У народов Европы общее лицо, черты одной семьи. Несмотря на их разделение по латинской и тевтонской ветвям, на южных и северных, они объединены в одну связку, это совершенно очевидно всякому, кто хоть сколько-нибудь углублялся в историю. Вам известно, что не так еще давно вся Европа называла себя христианским миром, и название это было термином публичного права. Помимо свойства общности, каждый из европейских народов обладает собственным своим характером, но это относится уже к истории и традициям. Там всякий пользуется безвозмездно, и не затрачивая усилий, общим наследием. Сделайте сравнение, и вы увидите, чем можем воспользоваться у себя мы, хотя бы в области простейших идей, чтобы руководствоваться ими в жизни. И, заметьте, речь идет не о занятиях, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении умов, о том, что воспринимается еще с колыбели и в детских играх, входит в нас с материнской лаской и проникает, как бы из воздуха, до мозга костей еще прежде того, как мы вступаем в свет. Вы хотите знать, что это за идеи? Это понятия о долге, справедливости, праве, порядке. Они рождаются из самих событий, создавших общество, они суть неотъемлемые элементы социального устройства европейских стран.
Такова сама атмосфера Запада. Это более чем история, и более чем психология. Это – физиология европейца. Что вы поставите на место всего этого у нас? Не знаю, можно ли вывести из всего сказанного какой-либо абсолютный принцип, но вполне очевидно, что столь необычное состояние должно глубоко влиять на дух каждой личности из этого народа, того самого народа, который никак не может найти общего центра своему мышлению и дела которого заключались лишь в слепом и неумелом подражании.
Как следствие, вы обнаружите, что всем нам недостает некоторой уверенности, некоторой последовательности мышления. Логика Запада у нас неизвестна. В наших головах парализуются лучшие идеи, оставаясь вследствие бессвязности и непоследовательности бесплодными вспышками. Сама натура человека такова, что он заблуждается, коль скоро не находит связи ни с прошлым, ни с будущим. Из-за этого он лишен устойчивости и основательности. Конечно, во всех странах есть пропащие души, но у нас это общая черта. И это не та легкость, за которую когда-то упрекали французов и которая все-таки служила лишь для облегчения в понимании мира, не исключая при этом глубины духа и создавая величайшее очарование и тонкость общения. Это – ветреность существования без опыта жизни и без взгляда в будущее; существование личности, отчужденной от своего рода, которой не нужны ни честь, ни обмен идеями, ни даже семейное наследие.
В наших головах нет ничего всеобщего, всё у нас индивидуальное, подвижное и незавершенное. Взор наш как-то затуманен, холоден и этим сходственен несколько с народами, стоящими на самом низу общественной лестницы. В чужих краях, особливо на юге, где лица отмечены необычайной живостью, я множество раз, сравнивая физиономии соотечественников с туземцами, поражался онемелой застылости наших взглядов.
Чужестранцы ставят нам в заслугу некоего рода беззаботную смелость, которая более всего свойственна низшим классам; однако, наблюдая лишь изолированные следствия национального характера, они не имели возможности судить о целом. Они не заметили, что та же самая причина, которая делает нас иногда столь отважными, влечет за собой всегдашнюю неспособность нашу к глубине и постоянству; они не заметили, что если мы нечувствительны к опасности для жизни, то эта нечувствительность распространяется на любое благо, любое зло, любую истину и любую ложь, и что именно это лишает нас всех могущественных движителей, которые толкают человека на путь совершенства; они не заметили, что именно из-за этой бесшабашной удали у нас даже высшие классы заражены теми пороками, кои в других странах принадлежат лишь самым низам; они, наконец, не заметили то, что если мы обладаем некоторыми добродетелями южных и малоцивилизованных народов, у нас нет ни одного из тех достоинств, каковые свойственны зрелым нациям.
Я отнюдь не хочу сказать, что нам свойственны лишь пороки, а в Европе одни добродетели, Боже сохрани! Я только утверждаю, что народы следует оценивать по общему духу их существования, ибо один этот дух может вознести их к более совершенной морали и беспредельному развитию, а не по каким-то чертам разрозненным национального характера.
