Еще в Екатеринославском полку Жученков на мирной стоянке и на марше приметил этого видного и голосистого кирасира. А под Тарутином, где попервости чувствовал себя чужаком среди гвардейцев, он с Ивановым мог душу отвести. И дальше, на трудном походе, в холоде и голоде, вовсе с ним сжился. Ведь много легче, если рядом человек, про которого знаешь, что в бою и по службе не подведет, последней коркой поделится, а то и могилу выкопает поглубже, чтобы волки не растаскали костей твоих по оврагам.
Не мягок душой был Жученков, но за полтора года походов Иванов стал для него таким человеком. Поэтому особенно тяжко было видеть вахмистру последние месяцы, как загонял ефрейтора в гроб проклятый Вейсман, а теперь радовало, что вовремя нашелся, как его выручить.
А у Елизарова с Ивановым велся с тех же лет особый счет. Близко уже от Парижа, в бою при Фер-Шампенуазе, когда конногвардейцы вместе с другими полками не раз носились карьером на таявшие под их палашами каре французской пехоты, случилось Елизарову с Ивановым вывозить из огня раненного пулей в живот поручика своего эскадрона Захаржевского. Подхватив офицера с двух сторон, они только выдрались из жаркой свалки, как осколком гранаты убило под Елизаровым коня и самого вторым осколком ранило в ногу выше колена. Другой бы кирасир оставил раненого унтера в поле и сам повез дальше поручика. Кто бы и что ему за это сказал? А Иванов, видя, что унтер сможет поддержать раненого, мигом спешился, отдал свою лошадь и помог перетянуть платком кровоточащую ногу. Сам же, снявши седло и оголовье с убитого коня, вскоре догнал раненых, ехавших шагом, и довел до самого перевязочного. Не сделай он так, кто знает, что сталось бы со спешенным раненым Елизаровым на равнине, где развертывались и скакали в атаку полк за полком.
Унтеру тот день пошел на пользу - за привоз раненого поручика его произвели в вахмистры, а благодаря ране, что, и заживши, мешала хорошей выправке в седле, в 1815 году перевели старшим в ремонтерскую команду.
Елизаров не забыл Иванову его добра. Пока был в эскадроне, чем мог мирволил, а после перевода в Стрельну, где женился и обзавелся хозяйством, взял за правило звать его и Жученкова на пироги в именины и другие праздники, причем посылал за ними казенную одноколку.
Такие дни бывали истинным праздником для всех троих, пока Иванов не попал в переделку к барону. Принявши эскадрон, Вейсман сразу облюбовал ефрейтора за красоту фигуры и ловкость в строю и назначил его флигельманом. Стал приказывать каждое воскресенье являться к себе на квартиру для особо тщательного обучения приемам, выправке позитуры и шагу, которые все казались проклятому немцу недотянутыми до полного совершенства, без конца гонял босиком перед собой по паркету, ругал и грозился. Он так затиранил беднягу, что из веселого здоровяка и запевалы Иванов превратился в угрюмого, худого, а под конец совсем не в себе человека, который все норовит уйти в угол да сидеть неподвижно, уставясь куда-нибудь в казарменную стену. Оно и не мудрено, когда редкое воскресенье возвращался от барона без синяков на лице и всегда в таком изнеможении, что еда ему не в охотку и глядеть на мир тошно. А в будни тоже не меньше других доставалось флигельману на учениях то кулаком, а то и серебряной литой рукоятью баронского бича.
Два раза за последнюю осень случилось им встретиться в Стрельне за штофом и пирогами. Гостей звали по воскресеньям, так что Иванову доводилось приезжать после утренней "поправки позитуры". Еще за столом он малость оживлялся и после него подтягивал песням товарищей, а как тряслись обратно по Петергофской дороге, то молчал ровно мертвый, глядя неотступно куда-то в темень. На святках же и в Симеонов день наотрез отказался от гостевания, - видно, тяжкой ему стала даже короткая эта передышка от эскадронной муки. И хотя сиживали за тем же столом другие гости, а все не хватало вахмистрам давнего товарища. Не раз гадали, как его выручить, да что придумаешь? Пытался Жученков назначать ефрейтора малость чаще в караулы - авось барон облюбует другого флигельмана на подмену. Ан заметил чертов немец и велел Иванова вовсе в караул не посылать. Лишился и этой передышки бедняга. Пошло еще быстрей к петле или проруби.
Зато теперь Жученков знал, что, попавши в ремонтерскую команду, проживет целых полгода "как у Христа за пазухой". А что случится, когда воротится осенью в полк с конским пополнением, того солдату и загадывать не след - что будет, того не миновать.
