Павел мог быть доволен: есть жилье и работа, в техникуме его снабдили программами для учения, выдали студенческий билет. Все складывалось наилучшим образом.
И вот вчера вдруг почувствовал странную и невнятную досаду. Попытался понять, в чем дело - и не смог.
Он встал сегодня много раньше товарищей, наскоро перекусил и отправился к трамвайной остановке. До начала смены было еще около двух часов, и Павел проехал не к шестой проходной, а к первой, на Комсомольскую площадь. Ему хотелось побыть одному и разобраться в своем настроении.
Теперь он медленно шагал по гулкому асфальту тротуара.
"Алевтина? - думал Павел. - Нет, Алевтина тут ни при чем. И она, и он, кажется, понимают: время выкопало между ними канавку, и никому из них не хочется ее засыпа́ть. А что это за канавка? А кто ее знает?.. Что же их связывает теперь? Только милые воспоминания детства. Этого вполне хватит для добрых отношений, но загсу здесь делать нечего… Мама? Едва ли. Ведь он еще до армии ушел на завод, и мать примирилась с этим… Что же?.."
Механически вышагивая по тротуару, Абатурин незряче смотрел прямо перед собой.
"Что же это такое все-таки?"
И вдруг, почти догадавшись и скрывая догадку от себя, слабо покраснел. "Неужто?".
Он вспомнил, как, долгими ночами мечтал там, на острове, о всем, что должна принести с собой гражданская жизнь. Это были очень туманные и все же приятные мысли о своем жилье, о любви и семье. Уже месяц он живет этой гражданской жизнью - и почти так же далек от всего, что ему блазнилось по ночам на солдатском холодном острове.
"А чего ж я хочу?! - рассердился на себя Павел. - Не легко и не быстро добывается счастье… Годы нужны. Может, полжизни потратишь…"
Но трезвые мысли мало успокаивали.
В стороне от тротуара Павел заметил бунт стального каната и, взглянув на ручные часы, решительно направился к нему.
До работы все еще оставалось немало времени, а Павлу хотелось как-то развеять странное томление, мутившее душу.
Присев на свернутый в кольца огромный стальной трос, Абатурин закурил.
Неяркое утро уже выжало с комбината остатки ночной темноты, и теперь доменные печи казались Абатурину боевыми кораблями, несущими палубные надстройки над океанским туманом. Суда шли в кильватер, и гибкие жгуты дыма, змеившиеся из их труб, медленно таяли и смешивались с маревом.
Павел усмехнулся. Он вспомнил, как совсем недавно действительно стоял на палубе, всматриваясь в туманную даль над серо-зелеными волнами Ледовитого океана. И ему тогда казалось, что будущая его жизнь тоже как туманная даль, в которой его ждет неведомо что.
И Павел, уже не сопротивляясь, отдался памяти, и она закачала его на своих волнах, унося в прошлое. Но - странное дело! - вспоминая былое, он точно наблюдал за собой со стороны, пристально рассматривал свое лицо и одежду, и даже называл себя в третьем лице: "он", "Абатурин". Это, вероятно, помогало точнее оценить себя и тот кусочек жизни, что остался за плечами. Так, во всяком случае, казалось Павлу.
И он снова почти физически почувствовал, как под ним сотрясается палуба, и траулер, пробираясь между стоящими на рейде судами, подходит к причалам Мурманского порта.
РАЗНЫЕ ЛЮДИ
- Малый!.. Совсем малый!.. Стоп!
Капитан стоял во всем новеньком на мостике и хрипло отдавал команды.
Берег косо наплывал на борт траулера, и вахтенный уже держал наготове швартовы, чтобы закинуть канат на землю.
Матросы, сбившиеся на полубаке, жадно вдыхали густые, будто слоеные, запахи тесного порта. Терпкий дух рыбы мешался с ароматом смоляных досок, прогретых солнцем; легкая горечь пароходных дымов втекала в жирные запахи масел и бензина.