Массы подчинены силам, находящимся на вершинах общества. Сами они не мыслят. В то время как меньшинство занято мыслительной деятельностью, удел остальных – чувства, и подобное состояние производит общее движение. За исключением нескольких одичавших рас, которые из человеческого сохранили лишь внешний образ, это относится ко всем народам земли. У древнейших европейцев – кельтов, скандинавов, германцев – были по-своему глубокие мыслители: друиды, скальды, барды. Посмотрите на племена Северной Америки, истребить которые столь тщатся Соединенные Штаты, среди них есть люди замечательной мудрости.
И вот я спрашиваю, где наши мудрецы, где наши мыслители? Казалось бы, благодаря нашему положению между двумя великими частями света, между Востоком и Западом, когда мы опираемся одной стороной на Китай, а другой – на Германию, мы должны были объединить в себе оба величайших принципа духовной природы – воображение и рассудок. Но это не та роль, которую назначило нам Провидение. Напротив того, оно как будто забыло о нас, лишив своего благодетельного руководительства и предоставив собственным нашим силам. Опыт времен не существует для нас – века и поколения протекли без всякого следа. Мы, как будто, изъяты из-под действия общего для всего человечества закона. Мы ничего не дали миру и ничему не научили его, ни единой идеи не вложили мы в сокровищницу человечества, и даже то, что досталось нам, мы исказили и обезобразили. За всё время нашего общественного существования ничто для блага всех людей не произошло от нас, ни единой полезной мысли не зародилось на бесплодной почве нашего отечества; ни одна великая истина не созрела среди нас, мы не дали себе труда изобрести хоть что-нибудь, а из того, что изобретено было другими, мы заимствовали лишь обманчивые внешности и бесполезные роскошества.
Странное дело! Даже в сфере всеобъемлющей науки наша история не дает возможности к чему-нибудь прилепиться, ничего не объясняет и ничего не доказывает. Если бы орды варваров, потрясшие мир, не прошли через нашу страну по пути на Запад, навряд ли для нас нашлась хотя бы одна глава во всей мировой истории. Ради того, чтобы мы были услышаны, нам пришлось распространиться от Берингова пролива до Одера. Великий человек захотел приобщить нас к цивилизации и привить нам вкус к просвещению. Он добыл для нас одежды цивилизации, однако до нее самой мы так и не прикоснулись. Потом другой великий государь провел нас с победами от одного конца Европы до другого. Но, возвратившись к себе из этого триумфального марша через самые цивилизованные страны света, мы принесли такие идеи и надежды, плод коих отбросил нас на полвека назад. В крови у нас есть нечто, отторгающее всякий истинный прогресс. Вся наша жизнь прежде и теперь служит лишь неким великим уроком отдаленному потомству. На сегодня, что бы там ни говорили, мы являем собой провал в духовном миропорядке. <…>
Чем же мы были заняты в то время, когда из столкновения возвышенных религиозных идей с энергическим варварством северных народов рождалось здание современной цивилизации? Побуждаемые фатальным роком, мы искали в презренной Византии нравственный кодекс, который бы просветил нас. Незадолго до сего честолюбивый ум Фотия отторг греков от общей семьи народов, и мы получили учение, искаженное человеческими страстями. А ведь в то время всю Европу вдохновлял животворящий принцип единства. Любое умственное движение стремилось лишь к установлению единства мировоззрения. Чуждые сему великому принципу, мы стали жертвой завоевания. Когда же мы освободились от чужеземного ига и могли бы, не будь этого раскола с Западом, обогатиться процветавшими в то время среди наших европейских братьев идеями, мы, наоборот, впали в еще худшее рабство, освященное самим фактом нашего избавления.
