"Да, девушка, а вы на какой язык будете переводить? На английский? Но есть ли у них слово "оскотинились"?! Нет? Странно. У нас даже фамилия такая есть. И что это доказывает? То, что мы себя не жалеем, что мы прежде всех заговорили о несовершенстве природы человека, об отклонении от норм божиих. И что? Начали, как порядочные, с себя, а только того и добились, что все радостно закричали: они сами о себе говорят, что у них есть скотинины. Еще выдумали судить о нас по нашей на себя критике. Вы так, девушка, переведите: пока не до конца очерствели наши чувства,- или: пока не окостенели ваши чувства и есть еще надежда на ваше спасение, вы сможете плакать над письмами с фронта."
Содержание:
Убить бы эту старуху! 1
Зачинатель движения 1
Собралась комиссия 2
Еще находка 2
На приемном пункте 3
Хранилище 3
Деликатные дела 4
Ида 5
О процедуре 6
Инспектор Пепелищев 7
Пятый угол 8
Снова у старухи 8
Звонок вдове 9
Классное сочинение 9
"Прошел еще год моей жизни…" 10
Шланбой 10
Утренний чай 11
Чужие письма 12
У Веры 12
"Пристань души" 13
Вторая заслуга 14
Третья заслуга 16
Церемония. Обиды 16
По дороге к событию. Событие 18
Рядом 19
В милиции 19
Живем дальше 21
На Ярославском 22
Разговор у камина 23
На даче 24
Стенограмма 25
Перерыв 27
После перерыва 27
Палата номер шестьсот 29
Владимир Крупин
Спасенье погибших
Находясь в здравом уме и твердой памяти…
Официальное начало завещания.
Убить бы эту старуху!
Убил - и рука бы не дрогнула.
- Пришел прямо на дом, - повторяла старуха, - все запаковал, мусора не оставил, я за чистотой слежу, не как другие. Два талона дал и рубли металлические.
- Но это же не макулатура была, как же вы так!
- А вам права оскорблять меня никто не давал, - отвечала она, - я с чем век прожила, я то не выброшу. У меня программы вырезанные за все недели хранятся, и там подчеркнуто, что смотреть. А он у меня не сын был, а квартирант, хотя и курил много. Какое горе, какое несчастье, как помолодел инфаркт! Я ему всегда: Олежек, надо уметь болеть. Кто умеет болеть, тот живет долго.
- Вы раньше видели мужчину, который забрал бумаги?
- Нет. В плаще такой. Представительный.
- А Вера приходила? Жена?
- Они ж разведенные. Она как чувствовала, позвонила через пять минут, как его увезли, не могла же я сказать, что он мертвый, надо же постепенно, у меня в этом отношении жизненный опыт, я поговорила о другом, расспросила о детях, о сыне Ванечке он всегда помнил, это от него не отнимешь, сказала, что Олег куда-то вышел, зачем я буду укладывать ее в обморок, хотя Вера крепкая, но я-то зачем буду вестницей смерти, я сказала, что его нет. Вот вы говорите, что Олег хороший человек, а дети без отца - это как?
- Что ж, надо идти.
- Ой, погодите, - вдруг чему-то обрадовалась старуха, - бумаги увезли не из-за меня. Я спросила Веру, куда девать бумаги, она: выбросьте, я их ненавижу, они нас и развели, они его и убили…
- Так Вера знает?
- Конечно. Я подготовила и намекнула. Так что про бумаги было заявлено, что она бы их сожгла и по ветру развеяла. Зачем ей дополнительная травма? Я и обрадовалась случаю избавиться от них. Тут сборщик… - Старуха в который раз объяснила, что приехали с тачкой, что дали железные рубли и талоны на книги. - Четыре рубля дал. На, говорит, бабуся, катись на колесиках.
Она проводила меня в прихожую, где на полу лежал плащ Олега. Так старуха отметила место, где Олег упад замертво. Накануне он много курил, пил, по обыкновению, кофе, видимо, работал ночью, утром ему стало плохо, он пошел, видимо, к телефону и…
- Вот здесь, вот здесь. Не успел даже застонать, я услышала глухой стук головы. Вы можете взять плащ, вовсе не обязательно, чтоб он лежал тут постоянно. Жена вряд ли возьмет такой утильный.
- Я возьму.
