* * *
Сергей лежал на верхней полке и, не слушая, слушал, о чем говорили внизу. За окном неспешно плыли облака, и он глядел на них не отрываясь, как вчера глядел на коричневую взбаламученную воду Сосьвы.
Вагонные спутники - народ разговорчивый и любопытный. Откуда едешь? Куда? Домой или в командировку? Женатый ты? Неужто холостой? Подумать! Такой из себя представительный - и неженатый?
Правда, женщина, которая сняла с него анкету, уже часа два как вышла, у нее билет был до Голой Рощи. Однако на смену ей явился шумный взлохмаченный подполковник.
Внизу было тесно. Высокий человек в потертом кожаном пальто, накинутом на плечи, примостился у окна и читал книгу, на той же скамейке сидела женщина в плюшевой жакетке на пуговках. Она все время вскакивала, чтоб посмотреть, куда девалась ее девчонка. Девчонке было лет пять, она бродила по вагону, смотрела, где играют в козла, где едят и пьют. Побродив, она возвращалась и подолгу пристально смотрела на подполковника. Сергей старался не видеть ее: она чем-то напоминала Машу. А может, это только так ему показалось.
Ближе к проходу, на самом краешке, сидела девушка, крепко обняв туго набитый мешок. На другой скамейке безраздельно царил подполковник. Не то чтобы он кого-нибудь выгнал или потеснил. Он просто занял скамейку собой, своим чемоданом, своим ящиком, своим разговором. Он говорил про все сразу. Вот ввели опять совместное обучение - он этого не одобрял:
- Мальчики - это одно, а девочки, что ни говори, совсем другое.
Он высказался насчет семьи и брака:
- Какую нынче моду завели: разлюбил, разводись. Это что ж такое будет? Нет, у нас в роду другой порядок: не разводиться. Какая бы тебе идиотка ни попалась, все одно: терпи.
Он узнал, что женщина с девочкой едет погостить к свекрови. Едет и побаивается:
- А если не угожу? Мы с ней вместе никогда не жили. А тут вдруг зовет. Приезжай, мол, погости. Вот еду. А на сердце неспокойно.
- Да-а-а, - сказал подполковник, - свекровушка - родная кровушка. Ничего не скажу: очень лютые бывают свекрови. И чего ты такая тощая? - прогремел он, обращаясь к девушке, сидевшей на краю скамейки.
- А я никогда справная не была. - Голос девушки звучал виновато. Она подобрала ноги под скамейку и еще крепче прижала к себе мешок.
- Что значит не была? А ты старайся. Женщина должна быть полная, из себя видная. Заметная. А ты? Я с самых Зимогор на тебя гляжу: пришла, села, в пол уткнулась. И всего делов. А ты оглянись, побеседуй. Хочешь леденцов?
- Не хочу, спасибо.
- Тоже глупый ответ. Сейчас не хочешь, потом захочешь. Бери, заверни в бумажку, поскольку они липкие, а потом съешь. Бери, бери, не стесняйся. Потому и худая, что стесняешься.
Он налил себе стопочку, выпил, зажмурился. Потом крякнул:
- Ремонт! А вы, гражданин, до Свердловска?
Человек, сидевший у самого окна, поднял глаза от книги:
- До Свердловска.
- Домой?
- В командировку.
- Инженер, наверно?
- Нет.
- На доктора не похож. Но за высшее - ручаюсь. Какая же ваша профессия?
- В газете работаю.
- Писатель, значит.
- Журналист. Устраивает?
- Нет, не устраивает. Журналист тоже должен быть побойчее. А вы сидите и - молчок. Девушке - простительно. А если человек в газету пишет, он должен общаться.
- Когда Бог создал человека, он не зря дал ему два уха и только один язык.
Навашин оторвался от окна и посмотрел вниз. Подполковник просто не знал, что и сказать на радостях.
- Ого-го! Вот это дает! Сразу видно - писатель! Согласен! Язык - дело опасное. Но как мне действовать, если я человек открытый? Я если увижу человека, то хочу мысль высказать.
- Высказывай, - послышалось из-за перегородки, - сейчас это можно.
- Тоже ушастый, - сказал подполковник, понизив голос. - Что ему до нашего разговору? А слушает.
- А ты ори погромче… - откликнулся голос. - Если орешь, не удивляйся, что слышат. У меня от твоего ору в ушах звенит.
Подполковник поглядел за перегородку.
- Кто это меня критикует? - спросил он и пошел знакомиться с соседом.
Навашин спрыгнул вниз, сел на подполковникову скамейку. Тот, у окошка, с книгой, поглядел на него пристально и быстро отвел глаза.