Сколько ярчайших светочей блистало тогда в Европе сквозь окутывавший ее лицо мрак. Бо́льшая часть познаний, коими гордится сегодня дух человеческий, уже в то время предчувствовалась лучшими умами; характер общества вполне определился, и, вызывая к новой жизни языческую древность, христианский мир обретал не достававшие ему формы прекрасного. Но до нас, отгородившихся своей схизмой, не достигало ничего, что происходило в Европе. Нас не интересовали тамошние великие дела. У нас не было ни тех выдающихся качеств, коими религия одарила современные народы и коими они превосходят древних никак не меньше, чем сии последние готтентотов и лапландцев; ни тех новых сил, обогативших человеческий разум; ни тех нравов, которые, благодаря подчинению духовной власти, из диких и грубых сделались мягкими и умеренными. И когда христианство величественно шествовало предначертанными ее божественным основателем путями, увлекая за собой одно поколение за другим, мы, несмотря на наше звание христиан, сидели недвижимо. Пока происходила перестройка всего мира, ничего у нас не воздвиглось, мы спали в наших жалких, крытых соломой лачугах. Словом, новые судьбы рода человеческого совершались не для нас. Плод христианства не нам, христианам, был предназначен. <…>
Но вы скажете мне, что мы все-таки христиане, что разве нельзя цивилизоваться на какой-нибудь другой манер, кроме европейского? Несомненно, мы христиане, но ведь и абиссинцы тоже христиане. Конечно, можно цивилизоваться и не по-европейски: например, как в Японии, которая, если верить одному из наших соотечественников, превзошла Россию. Неужели вы думаете, что христианство эфиопов и цивилизация японцев приведут к тому порядку вещей, о котором я только что говорил и который есть конечная цель человечества? Неужели вы думаете, что сии абсурдные искажения Божественных истин помогут снизойти небесам на землю?
Эта ужасная язва, которая нас изводит, в чём же ее причина? Как могло случиться, что самая поразительная черта христианского общества как раз именно и есть та, от которой русский народ отрекся на лоне самого христианства? Откуда у нас это действие религии наоборот? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить усомниться в православии, которым мы кичимся. Вы знаете, что ни один философ древности не пытался представить себе общества без рабов, да и не находил никаких возражений против рабства. Аристотель, признанный представитель всей той мудрости, какая только была в мире до пришествия Христа, утверждал, что люди родятся – одни, чтобы быть свободными, другие – чтобы носить оковы. Вы знаете также и то, что по признанию самых даже упорных скептиков уничтожением крепостничества в Европе мы обязаны христианству. Более того, известно, что первые случаи освобождения были религиозными актами и совершались перед алтарем и что в большинстве отпускных грамот мы встречаем выражение: Pro redemptione animae – ради искупления души. Наконец, известно, что духовенство показало везде пример, освобождая собственных крепостных, и что римские первосвященники первые вызвали уничтожение рабства в подчиненной их духовному управлению… Почему же христианство не имело таких же последствий у нас? Почему, наоборот, русский народ подвергся рабству лишь после того, как стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйского? Пусть православная церковь объяснит это явление.
Второе философическое письмо П. Я. Чаадаева.
До́лжно признаться, что в нашей умственной организации есть какой-то глубокий провал. Например, у нас полностью отсутствует способность к логической последовательности и сама духовная метода. Шпурцгейм в своей френологической классификации способностей соотносит эти свойства с органом причинности; именно этот орган и не развивался в наших бедных черепах; достаточно ощупать собственную голову, чтобы убедиться в этом. Дело в том, что идеи никогда не занимали у нас главенствующего положения; нас никогда не вдохновляли ни великие верования, ни глубокие убеждения; что, в самом деле, ничтожные события нашей религиозной истории перед бурным потоком христианской мысли на Западе? И не говорите мне, будто мы молоды и еще догоним другие народы. Нет, мы не принадлежим к европейскому XVI или XV веку, так же как не принадлежим и к XIX. Возьмите любую эпоху в истории европейских народов и сравните ее с нашим состоянием в лето от Рождества Христова 1835-ое; вы увидите, что у нас даже в принципе нет ничего подобного их цивилизации; вы увидите, что их жизнь всегда была энергической, плодотворной, основанной на разуме; что с самого начала им была дана некая идея, и вся история заключалась в развитии этой идеи; и, наконец, они беспрестанно создавали, изобретали и открывали. Объясните мне, какую идею развивали мы? Что мы открыли, изобрели, создали? Поэтому речь идет не о том, чтобы бежать вслед за другими; нужно откровенно оценить и познать самих себя, отбросить ложь и воспринять истину. Тогда мы сможем идти вперед, и наше движение будет быстрее, чем у других, ибо мы явились после них и имеем в своем распоряжении весь их опыт и весь труд предшествовавших веков. Европейцы до странности не понимают нас. Вот, к примеру, г-н Жуффруа учит, что наше назначение – нести цивилизацию в Азию. Прекрасно, однако спросите у него, какие азиатские народы мы цивилизовали? По всей видимости, только мастодонтов и других ископаемых Сибири, коих мы извлекли из безвестности, и то благодаря Палласам и Фишерам. Европейцы настойчиво толкают нас на Восток, чтобы не встретиться с нами у себя на Западе.