На улице начинался дождь. Плащ сразу пригодился, я его накинул поверх своего. Проверил карманы, есть какие-то бумаги. Достал одну:
"Моя Идея материализовалась, все была Идой недосягаемой, тут явилась. Говорит: из милости, раз уж никого, кроме меня, не любишь. Вот меня ругают за уход из семьи, я не из семьи уходил, а берегся. Это эгоизм, знаю, что легче спасти человечество, чем ближнего, но если чувствуешь, что его губишь, то как? Чувствую искренне, а начинаю переводить в слова, и все теряется. Нехорошо я живу, сижу один, а может, сын плачет и Вера не спит. И я не сплю, вроде по делу - о жизни думаю, а жизнь-то над кроваткой сына. Но с другой стороны, вырастет и спросит… да нет, чего там, не спросит, мы не спрашивали с отцов, у нас нашлись силы их пожалеть. Вот весь день сидел над фразой: "Чтобы прийти в ужас, достаточно сказать, что пишу это в конце двадцатого века". Кофе кончился, спасибо Залесскому, сегодня занес банку, верит в ученика".
Тут письмо обрывалось. Олег прямо изводил меня своей теорией сопоставлений. Примерно так: "Я знаю, что я ничего не стою в сравнении с Достоевским. Все мы копошимся у подножия прозы Пушкина. Так? Так. Но я кое-что значу в сравнении с современниками". Иногда звучало и так: "Читали бы Достоевского, знали бы свои размеры".
А ведь, наверное, придется на панихиде говорить. Пусть бы лучше Ида, но ей с ее вздорностью говорить никто не даст. Как говорить? "В той вечности, которая вновь наступила для Олега, жизнь любого из нас мгновенна. Будем ли мы готовы, придя через свое мгновение в его вечность, сказать ему, что его последняя воля…" Какая воля? Он, столько раз описавший смерть, не знал о своей смерти за минуту до нее. Говорил однажды: "Будешь умирать и подумаешь: вот как надо смерть описывать. Описывать будешь смерть, а не умирать. Это милосердие к писателю? Или жестокость?" Тогда Ида шла с нами, засмеялась: "Тут, Олеженька, дело опыта, а не теории".
Сбылось.
Зачинатель движения
На перекрестке милиционер в дождевике крикнул:
- Жить надоело?
Промчалась машина, шофер злорадно прорулил по ближайшей ко мне луже, брызнула вода. "Кто сейчас оплакал бы мою смертишку?" - сказал поэт. Так и я, надоело жить или не надоело, смерть моя была бы явным перебором: вчера, кроме Олега, умер еще один писатель - Залесский. Который кофе приносил. Его-то похоронят по высшему разряду: знаменит. Ида утром звонила, что ее включили в комиссию по организации похорон Залесского, и просила помочь. А я шел сказать Олегу.
Этот Залесский был зачинателем движения среди литераторов "Похороны - в календарный план!". Мотивировал так: смерть внезапна, даже если предварена тяжелой и продолжительной болезнью, как ни крути, смерть мешает нормальной работе, срывает заранее намеченные мероприятия и так далее. Нормально ли по? Ненормально. А если бы смерть была заранее намечена, то ее легко было бы вверстать в месячные и квартальные планы, приготовить чувства, а если кто собирается куда ехать, в дом творчества, например, то съездил бы до или поехал бы после. То есть надо мужественно, не закрывая глаза на неизбежное, превратить похороны в обычное мероприятие, которое не сможет, во-первых, выбить литераторов из ритма работы, а это самое главное, далеко не всех читателей интересует личная жизнь авторов, им продукцию подавай; во-вторых, очистит похороны от ханжества, фарисейства, которые, давайте, товарищи, будем честными, еще имеют у нас место при наличии факта случайности смерти и необходимости присутствия на процедуре. "Похороны не должны нести на себе пережиток пессимизма, напротив, должны заряжать энергией" - это Залесского слова.
Мысль о таком почине была очень не рядовой мыслью. Когда Залесский сошел с трибуны и сел на свой стул в президиуме, то следующего выступающего (отчет о поездке к труженикам) и еще одного (отчет о поездке в Америку и Китай) слушали плохо. Некоторые, выскочив в коридор и найдя укромное место, отстучали на портативных машинках ехидное предложение Залесскому, которое он, к его чести, прочел вслух.
- Здесь мне предлагают начать с себя. Очень хорошо, я принимаю предложение, совершенно зря, добавлю, написанное на машинке. Почерк писателя, товарищи, виден мне не в буквальном смысле, не в смысле учебника графологии Зуева−Инсарова, почерк ясен даже при его типографском исполнении. Я усматриваю здесь почерк моих давних недоброжелателей, хотя странно в наше непростое, напряженное время тратить силы на недоброжелательство. Дел, как говорится в народе, который, что греха таить, не всегда берется нами в рассуждение при сведении счетов, дел у нас - начать и кончить. Теперь по существу. Федор Федорович, прошу календарный план.
