своей линии, держаться крепко за план, не поддаваться на директивные указания - короче говоря, не класть палец в рот министерству, чтоб, приучившись выдавливать сверх положенного, руку не откусили.
Он ни разу не подошел к Бойко ни до ее странного доклада, ни, тем более, после. Странность состояла в том, что о нем, о его заводе, занявшем первое место, начальница упомянула вскользь, как о чем-то малоинтересном и незначительном. И уж совсем непонятным и неожиданным было ее желание задержаться до понедельника, чтобы "разобраться с ним". Разобраться.
"В чем?" - недоумевал Кириллов.
Он был в полном порядке. Правда, не очень ладилось дело с реле этими проклятыми, непрофильной продукцией, но до серии оставался год, и у Кириллова были соображения и неплохие варианты на пожарный случай. Так в чем же тогда собиралась разбираться?
Бойко сама разыскала его в последний день совещания, сообщила о том, что остается, и попросила на воскресенье машину для какой-то личной, подчеркнула - л и ч н о й, поездки. Тогда-то и зародилась у Кириллова нелепая надежда: решил сам отвезти ее и, может, за два дня возникнет меж ними тот человеческий контакт, который позволит ему в понедельник на заводе общаться с ней если не дружески, то хотя бы на уровне взаимопонимания.
Но хитрая баба, видно, разгадала эти наивные планы, потому что, судя по всему, готова была взять третьим в машину кого угодно, лишь бы не оставаться с ним наедине.
Поэтому и оказался на заднем сиденье этот непонятный работяга из гальванического. Кириллов знал его по месткому. Парень ведал шефством завода то ли над детским домом, то ли над больницей какой-то сельской. Несколько месяцев назад Кириллов отказал ему в просьбе выделить деньги на очередную помощь. Кириллов не помнил сейчас, на что просил месткомовский ходатай, да и тогда не очень вникал, сказал, что завод задыхается от шефских нагрузок. Прежний директор, не желая портить отношений с областным начальством, брал любые обязательства. Кириллов решил положить этому конец. Достаточно, что людей направляют в колхозы в трудную пору уборки свеклы, что птичники автоматические помогают освоить, ножи для сахарозаводов изготовили подходящие, когда буряк в прошлом году шел мягкий, волокнистый. Сколько же еще можно? На всех не напасешься. В этом сельскохозяйственном крае завод был единственным могучим промышленным предприятием. Вот и тянули из него живую силу, деньги. А хотелось больше дать своим - тем, что в цехах и лабораториях давали план; хотелось и спортивный комплекс соорудить на уровне международных стандартов, и бассейн зимний в доме отдыха, и квартиры давать пощедрее, и пионерский лагерь расширить. А все это деньги. Правда, сумма, которую просил ходатай, была по заводским масштабам ничтожной. Рублей восемьсот, кажется. Но дело было в принципе и в том, что неизвестно, по какой статье проводить, и, посоветовавшись тут же, в его присутствии, по телефону с бухгалтером, Кириллов отказал. Оказалось, что дать можно только под его, директора, ответственность, так делал предшественник, не боясь ревизоров, а Кириллов не хотел. Совсем недавно он, наконец, оговорил границы круга благотворительности и вовсе не намерен был отказываться от них. Кроме того, не понравился проситель, угрюмый, недобро настырный, не проявивший должного почтения.
Не то чтобы Кириллов желал смирения или особого, соответствующего табели о рангах строя беседы - нет, этому мелкому тщеславию он был чужд, но сесть по-хозяйски без приглашения в кресло у самой двери так, что Кириллову пришлось говорить громко - а он привык тихо, чтоб прислушивались, - но смотреть жестко исподлобья, перебить на полуслове, разумные и логичные объяснения отказа…
- Так. Не хотите, значит. Ну и ладно, мы сами.
Все это оставляло чувство раздражения и неприязни.
- Сами так сами. Значит, незачем было и приходить ко мне.
Кириллов придвинул бумаги, показывая, что аудиенция окончена.
- Выходит, что так. Незачем.
Встал. Длиннорукий, лобастый, в прожженной кислотой робе.
Вышел, не попрощавшись.
И вот теперь сидел сзади, чуть подавшись вперед. Бледное лицо в веснушках, бледные губы и удивительные голубые, даже в сереньком свете унылого дня, глаза. Кириллов вдруг вспомнил его фамилию. Неожиданную и до смешного неподходящую нескладному работяге.
Когда он усаживался в машину, Кириллов отметил в себе успокоительную мысль, что не грозит ущерб новым финским чехлам и запах кислоты в салоне. Паскаль был одет по-воскресному чисто. К тому же перед тем как сесть, снял бобриковое, влажное от измороси пальто.
Скользкая дорога требовала внимания, и Кириллов, пропустив новый поворот пустой беседы пассажиров, услышал неожиданное:
- …а у меня отец погиб здесь в Великую Отечественную, а еще раньше, в гражданскую, воевал, - сказала Бойко, помолчала, потом, растягивая слова, словно декламируя, произнесла неуместное и непонятное:
- "Мы прослушали песню молча, развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко".