Письмо к А. И. Тургеневу (1835).
…всеми, сколько есть прекрасных страниц в нашей истории, мы обязаны христианству…
Письмо к С. Г. Строганову (1836).
Кто-то сказал, что нам, русским, недостает некоторой последовательности в уме и что мы не владеем силлогизмом Запада. Нельзя признать безусловно это резкое суждение о нашей умственности, произнесенное умом огорченным, но и нельзя также его совсем отвергнуть. Никакого нет в том сомнения, что ум наш так составлен, что понятия у нас не истекают необходимым образом одно из другого, а возникают поодиночке, внезапно, и почти не оставляя по себе следа. Мы угадываем, а не изучаем; мы с чрезвычайною ловкостию присваиваем себе всякое чужое изобретение, а сами не изобретаем; мы постепенности не знаем ни в чем; мы схватываем вдруг, но зато и многое из рук выпускаем. Одним словом, мы живем не продолжительным размышлением, а мгновенною мыслию. Но отчего это происходит? Оттого, что мы не последовательно вперед подвигались; оттого, что мы на пути нашего беглого развития иное пропускали, другое узнавали не в свое время и, таким образом, очутились, сами не зная как, на том месте, на котором теперь находимся. Если же мы желаем не шутя вступить на поприще беспредельного совершенствования человечества, то мы должны непременно стараться все будущие наши понятия приобретать со всевозможною логическою строгостию и обращать всего более внимания на методу учения нашего. Тогда, может быть, перестанем мы хватать одни вершки, как то у нас до сих пор водилось; тогда раскроются понемногу все силы гибких и зорких умов наших; тогда родятся у нас и глубокомыслие, и стройная дума; тогда мы научимся постигать вещи во всей их полноте и наконец сравняемся не только по наружности, но и на самом деле, с народами, которые шли иными стезями и правильнее нас развивались, а может статься, и быстро перегоним их, потому что мы имеем перед ними великие преимущества, бескорыстные сердца, простодушные верования, потому что мы не удручены, подобно им, тяжелым прошлым, не омрачены закоснелыми предрассудками и пользуемся плодами всех их изобретений, напряжений и трудов.
Письмо к А. И. Тургеневу (1837).
Действительно, мы, русские, всегда скупо интересовались тем, что есть истина и что ложь.
<…>
Созданные и сформированные нашими государями и нашим климатом, мы сделались великим народом, лишь благодаря способности подчиняться. Просмотрите наши летописи от начала и до конца, на каждой странице вы обнаружите сильнейшее действие власти, влияние почвы и почти никогда – волю общества.
Апология сумасшедшего (1837).
…речь идет о том, чтобы понять, предадимся ли мы тому роду идей, который способствует в высшей степени всякой разновидности личного самодовольства, или же, верные прежнему нашему пути, будем держаться стези религиозного смирения и непритязательности духа, каковые всегда были отличительной чертой нашего национального характера и, в конце концов, оказались оплодотворяющим принципом нашего необычного развития.
Письмо к Ф. В. Шеллингу (20 мая 1842).
…один из замечательнейших наших умов уже доказал с присущей ему силой логики, что христианство по самому своему принципу возможно лишь в нашей общественной среде и вполне раскрыться может только здесь, ибо мы есть единственный в свете народ, соответственно устроенный для принятия его в наиболее чистой форме, – откуда следует, как вы понимаете, что Иисус Христос мог бы, строго говоря, не посылать апостолов во все концы земли – ведь одного Св. Андрея Первозванного было бы вполне достаточно для исполнения возложенной на всех них миссии.
Письмо к графу Сиркуру (15 янв. 1845 г.).
Я уже говорил вам, что дружба есть одна из добродетелей. – К несчастью, изо всех свойственных нашей нации великих и прекрасных добродетелей именно эта культивировалась в наименьшей степени.
Письмо к княгине Н. Д. Шаховской (март 1846 г.).