- Поспали? - приветливо спросила женщина в жакетке с пуговками.
- Спасибо, немножко.
Маленькая рука с растопыренными пальцами легла на его колено.
- Как тебя зовут? - спросила девочка.
Ну конечно, похожа на Машу. Крутолоба, сероглаза, доверчива. Он молчал, и мать сказала, притянув девочку к себе:
- Не тревожь дядю. Лучше давай обуваться. Скоро Свердловск.
* * *
От автобусной станции до Веселых Ручьев было ходьбы не более получаса и дорога прямая. Но дождь хлестал, как прутьями, и Сергей подошел к инвалидному дому насквозь промокший. Он сразу понял, что это и есть инвалидный дом - три ветхих двухэтажных домика на пустыре. За дождевой пеленой они казались призрачными. Несколько окошек неверно светились и подмигивали, прорываясь сквозь дождь.
Он ткнулся в первую дверь, она оказалась незапертой. Лестница была тускло освещена, на верхней ступени сидела наголо обритая старуха в сером балахоне. Она пела. Неверно дребезжал в тишине ее голос.
Куда бежишь, тропинка милая,
Куда зовешь, куда ведешь…
Кого ждала, кого любила я,
Уж не воротишь, не вернешь.
Боясь спугнуть ее, Навашин стал осторожно подниматься по лестнице. Она не обернулась. Крепко вцепившись сухими ручками в переплеты перил, она тонко выводила дрожащим голосом:
Была девчонка я беспечная,
От счастья глупая была.
Моя подружка бессердечная
Мою любовь подстерегла.
- Вы не скажете, как найти Горюнову Полину Филипповну? - спросил он.
Она не откликнулась. Самозабвенно, чуть закинув голову, она тонко и жалобно выговаривала:
За той рекой, за тихой рощицей,
Где мы гуляли с ним вдвоем…
Из открытого рта выглядывал один-единственный желтый зуб. "Ей, должно быть, холодно, - подумал Навашин, - лестница каменная, а она сидит в своем бумажном балахоне и разношенных тапках на босу ногу".
- Встаньте, пойдемте со мной, - сказал Навашин.
Слепыми красными глазками она глядела перед собой и пела:
Плывет луна, любви помощница,
Напоминает мне о нем.
Он открыл дверь и очутился в длинном, узком коридоре. Навстречу шла высокая старуха в белом чепчике, отороченном кружевами. На плечах у нее был теплый платок, повязанный крест-накрест, длинная черная юбка плескалась на ходу. Он ни о чем не успел спросить, она гордо прошла мимо, он успел заметить ее серое иссохшее лицо, нос с горбинкой.
По обе стороны коридора были двери, двери, двери. Он пошел на свет и очутился в большой комнате. В ней было полно людей, но как во сне - беззвучно. У окна двое стариков застыли над шахматной доской. У печки сидел краснолицый старичок и держал в руках газету, которая не шелестела и не трепыхалась на теплом ветру, шедшем от печки.
За столом сидела старуха и вязала чулок. Казалось, спицы в ее руках не двигаются. Балахоны, лица, газета, которую читал старик, чулок, который вязала старуха, полы, потолок, стены - все было серое.
Беззвучно, как во сне. Бесцветно и неподвижно, как во сне. И только острый запах хлорной извести был настоящий.
Никто не поднял глаз, никто не повернул голову в его сторону. И он снова спросил, стараясь умерить голос:
- Вы не скажете, как найти Полину Филипповну Горюнову?
Старик, что сидел у печки с газетой, встал. Голова у него была наклонена так, словно он ждал, что ему сейчас дадут по шее. Он сделал шаг, и стало видно, что он хромает, да не просто, а с вывертом, выкидывая ногу в сторону, и похоже было, что он пританцовывает и куражится.
Переход от всеобщей неподвижности к этим резким движениям был странный и тоже из сна. Но голос, которым заговорил старик, оказался обыкновенный, скрипучий, на веку сто раз слышанный стариковский голос.
- Пойдемте, провожу.
Чудно́ пританцовывая, он заковылял по коридору чуть впереди Навашина и у третьей двери по правую руку сказал:
- Вот здесь. А меня зовут Леонид Иванович и притом Соловьев.
* * *
- Вам с ней трудно будет говорить, - сказала старая женщина с умным усталым лицом, - она уже не понимает… Она очень больна, у нее был брюшняк, и теперь она …
- Одним словом, тронулась! - сказал Леонид Иванович.
- Ну зачем же так… Но сознание, конечно, затемненное. А вы кто же будете?
- Я привез ей привет и письмо от внука.