- Казацкие могилы, на которых они встретили дедов, пропевших им песню, мы уже проехали, - после паузы сказал тихо Паскаль.
"Они что, рехнулись? - подумал с раздражением Кириллов, Бабеля не читавший. - Какие могилы, какие деды?"
- Боюсь, что у нас не только марша не будет, но и гостиницы тоже, - сказал сухо, прервав вновь наступившее молчание. - Вам бы, Полина Викторовна, чуть пораньше сказать мне о своих планах. А то ведь в провинции не тот сервис. Не поймал райкомовское начальство - надейся на удачу.
Она не отреагировала.
- Мне сказали, что в городе есть гостиница? - спросил Паскаля.
- Дом колхозника, - коротко ответил пассажир.
- Где сворачивать?
- Все время прямо. Я скажу, где остановиться.
"Мог бы и полюбезнее ответить, - снова разозлился Кириллов, - все-таки это я везу, попробовал бы в субботу добраться сюда".
Было еще не поздно, часы в машине показывали шесть, а городок словно спал. Одноэтажные домики глядели глухо и слепо закрытыми ставнями окон. Лишь на площади в одном из домов светились на первом этаже окна, за запотевшими стеклами мелькали темные силуэты. "Чайная" - обозначала надпись над входом, и здесь Паскаль попросил остановиться.
- На втором этаже Дом колхозника, но я пойду узнаю, закончили ли они ремонт, прошлое воскресенье еще работали. - Вышел из машины, на ходу надевая пальто.
"Интересно, куда я ее дену, если ремонт и в это воскресенье еще не закончат? - подумал Кириллов. - Как это я так оплошал! Не разыскал Каравайчука, не договорился, понадеялся на этого дурака из исполкома да и вообще какого черта вызвался везти! Дал бы заводскую машину, шофера - и баста. А о ночлеге пускай бы обком заботился".
- Закрыто еще, - пояснил Паскаль Кириллову, наклонившись к приспущенному окну машины, - но тут есть одно место. Правда, не знаю, подойдет ли вам и… - он замялся, - можно ли…
- Нам сейчас все подойдет, - сухо сказал Кириллов.
- Тогда вы закусите здесь чего-нибудь, а то закроют скоро.
…Все что угодно ожидал увидеть Кириллов в этой провинциальной чайной, но только не то, что увидел.
Небольшая комната, казалось, была освещена солнечным светом, проникающим через резные ставни. Неожиданный эффект этот давала рябь узких бликов, лежащих на стенах, на полу, на столах, на потолке. Приглядевшись, Кириллов понял, что это яркий свет мощной лампы пробивается сквозь густое лыковое плетение абажура.
Путники замешкались на домотканом половике у двери. Все крючки вешалки, прибитой к стене, занимали шинели, жестко горбящиеся подкладными плечами с погонами, а на полу аккуратно выстроились сапоги.
Не сходя с половика, Кириллов внимательно осмотрел свои ботинки. Бойко тоже медлила.
Пораженные теплым, пахнущим сдобой уютом неожиданного их пристанища, они все никак не решались ступить на выскобленный добела пол.
- Да ничего, прохо́дьте, - услышали они чей-то молодой голос, - полы будем все равно мыть.
Из дверей, ведущих во внутренние помещения, появилась высокая, так, что стойка буфета, показалось, вдруг словно осела перед ней, широкоплечая, с маленькой, гладко причесанной головкой женщина.
- Стасик, - запела она, увидев Паскаля, вошедшего вслед, - а мы тебя только к десяти ждали, как же ты так рано приехал! Никита Семенович час назад за ветеринаром поехал, кобыла белая легла, а Василий Иванович в Доме, котельной занимается. Ой, господи, - спохватилась она, - да что ж вы все стоите, да проходьте, проходьте. Любочка! - крикнула кому-то в дверь. - Принеси три прибора, Стасик уже приехал.
За ситцевой занавеской вздохнул аккордеон, и вдруг отчетливо и негромко заиграл "Дунайские волны", и голос, слабый и чуть сиплый, запел вместе с ним:
Видел, друзья, я Дунай голубой,
Занесен был туда я солдатской судьбой…
- Николай? - кивнул на занавес Паскаль.
- Ничего, там летчики отдыхают. Только пиво.
- Да и пиво ему не надо, - сказал Паскаль и, оставив все же на половике разношенные дешевые полуботинки на микропорке, прошел за занавеску.
Кириллов обругал себя, что послушался хозяйку - не снял ботинки - под ногами уже натекла маленькая лужица талого снега.
С появлением Паскаля аккордеон за занавеской сразу смолк, и тут же сипловатый голос певца громко сказал:
- Рядовой Овсеев с разрешения старшего командира находится на отдыхе.