Входили на рейд, приветствуя землю могучими голосами, плавучие базы сельдяного флота, простуженным баском здоровались с берегом маленькие СРТ, посылали порту прощальные гудки - три длинных и один короткий - нарядные рефрижераторные траулеры. Их штурманы, еще раз заглядывая в лоции, видели уже не рябь узкого залива, а скалы далеких Фарерских островов и глубины Северной Атлантики.
Лязг кранов и лебедок, шелест автомобильных шин, крики команд - все это грудилось в один нестройный, но сильный гул, наталкивалось друг на друга, точно льдины.
Траулер, швартовавшийся к берегу, пришел с полным грузом. Об этом свидетельствовали флаги расцвечивания, трепетавшие под теплым в этих местах норд-остом. Самые высокие из них пестрели над концами грот-мачт и фок-мачт, другие - полого спускались к носу и корме корабля.
Всем на причалах было ясно: команду ждет двойная радость - она вернулась в родной порт, и вернулась с удачей.
Рыбакам не терпелось скорее ступить на землю, пройтись по ней, прочной, надежной, недвижимой; подышать великолепным воздухом берега.
На всех матросах, даже на вахтенных, была чистая одежда, и они, перебрасываясь словами, влюбленно вглядывались в причалы.
Только один человек на борту траулера не проявлял особого беспокойства.
Это был молодой человек лет двадцати двух в потертой солдатской шинели. Его обветренное лицо могло, вероятно, запомниться внимательному человеку. Крутой лоб, яркие синие глаза, брови навесом придавали лицу строгое, чуть задумчивое выражение. Но припухлые губы и совсем мальчишеские ямки на щеках, мало потревоженных бритвой, никак не вязались с понятием о строгом человеке.
Он изредка проводил жесткой ладонью по коротко стриженным волосам, с удовольствием курил тонкую дешевую папироску.
Взгляд его широко открытых, удивленных глаз медленно переходил из одного угла порта в другой. Заметив, как стрела крана без всяких усилий вздернула в воздух тяжелый грузовик, он восхищенно улыбнулся. Но уже в следующее мгновение прихмурил брови: возле берега, покачиваясь, брели двое пьяных матросов и горланили песню. Потом солдат увидел стайку женщин, спешивших к причалу встречать мужей, маленькую девочку, прижавшую к груди букет ярких бумажных цветов, - и брови его снова подались вверх.
Судно мягко, боком толкнуло причал и закачалось на мелкой волне залива.
- Абатурин! - простуженно крикнул капитан.
- Тебя, парень, - подтолкнул кто-то молодого человека в шинели. - У нас нет Абатуриных. Ступай, старик кличет.
Солдат, не торопясь, прошел к капитану, вскинул было ладонь к козырьку фуражки, но, сконфузясь, опустил.
- Ты где ночевать будешь, Абатурин? - спросил капитан.
Молодой человек промолчал.
Капитан пососал толстую и короткую, как водопроводный кран, трубку, проворчал:
- Ты не спеши на берег, Абатурин… Тебя как звать-то?.. Павел?.. Гостем моим будешь.
- Спасибо, Прокофий Ильич, - растерянно отозвался солдат. - Вы давно дома не были. Зачем мешать?
- Не твоя беда. Зовут - иди.
- Обойдусь, Прокофий Ильич, спасибо, - уже тверже отказался Абатурин.
- Ивашкин! - похрустел пальцами капитан. - Запереть в трюм и не пускать на землю.
Матрос, которому капитан едва доходил до плеча, весело потер руки и с готовностью подтолкнул молодого человека в спину:
- Айда в преисподнюю. Да живо! Некогда мне.
И тихонько подмигнул солдату:
- Вишь, баба моя на причале, как рыба под солнцем вялится.
- Ладно, - улыбнулся Абатурин капитану. - Охотой иду, как коза на веревочке.
- Ивашкин! Отпустить! - без тени улыбки скомандовал капитан.
Весь день траулер сдавал рыбу. К вечеру трюмы корабля опустели, и команда сошла на берег.
На небольшой площади за портом длинноногие, рукастые негры играли в футбол с мальчишками. Обе команды старались всерьез, пот с них лил дождем. Щегольские рубахи матросов были испачканы, штанины закручены до колен.