Председатель собрания послал за планом. Зал терпеливо шумел. Пришли с планом. Секретарша Федора Федоровича принесла, Ариана. Залесский при всех поцеловал ей руку.
- Итак! Совещание по работе с молодыми. Нельзя срывать. В свете давнего постановления и постоянного его невыполнения.
- Можно! - крикнули из зала. - Одна говорильня!
- Нет, нельзя, - строго сказал с трибуны Залесский. - Любое наше мероприятие есть говорильня. А наши слова суть наши дела. Тем более я объявлен выступающим. Дальше: совещание маринистов, военно-патриотическая комиссия, комиссия по природоведческой литературе, секция ветеранов, мастерская одноактной пьесы для сельской сцены - нет, все очень нужно, актуально. Дальше: мир глазами фельетонистов и пародистов, писатели смотрят новый зарубежный фильм - тоже нельзя срывать, редкий случай: приходят семьями. Далее: секция прозы, секция критики, еще секция, еще, прямо не втиснешься, а месяц к концу, приемная комиссия…
- Стоп! - крикнул председатель приемной комиссии. - Уступаю! Мы все равно хотели просить отложить, надо кое-где расставить акценты. Так что, Илья Александрович, действуйте.
- Отлично! - воскликнул Залесский. - Прошу всех пометить себе этот день, а вы, Ариана, впишите в календарный план и оповестите тех, кто не смог или не захотел сегодня присутствовать, что вместо заседания приемной комиссии похороны, нет, напишите мягче: прощание с И. А. Залесским.
Смех смехом, а вот сбылось же. Залесский блестяще выступил на совещании по работе с молодыми, начав фразой: "Я тоже, хотя в это трудно поверить, был начинающим…" Новый зарубежный фильм оказался дрянью и дал повод шутке о том, что прощание с И. А. Залесским было бы увлекательней. Но скоро остряки прикусили язык.
В назначенное самому себе время Залесский умер.
Собралась комиссия
В Доме литработников засела заседать комиссия. Собранная на скорую руку, она была потрясена еще и тем, что уже на столе Федора Федоровича лежало совместное заявление Иванина, Петрина и Сидорина о том, что они просят считать их продолжателями почина Залесского, только просят отодвинуть дату их преставления на весну, чтобы закончить кой-какие дела, а дату просили поставить 8 марта. Что они этим хотели сказать?
- Но о них потом, - нервно говорил Федор Федорович, после того как комиссия отстояла скорбные пять секунд, названные минутой молчания, - сейчас по сути главного вопроса. Зачитываю заявление покойного. Покойный просил выполнить его последнюю волю, а перед тем как узнать, в чем состоит последняя воля, он просил проголосовать за то, чтоб ее выполнить. Просьбу о голосовании Залесский просил расценить как предисловие к последней воле. - Федор Федорович поскреб чисто выбритый подбородок. Еще перечитал: - "Вскрыть конверт не ранее голосования о выполнении последней воли". Как, товарищи?
- Голосовать, как иначе? - послышались голоса.
- Итак, кто за то, чтоб выполнить последнюю волю, прошу голосовать… Кто против?.. Нет. Кто воздержался?.. Никого?
- Последняя воля - закон, - сказали с места.
- Но если закон, зачем голосовать? - возразили ему.
- Уж чего-чего, а мертвых мы любить умеем, - ехидно сказала Ида, вызвав взгляд председателя, взгляд острый.
Вскрыли конверт. Воля была в том, что Залесский завещал вместе с ним предать захоронению все, ему принадлежащее, как то: машину, дачу, квартиру; в части квартиры он объяснил, что захоронить надо не стены, не квадратные метры, а содержание: его стол, библиотеку, шкафы, ковры, содрать даже обои, не заботясь об их сохранности, даже шпингалеты выдрать из оконных рам, ведь эти шпингалеты именно Илья Александрович наживал, а раз так, то и они пусть крохотная, но часть его жизни, люстры снять, шторы и карнизы - словом, все материальное. Из нематериального захоронить с ним его жену, его любовницу и одного из внебрачных детей, добровольца.
- А мы проголосовали! - ахнула комиссия.