- Господи! - Женщина всплеснула руками. - От Бориса! Ну как же! Ну как же! Где же вы его видели? Ах, простите… Боже мой, снимайте скорее ватник. Башмаки снимайте, давайте посушим носки… Суйте ноги в тапки. Вот в эти… Саша, ты подумай, это от Бориса. Знакомьтесь, пожалуйста, это Александра Никифоровна, сестра моя… Мы тут втроем - мы с сестрой и вот Полина… Я у них за старшую. Они у меня как дети. Директор грозится перевести сестру в другой дом, по закону нельзя, чтоб в инвалидном доме жили родственники… Мы как подумаем об этом, прямо руки опускаются. Ведь она мне единственный близкий человек, нет у меня больше родни…
- Анна Никифоровна, ну зачем тебе родня? И так все люди братья, - сказал Леонид Иванович. - А семейственность разводить нечего. Объясняли ведь вам… Эх, люди!
- Да, да, я понимаю. Но все же… Вместе росли, этого из памяти не выкинешь. И что мы помним, уж никто на свете не помнит.
У Александры Никифоровны было маленькое робкое личико и голубые, блеклые от долгой жизни глаза. Она сидела на своей койке тихая, безмолвная. И вдруг из глаз ее покатились мелкие быстрые слезы. Ее личико стало рябым от слез, она слизывала их языком, вытирала ладонью.
- О чем я хочу попросить, - говорила она быстрым шепотом, - вот лето придет… Я бы в лес землянику собирать… Никто, как я собираю. А директор кричит: "Ах, ты за ягодой можешь нагибаться? Тогда иди на прополку…" Он только закричит, а у меня руки-ноги обмирают.
- Саша, ну что же ты… Человеку надо отдохнуть с дороги. А ты с жалобами. Но, правда, разве она на прополку может? На солнцепеке? Ей не под силу. А за ягодой она тихо ползает. В тени. Никто во всем доме столько не собирает. Они, можно сказать, сами ей в руки прыгают - ягоды.
- А директор говорит: "Тогда иди на прополку, раз ты можешь нагибаться".
- Саша, Саша, сказала - и хватит, и хватит… Как вас по батюшке? Сергей Дмитрич, а Борис там не испортился? Ведь там влияние всякое… И могло случиться… Не правда ли?
- Нет, не случилось. И он скоро выйдет. После амнистии пятнадцать лет превратились в семь. И зачеты… Он выйдет, наверно, через полгода. Кто же отвечал на его письма в последнее время? Вы?
- Я. Она ведь не могла уже. Она только плачет и песни поет. Если бы вы видели ее…
- Я, кажется, видел… - сказал Навашин.
* * *
Его уложили в зале отдыха, в том самом, где старики играли в шахматы и домино, читали газеты и дремали, сидя у печки.
На диване с торчащими пружинами белела ветхая простыня с вышитой крестиком меткой "А. В.". Света не было, его в доме выключали после одиннадцати. Комнату освещал фонарь, который заглядывал с улицы прямо в рябые от дождя окна.
Навашин лег и натянул на себя потертое солдатское одеяло - таким его укрывали в госпитале. И запах был все тот же - больничный запах.
- А не попадет вам от начальства? - спросил Навашин. - Может, надо разрешение на ночевку?
- Начальство пьяное лежит, - ответил Леонид Иванович. - Без задних ног. Оно у нас пьет три раза в неделю. А четыре дня трезвый и злой, как пес. В трезвый день поглядит, распорядится, потом опять запивает. Кормить - не кормит. Лечить - не лечит. Дом гнилой, потолки вот-вот обвалятся. Я, к примеру, завбиблиотекой и вообще по культработе. Тут есть более достойные, но не подошли по анкетным данным. Тут есть такая женщина, она окончила институт благородных девиц в Оренбурге. Очень высокое имеет образование. Она читает инвалидам газеты или, к примеру, книгу, и если попадет иностранное слово, она его не пропускает, говорит и может объяснить. Очень культурную имеет подкладку. Настоящая благородная девица. И ей бы, конечно, быть завбиблиотекой. Но она перед начальством не робеет, грубости его терпеть ненавидит. И он сказал: "Через мой труп. Я, - говорит, - этой контре идеологическую работу не доверю. Я ее на такой ответственный участок никоим образом не поставлю". Это все к чему говорится? К тому, что заведовать он поставил меня, а котельная лопнула, водой все залило, ну конечно, людей стали из комнат выталкивать, все же люди, отвечать придется. А за книги какая ему печаль? И библиотеку затопило. И посейчас все мокрое, не книги, а каша какая. Если б погода, я бы на солнышке все посушил. Но погода - сами видите. Я чего боюсь? Как бы отвечать не заставили. Материальную ответственность нести. Эдак последние портки с меня сымут и, что заработаю, вычтут. И тогда уж лучше помереть. Так иной раз или хлебушка прикупишь, или что…
Он говорил и все шарахался из стороны в сторону. То стул на место ставил, то шахматы сложил в коробку, то окошко потрогал - крепко ли заперто. И все выкидывал ногу в бок и прыгал по темной комнате. Сел бы, что ли. А того бы лучше - ушел.