Еще три дня Вейсман сказывался больным, и Жученков в полдень и вечером являлся к нему за приказаниями. Раз, входя к эскадронному командиру, он встретил поручика Гнездовского.
- Здорово, вахмистр! Сладились мы с бароном! - сказал ремонтер, и Жученков окончательно успокоился за судьбу Иванова.
А назавтра в каморку вахмистра, отгороженную тесовой стенкой от эскадрона, вошел насупленный Елизаров.
- Спасибо, куманек! Отпустили нам с немцем твоим орла! - сказал он, садясь на хозяйскую койку. - Алевчука хворого барон поручику моему сосватал. Отсюда, видно, крест да гроб везти придется.
- А Иванов как же? - всполошился Жученков.
- Тоже в мою гвардию идет. Двоих калек за милость отдаете.
- Ну и хитер! - восхитился Жученков. - А твой чего же Алевчука брал?
- Так почем ему знать, что Алевчук в могилу глядит? - возразил ре монтерский вахмистр. - Он помнит, что был тако справный кирасир в эскадроне. А на что его нонче похожим сделали, то ему взглянуть невдомек. Надул нас немец, да и ты с ним заодно. Опоенную клячу за скакуна всучили, барышники.
- Тут, кум, я ей-ей ни при чем, - заверил Жученков. - Я барону про одного Иванова докладывал, Алевчука он своим умом дошел отдать. Да он, гляди, еще отдышится. За три дня, что на учения не гоняем, куда приглядистей стал.
- Хорош же был! - фыркнул Елизаров. - Ноне встретил - краше на погост носят. А еще скажи, Иванов-то из Тульской взят?
- Из Тульской, кажись. А что?
- Эка "что"! Нам из Лебедяни с ремонтом где шагом плестись?
- Ну?
- Вот и "ну"! Как будет знать, что ему вскорости снова к барону на муку вертаться, то не надумал бы сбечь.
- Куда сбечь-то? - возразил Жученков. - Эку заграницу нашел! Солдат не игла, сквозь землю не провалится. Первый встречный барин к капитан-исправнику стащит. А коль достигнет своих мест, так односельцы, чтобы горя не нажить, локти назад скрутят.
- Все так, да у них, у дураков, рассуждение иное, - наставительно сказал Елизаров. - Родные, мол, места повидаю, раз до их рукой подать. Ночами ехать стану, днем в леске пережду. Пока поблизи искать будут, скроют меня сродственники, пожалеют свою кровь. А опосля одежу другую вздену и подале проберусь. Так-то, глядишь, все у него в глупой башке гладко прикинется, да с ночлега какого захватит пару самолучших коней - и поминай как кликали! А мне и за него, дурака горемычного, и за коней казенных отвечать. Его беспременно поймают и по команде представят, а трехлеткам заводским, за которых до двухсот рублей плочено, куда как просто на исправницкой конюшне прижиться…
- Вот потому, Елизарыч, что тебе за него отвечать, Иванов никуда и не денется, - убежденно сказал Жученков. - Сам знаешь, может ли он тебя под беду подвесть?
- Оно вроде и так, - согласился Елизаров. - Да вспомнил нынче, как в третьем году Левенков сбёг, тоже не новобранец, и опять от Тулы недалече. Ладно у нас дневка случилась, так суток не прошло, как земская полиция его доставила, будто барана, на телеге скрученного, и конь, на мое счастье, к грядке привязан. До деревни своей не доехал, как взяли. Ровно чумеют, как в родные места попадут… А с чего, скажи, Левенкову бежать было? Чем худо в команде моей служить? Вот и думается: Иванову куда против него солоней пришлось, так не сдурел бы.
- Оттого, что больно солоно, я к тебе его и определить надумал, - сказал Жученков. - Чтоб ты передох человеку дал.
- Ладно. - Елизаров встал. - Сам его жалею, да и за свою шкуру забота берет.
Прошла еще неделя. Иванов и Алевчук числились в откомандировке, но продолжали жить в эскадроне. С утра уходили в амуничник, в кузницы или еще куда, исполняя поручения Елизарова, готовившего свою команду к походу.
- Эко счастье чертям привалило! - завидовали кирасиры.
Но им тоже нечего было пока бога гневить. После генеральского внушения Вейсман стал много тише. Хотя и ругался, и давал зуботычины, но до прежнего живодерства не доходил.