"Нагорит", - подумал Федор Федорович, снова потирая подбородок и обнаруживая, что пора бриться. Самый молчаливый из комиссии, исполнитель Владленко, произнес:
- Ситуация!
- Надо дать задний ход, - заявил Федор Федорович.
Но комиссия уперлась. Проголосовали, соблюли демократию - как же нарушать общее решение? Да и потом, в конце концов, это же первое плановое захоронение, вдобавок вещи Залесский берет свои, а не общественные, в следующий раз будут вначале думать, а потом поднимать руки, но что касается двух женщин и ребенка, это надо обсудить серьезно.
Было отведено место на кладбище, место с учетом размаха захоронения огромное. Пригнали экскаватор. Когда побывали в квартире, пусть уже опустевшей, когда обмерили дачу, пристройки к ней: башенку под цвет слоновой кости, душевую, сауну, бассейн, гараж, домик в саду, - поняли, что одним экскаватором не обойтись.
Еще находка
Во внутреннем кармане плаща я обнаружил еще несколько листков. На первом были рисунки избушек, перечеркнутые заголовки: "Жених на старости лет", "Как к бабе Насте на старости лет сватались", "Посиделки", "Однокомнатная квартира". Следующие листки были исписаны. Вот текст:
"Осталась одна. При детях без детей. "Десять детей - и все сволочи". Почему? "Дай и дай до старости". Одиноко. Некому воды подать. Кто горшки будет выносить. Сосед с другого конца. Сносят. Город наступает. Приходит: "Настя, сойдемся". - "Зачем?" - "Однокомнатную дадут". - "Проси на верхнем этаже, легко будет вниз за ногу тащить". - "Смеешься?" - "Нам уж надо по однокомнатной под землей".
Стал ходить. Смеялась. Он же юмора не понимает. Она шутит:
- Цыган на свадьбу позовем. Плясать будем, вот весело!
Тихон Алексеевич говорит:
- Адама изгнали из рая, он пострадал за Еву. А та оправдывается: мол, змей ползучий мысль внушил. На погибель мужа пошла. А вот мы, Настя, сойдемся без греха.
- А костюм новый у тебя есть?
- А как же! Еще шевиотовый и бостоновый, диагональ, таких теперь нет. Как передовика труда награждали отрезами.
- У меня платье новое шерстяное тоже есть. Только как плясать? Пусть внуки на руках таскают.
- Денег у меня много, - говорит Тихон Алексеевич.
- Да не может быть, чтоб за месяц не прогулять. Я мотать умею.
- Ограничивать не собираюсь, но средства держу на черный день.
- Пока, значит, у тебя белый день. Ничего, со мной сойдешься - тут тебе и черный.
Часто обращаются ко временам детства и юности. Росли в одном селе. (Прописать село, историю. Коротко сегодняшнее. Почти у всех газовое - ОГВ - отопление, дети по воскресеньям. Избы все больше превращаются в дачи, даже внешне, у всех террасы.)
Вспоминают дружным дуэтом:
- Поп был, раскулачили.
- Да, ночью сад весь, сад жалко, купоросом облил, отравил.
- А налоги, ясно! - Баба Настя старается оправдать негативные явления. - Всяко было. Аришу Бессчастнову помнишь? Староста, ставни закрывала, боялась - обкрадут. Корзинами деньги таскала. Сняли со старост - и закрываться не стала. Денег у нее было невпросчет. Может, и болтали, - заканчивает баба Настя.
Тихон Алексеевич многое в церкви осуждает.
- Я человек верующий, со стариков крепость взял. Они бы много не похвалили. Как это - поп на машине едет. Церковь тоже надо дровами отапливать, завели котельную, стены долбили. А освещение? Счетчики аж гудят, столько люстр. Нет, освещаться свечами, сколько поставят, столько и свету, а тут - сияет казенщина, свету много - веры мало. И много их! Кадило носит отдельный человек, под ногами мешается - и сыт.
- Да, работы-то им хватает. Вчера заходила, Борису три года, так враз трудятся, справа от входа отпевают, слева крестят, в середине венчают. Нет, они зря хлеб не едят.
Переходят на жгучую современность.
- Машины носятся туда-сюда, вчера опять авария. Пустые столкнулись, оба насмерть. Пустые! Дым возят.
- Да вообще вся жизнь стала кака-то комиссионная! - поддерживает огоньком баба Настя. - Вот ты воевал, а за что воевал? И в плен сам попал. Поди, победитель, выпей фронтовые сто грамм, вернешься с победой? Или там поляжешь?