Один из мальчишек ухватил рукой мяч, и в ворота, сооруженные из камней и школьных сумок, назначили штрафной удар.
Молодой негр, с ярким шелковым платком на шее, отсчитал одиннадцать шагов, поудобнее уложил мяч и отошел для разбега.
- Фэйр плей! - важно поднял он вверх палец. - Чьесна игра!
Разбежался, треснул ножищей по мячу - и вся черная команда завопила от радости:
- Нот эл ол! На здорове, руски!
- Эх, - вздохнул Абатурин, замедляя шаги, - показал бы я этим верзилам игру! Да ладно уж!
Прокофий Ильич внимательно посмотрел на Абатурина и усмехнулся: солдат произнес свою фразу совершенно серьезно.
"Мальчик! Совсем еще мальчик", - подумал капитан и вежливо взял молодого человека под руку.
- Поторопимся малость. Суббота нынче. И меня ждут.
Вскоре уже они входили в подъезд небольшого двухэтажного дома. Прокофий Ильич неторопливо постучал в дверь, она отворилась, и мужчины шагнули в прихожую.
Узкий коридорчик сразу наполнился топотом ног, звуками поцелуев и восклицаний.
Абатурин стоял один возле двери и смотрел, как пожилая, но все еще яркая и быстрая женщина пытается обнять мужа за шею, лопочет какие-то смешные слова и полуфразы, которые тем не менее всем совершенно ясны.
Рядом с ней смущенно топталась девушка лет девятнадцати, тоненькая, как мать, и привлекательная своей только что сложившейся молодостью.
Чуть в стороне от них переминался с ноги на ногу мальчишка, вероятно, ученик третьего или четвертого класса. Он, видно, считал недостойным мужчины кидаться отцу на шею, но издали показывал модель двухмачтовой шхуны, сработанной - это тоже было ясно - самолично.
Отец подмигивал сыну, и это могло значить только одно: "Ничего не поделаешь, брат. Потерпи. Придет еще наше время".
- Простите великодушно! - вдруг сконфузилась женщина, увидев, что в прихожей стоит гость и почти в обнимку держит маленький чемоданишко, не зная, куда его поставить. - Давайте ваше имущество.
Девушка в эту минуту густо покраснела, будто была виновата в невнимании к гостю, и, что-то пробормотав, убежала на кухню.
- Петька, - сказал Прокофий Ильич сыну, когда все немного успокоились, - займи гостя, а я кипяточком почищусь.
Он похрустел пальцами, протянул мечтательно:
- В черную баньку б!.. Веничком похлестаться…
И, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел в ванную.
Петька не знал, как занять гостя. Провел его в комнату, где стояли кровать и полка с книгами, сунул в руки томик "Робинзона Крузо", велел читать и занялся своими делами.
Абатурин полистал книгу и с внезапным интересом стал разглядывать картинки, особенно те, на которых было изображено море.
От этого занятия его отвлекло ровное жужжание. Абатурин поднял голову.
Петька сидел на полу возле включенного вентилятора и чиркал спичками. Перед мальчишкой на жестяном подносе лежали сухие веточки и щепки. Струя воздуха от вентилятора мгновенно задувала спички, а мальчик, упрямо подперев щеку, все норовил поджечь сушняк.
- Ты что делаешь? - спросил Абатурин.
Петька посмотрел на него из-под густых, мокрых от пота бровей и проворчал:
- Так это… вообще…
- А все же?
Мальчишка поерошил светлые волосы и произнес сдержанно:
- Костер на ветру разжигать учусь. Пригодится в жизни.
"Экой славный парнище, - подумал Абатурин. - Под масть отцу, надо полагать".
- Дай спички. Вот так надо…
Павел быстро провел спичкой по коробку́ и в то же мгновение убрал огонек в ямку, сложенную из ладоней.
- Как это? - восхищенно спросил мальчишка. - Покажи еще.
Павел показал.
- Мирово́! - оценил Петька. - И я научусь.
- А это что - "мирово́"?
- Ну - "хорошо", - покраснел Петька. - Тебя отец уже подучил мне замечания делать?
- Отец не подучил. Мы с ним совсем мало знакомы.