- Погодите, - сказал Навашин. - Стучат? Или мне кажется?
Леонид Иванович метнулся к двери, приоткрыл ее и пошептался с кем-то.
- Отдохнуть… Совесть… С дороги… - донеслось до Навашина.
В комнату вкатилась коляска. Ее толкал перед собой кто-то маленький. А в коляске сидел щуплый человек с большой головой. Вместо глаз у него были черные ямы. И только когда он подъехал вплотную к дивану. Навашин понял, что он в черных очках.
- Я об чем хотел просить… У нас тут письма не отправишь - хуже тюрьмы. Директор конверт откроет, прочтет, хочет - отошлет, а захочет - выкинет. Не веришь? Спроси хоть вон его. У нас такой хозяин, Смирных фамилие. Он нам орет: "Чего с вами нянькаться? Вы народ списанный". А доктор ему под стать, орет: "На вас не напасешься, дармоеды". И письма проверяют. А мне надо, чтоб письмо дошло. Я вот тут брату пишу: "Ах ты, сукин сын, вспомни, как я твою семью поил-кормил. Ты вспомни, как я твоих детей выручил… Неужели я у тебя не заслужил, чтобы ты мне хоть на табак выслал… Или я должен подохнуть, как собака, без табаку…" Вот. Держи конверт. И опусти в Свердловске, не ранее. Прости, что сказать не даю, но если здесь опустишь, он выловит. И еще вот этот адресок запиши. Этого парнишки. Его батьки. Ты на него погляди - он глухонемый. Так отец его скинул сюда и забыл думать. Ни письма, ничего. Он тут возле нас околачивается. Ему, конечно, и Анна Никифоровна подкинет. И другой кто. И меня он не зря катает. Но отцу это не оправданье, чтоб про сына забыть. Я тебя не задержу, сейчас кончу. Вот тут, тут адресок. Если в Москве будешь, так хоть в партком пожалуйся, а мое письмо просто опусти, но, гляди, не ранее Свердловска.
Он говорил торопливо, захлебываясь словами, все время прибавляя: "Не задержу", "Прости", он все звал в свидетели Соловьева, и мальчишка иногда мычал, будто поддакивал и будто слышал, о чем речь.
Слепой сунул Навашину письмо и листок с адресом, и мальчишка вытолкнул коляску за дверь.
- Ну и люди, - бормотал Соловьев. - Покою не дадут. Однако то надо принять во внимание, что они надеются, поскольку вы с воли.
Дверь снова отворилась, и вошла высокая старуха в кружевном чепчике.
- Ради бога простите, - сказала она, - я не думала, что вы легли. У меня к вам два слова. Я ничего не хочу просить. Мне ничего не нужно. Человеку, у которого нет дома, ничего не может быть нужно. Но я бы просила… Я безусловно настаивала бы… Чтобы он не позволял себе унижать людей бранным словом… Я говорю о директоре… Не надо, не вставайте, я ухожу. Простите…
Дверь отворялась и затворялась… Леонид Иванович уже никому не перечил и тихо сидел в ногах у Сергея.
- …Мы сетки плетем… Ну, сетки, авоськи называются… Норма восемь сеток. Я десять сплел… А мне сосчитали семь… Я спрашиваю - почему? А он: "Геть отсюдова". Что я, собака, чтоб меня гнать, если я за делом пришел?
- …Мне в пищу отраву подкладывают. Вот Богом клянусь. Не верите? Мне и под подушку ядовитый порошок сыпали. Вся наволочка желтая была… Я чуть не задохся. Не верите? А еще знаете, чертик ко мне вечером является… Такой дымный, прозрачный, а по краям, как у пилы, зазубрины… Не верите?
- …Мне молоко полагается… У меня тебеце. Доктор прописал молоко, а я того молока не видал ни разу… Директор говорит: "Раз форма не бациллярная, то и не лезь". И вот беленится, и вот лютует!
- …Трое детей было. Трое сынов. Всех война взяла. И я остался один как перст… Вы скажете: и чего пришел, чего жалуется… детей-то никто не вернет… И правда не вернет… никто… не вернет…