Снова рявкнул аккордеон, и Овсеев лихой скороговоркой запел:
Эх, путь-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая,
Помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома сто грамм…
Тотчас, отодвинув занавеску, вышел из соседней комнаты Паскаль, и Кириллов на мгновенье в голубоватом сплошном дыму увидел спину и бритый затылок человека, сидящего на табурете, растягивающего мехи аккордеона. Какое-то странное ощущение тревоги, ощущение неблагополучия и непонятной, неуловимой сознанием ущербности увиденного коснулось Кириллова, и сидя за столом, он все оглядывался на красную занавеску.
- Шумят? - сочувственно спросила буфетчица, ставя перед ним тарелку с мочеными крепкими яблоками.
- Нет, ничего, - Кириллов тряхнул головой, словно освобождаясь от неизвестно отчего возникшего щемящего чувства, и, посмотрев на ее обнаженные по плечи руки, подумал, что цветом и крепостью своей они похожи на эти желтоватые, будто изнутри светящиеся яблоки. Безмятежный покой был на светлом, с черными высокими бровями, с выпуклым лбом лице женщины. Круглые, блестящие, словно кукольные, глаза смотрели с ласковым безразличием и так же безмятежно-безразлична была привычно ласковая улыбка.
Тихо ступая большими ступнями, одетыми в высокие шерстяные домашние носки, она ходила от стойки к столу, принося нехитрые закуски, и время от времени все вызывала кого-то.
- Любочка, да где ж ты! Неси же приборы, люди есть хотят, - спокойно и протяжно, без малейшей тревоги и раздражения звала она. Уже весь стол был заставлен тарелками с вареными яйцами, винегретом, аккуратно разделанной селедкой, а Любочка все не шла.
Оглядев с удовольствием стол и убедившись, что нет уже свободного пространства на деревянной, выскобленной до первозданной шершавости столешнице, буфетчица улыбнулась и пояснила Кириллову и Бойко:
- Ото ж горе с молодыми. - Пошла к стойке.
И тут же из двери, ведущей в комнату за буфетом, появилась огромная девушка. В одной руке она легко, словно и не весил он ничего, несла поднос с дымящимися тарелками, другой без тени смущения застегивала ворот ситцевой, еле сходящейся на могучей груди кофточки. Было ей не больше восемнадцати, и радостно-очумелое выражение румяного, еще детского ее лица говорило о том, что и мысли и душа ее остались там, откуда так трудно было ее дозваться.
Лишь на секунду вернулась она в эту комнату, когда огромными, красными от работы руками расставляла на столе тарелки. Тарелок было три, и Любочка с недоумением взглянула на буфетчицу.
- Стасик в Дом пошел, - ответила буфетчица на вопросительный взгляд, - отнеси борщ ребятам, может, еще кто захочет.
Улыбнувшись с непонятным высокомерием, Любочка ушла за ситцевую занавеску. С появлением ее там послышались веселые возгласы, смех, а Овсеев запел:
Понапрасну травушка измята
В том саду, где зреет виноград.
Понапрасну Любушке ребята
Про любовь, про чувства говорят…
Так же высокомерно улыбаясь, Любочка плавно вынесла из-за занавески свое большое, крепкое, почти квадратное, с широкими мужскими плечами тело и, сложив руки на животе, остановилась посреди комнаты, спокойно наблюдая, как Кириллов и Бойко едят борщ.
- Сапоги почем брали? - спросила вдруг строгим низким басом; Бойко даже поперхнулась от неожиданности и, поняв по взгляду Любочки, что вопрос относится к ней, торопливо дожевав, с веселой готовностью ответила:
- Семьдесят пять.
- Не нравятся мне такие, у меня молния на них не застегивается, "аляска" лучше, - авторитетно заключила Любочка и ушла.
Посмотрев ей вслед, Кириллов подумал, что на такие монументальные, тяжело и прочно ступающие крепкие ноги вряд ли легко отыскать застегивающиеся на молнию модные высокие сапожки.
Буфетчица ушла за стойку и там тихонько возилась.
Кириллов снова один на один остался со своей молчаливой спутницей. Выражение смущения и веселья, появившееся на ее лице при разговоре с Любочкой и так неожиданно преобразившее его, ушло; оно снова стало прежним - замкнуто-напряженным. С преувеличенным вниманием Бойко вынимала косточки из кусочка селедки, и Кириллов вдруг разозлился. "Хуже нет злой бабы на ответственной должности, все самоутверждается", - подумал он и, нарочно громко двинул стулом, встал, ушел за ситцевую занавеску, где сиплый мягкий голос Овсеева тихонько в общем гуле голосов не слушавших его людей напевал:
Но вот нагрянула война,
На нас пошли враги, разинув пасти,
Врачом ушла на фронт моя жена,
А я пошел в технические части…
- Муж ваш? - спросила Бойко буфетчица, как только Кириллов вышел. - Поссорились?
- Да нет, не муж, - закурив, ответила Бойко и, глядя вслед струйке дыма, добавила: - Молод для меня такой муж.
- А почему? - горячо возразила буфетчица и вышла из-за стойки.