Мальчик исподлобья посмотрел на Абатурина, посмеиваясь, покачал головой:
- Когда мало знакомы - в гости не зовут. А тебя позвали. Почему?
- Сам не знаю, - сознался Абатурин. - Капитан велел идти, я и пришел.
- Ну уж и врешь!
- Ничего не вру. Спроси отца.
- А как же он тебя увидел! Ты бедствие терпел? На льдину высадился?
Глаза у мальчишки загорелись, и он даже ближе подвинулся к обветренному занятному солдату..
- Нет, не терпел. Я в армии служил. На острове одном. Посреди моря. Выслужил срок - и домой еду.
- Ты один выслужил? А другие не выслужили?
- Нас много было. Только я заболел немножко и от всех отстал. Потом подлечился и баклуши бил. А тут твой папка недалеко проплывал. Его и попросили меня взять.
- А это как - баклуши? Самки бакланьи?
- Нет. Это выражение такое. Бездельничал, значит. Оказии ждал.
- А это что - оказия?
- Так вовек на твои вопросы не ответить. Оказия - это случай такой, подходящий. Понял?
Петька вздохнул. Он не понял. Но переспросить теперь постеснялся.
- Ждал, когда кто-нибудь на борт возьмет, до Большой земли доставит. Вот это и есть оказия. Ясно?
- Теперь ясно.
Петька уже с большим доверием взглянул на Абатурина и неожиданно покрутил головой.
- Ты о чем?
- Велосипед у меня заело. Цепка не крутится. Я б тебе покататься дал.
- А почему заело?
- Кто ж его знает? Может, сломалось внутри что-нибудь. В колесе.
- Ну, тащи его сюда. Посмотрим.
Петька приволок из коридора маленький, подростковый велосипед. Абатурин взял из сумочки гаечный ключ, установил машину колесами кверху и с явным удовольствием стал отворачивать гайки.
Через четверть часа поставил колесо на место, обтер руки газетой и сказал Петьке:
- Можешь кататься. Он теперь как новенький.
- Ты молодец, - похвалил мальчик. - Спасибо.
- Не за что. Мне самому приятно повозиться.
Петька рассеянно посмотрел на солдата, пошевелил губами, будто решал про себя арифметическую задачку, - и в следующий миг уже решительно направился к этажерке с книгами.
Достал с нижней полки большой, обшитый бархатом альбом, положил его на кровать, позвал Абатурина:
- Погляди, тут интересное есть.
Он быстро перелистал несколько страниц, на которых были изображения отца, матери, сестры и его самого, кивнул:
- Смотри, это Гриша.
С фотографии на Абатурина смотрел молодой человек. Он чем-то неуловимо был похож на самого Павла. То ли своей застенчивой юностью, на которой, впрочем, уже лежала тень пережитого; то ли открытым жадным взором, готовым вобрать в себя весь мир вокруг. Сходство дополнялось тем, что юноша, изображенный на снимках, тоже носил военную форму. На гимнастерке ясно виднелись ордена, и Абатурин удовлетворенно прищелкнул языком: три Красных Знамени и Невский. Парень наверняка был знаменитостью своего фронта.
- Это кто же - брат?
- Ага. Гриша.
- Не вернулся?
Петька кивнул головой:
- Чуть-чуть не дожил до победы. Мамка писала, чтоб берегся. А он писал, что нельзя: фамилия не позволяет.
- Это какая же фамилия?
- Вот те и раз! Не знаешь, что ли? Иванов фамилия.
- А-а, ну да, - покраснел Абатурин. - Я знал, только из памяти выскочило.
- Ты папке о Грише не говори, - посоветовал Петька. - От него тогда спиртом пахнет. Я не люблю…
Мальчик положил альбом на место, полюбопытствовал:
- А ты куда теперь?
- У тебя тоже память с дырками. Я говорил: домой.
- А где дом?
- Знаешь, где Урал?
- А то нет. Горы там и холодно.
- Горы - это верно. А холод чистый. Кто здоровый - тому вовсе не страшно.
- К жене?
Абатурин смутился:
- У меня нету. Вот приеду - может, женюсь.
Петька поскреб в затылке, посоветовал с рыцарской щедростью:
- А ты на Люське женись. Чего тебе долго думать?
Абатурин сконфуженно улыбнулся:
- Как же на ней женюсь? Я совсем не знаю ее.
- А я тебе все расскажу. Женишься, будешь со мной в одной комнате спать.
- Спасибо, Петя. Мне маму повидать надо, старенькая она, а бабушка - та вовсе на ладан дышит.
- Ну, повидай - и возвращайся. А то мне одному тут страх как скучно. Женщины - что они понимают?
- Павел! - прозвучал веселый голос капитана из соседней комнаты. - Марш в ванну! Быстро! Аппетитище у меня акулий!
Прокофий Ильич вошел в детскую, ловко кинул Абатурину сухое чистое полотенце, старенькую, но аккуратно выглаженную пижаму и подтолкнул молодого человека в спину.
Пижама пахла сладковатым запахом нафталина и была заштопана на локтях. "Гришина, - подумал Павел. - О сыне память".
- Иди, иди, - поторопил Прокофий Ильич.
- Неловко мне, - взмолился Павел. - Да и на вокзал надо. Пора уже.
- Вот, Петька, - сказал капитан сыну, - человек в армии служил, а дисциплине не выучился.
Повернулся к Павлу, проворчал, сдвигая брови:
- Иди. Я тебе ванну налил. И шлепанцы там.
- Ты не стесняйся, - помог отцу Петька. - Я тебе спину мочалкой потру.
- Я сам, - поспешил отказаться Абатурин и, спотыкаясь, побрел в ванную.
Вышел он оттуда розовый от жара, в пижаме и шлепанцах, то и дело спадавших с ног.
- Ты не переодевайся, - сказал Прокофий Ильич. - Так вольготнее. По-семейному.
Все сели за стол.
- Таня, - кивнул капитан жене, - налей-ка мне и Павлу, что положено. Остальным - красное. По табели о рангах. Петьке ситро сойдет.
Мальчишка обиженно надул губы: отец мог бы просто промолчать при постороннем человеке.
- Ты, Петька, еще не мужик, а четвертинка. И не вздувай губы.
Татьяна Петровна налила мужчинам спирта, себе и дочери - по рюмке кагора.
- Ты водой разбавляешь, Павел, или так? - спросил капитан.
Абатурин потерянно посмотрел на женщин, на Петьку, пожал плечами:
- Я - никак, Прокофий Ильич. За всю жизнь стакан браги выпил. Перед армией. Для мамы.
- Ну, ничего. Выпей маленько.
Чокнулись.
Абатурин сдвинул лохматые брови, синие его глаза потемнели - и он медленно, ни на кого не глядя, выпил свою долю.
Поставив стакан на стол, внезапно побагровел и стал, задыхаясь, глотать воздух.
Люся, до сих пор украдкой смотревшая на Абатурина, отвернулась и покраснела. Она сердилась на отца.
Прокофий Ильич подвинул Павлу кружку с квасом.
Квас показался Абатурину теплым, и только допив его до конца, он ощутил, что от холода ломит зубы.
Абатурину стало весело. Люди вокруг показались еще милее, еще ближе и захотелось сказать им что-нибудь очень приятное. Пусть видят, что он, Абатурин, ценит гостеприимство. Но что сказать - не знал, и потому пробормотал сконфуженно:
- Славный квас… даже холоднее льда. Но это ведь смешно - холоднее льда?
- Отчего же, - заметил Прокофий Ильич, откровенно любуясь порозовевшим лицом молодого человека. - Такая вода бывает.
Абатурин удивленно вскинул брови:
- Что?
- Морская вода. Соленая. Бывает и ниже нуля.
Татьяна Петровна подкладывала Абатурину куски жареного палтуса, прозрачные ломти копченого окуня. Павел с удовольствием ел все, что предлагали, и хвалил еду.
- Ах, вкусно, - покачивал он головой. - С вилкой съесть можно.
Было видно, что он немного захмелел.
Татьяна Петровна задумчиво смотрела на Абатурина и снова наполняла его тарелку.