Наблюдая в эти дни Иванова, вахмистр Жученков с досадой замечал, что по-прежнему сторонится людей, ест без охоты и во сне, соседи сказывают, ворочается да охает. Зато Алевчука прямо не узнать - кирасир прибаутками смешит, припевать стал, хотя как громче возьмет, так и закашляет.
"Попытаю, нет ли особой причины", - решил Жученков.
В тот же вечер, когда в эскадроне остался гореть один фонарь-ночник и над нарами пошел густой храп, вахмистр выглянул из своей каморки и вполголоса кликнул Иванова. Ефрейтор тотчас явился - видать, сна ни в одном глазу. Вахмистр велел ему сесть против своей койки на сундучок, в который на ночь прятал списки людей и коней, тетрадку нарядов и прочую эскадронную канцелярию.
- Ты что же, Александра, ровно ворона мокрая ходишь? Или не рад ремонтерской? - спросил Жученков, глядя при скудном свете сальной свечи на ставшее особенно скуластым от худобы лицо Иванова, на костистую грудь под рубахой.
- Как не радоваться, Петр Гаврилович? - отозвался Иванов. - Каждый день по сту раз спасибо тебе даю, знаю, чьими заботами.
- Не про то, братец, - остановил вахмистр, - а дознаться хочу, что у тебя еще на сердце. Может, и тому помочь сумею. Денег, к примеру, нету. Дал кому из кирасиров, а не отдает. Я от себя скажу - крепче воздействует. А то не болен ли часом? Так объявись мне - к бабке сведу, в Коломну, куда искусней лекарей наших любую болезнь понимает, самого не раз пользовала.
- Покорно благодарю, здоров и деньги есть, - отвечал Иванов. - Сам дивлюсь, чего б не радоваться? - Он виновато усмехнулся. - А все у сердца сосет. Все не поверю, что то горе отошло, все опасаюсь, не отменили б командировку. - Он тревожно всмотрелся в Жученкова. - Не потребовал бы обратно во фрунт.
- Эх ты, дура! Как барону потребовать, когда приказ по полку отдан! - успокоил вахмистр. - Иди-ка спать, не думай боле. Пусть Елизарыч за тебя ноне думает.
Разговор оказал на Иванова очевидное воздействие. На другой день он подбивал старые сапоги, на третий стирал рубахи - начал готовиться к походу. А еще через вечер в такое же позднее время, но уж без зова снова вступил в каморку вахмистра.
- Намедни спросили про надобность, - начал он смущенно.
- Надумал? - повернулся к вошедшему Жученков, сидевший за столиком, кладя на счеты расход овса.
- Надо деньги французские обменять, - вполголоса сказал ефрейтор, - а как то делают, не знаю. Научи, сделай милость.
- Неужто с походу сберег? - удивился вахмистр и глянул на дверь, хорошо ли притворена.
- С Парижа… Французы там однова подарили, - ответил Иванов. Он вынул из-за пазухи платок, развязал и положил на край стола вязаный кошелек желто-красного шелка.
- Сколько же тут? - осведомился Жученков.
Иванов достал из кошелька бумажный пакетик, а из него стопку золотых монет.
- Ну и кремень ты, братец! - подивился вахмистр. - Другие, что с похода привезли, давно до гроша прогуляли, а он - на-ко! - Жученков попробовал золотой зубом, поднес к свече. - Добрые наполеоны. Такие обменять не хитро… Да на что они тебе в дороге? - Вахмистру вспомнились опасения кума. - Отдай лучше на сохран Елизаровой жене. Баба твердая, безотлучно в своем дому.
- Хочу, Петр Гаврилович, отвезть отцу с матерью, - ответил Иванов. - А то братьям отдам, коли родителей бог прибрал.
- Вот что задумал! - сказал Жученков. - Близко родных мест путь, что ли, пройдет?
- Говорили, кто уж езживал, будто через Богородицк нам идтить, а село мое от него двадцать верст. Вот и думаю: придется ли еще когда такую близь ехать? Авось Семен Елизарыч пустит на одну ночку кровных повидать. Ай нет? - Иванов вопросительно смотрел на вахмистра.
- Может, и пустит. Чего на одну ночь не пустить? - подал надежду Жученков. - Никак десять наполеонов твоих? Завтра же и сменяю. Верных сто рублей серебром твои будут. А кошель каков знатный! Кольца, видать, золоченые. За что ж, расскажи, французы тебя дарили?
- У француженки одной… - начал Иванов и запнулся, увидев, что вахмистр улыбается.
- Ну и хват! - рассмеялся Жученков. - Будто все на глазах был, а поди-ка! Видно, богатая была?
- Не за то, Петр Гаврилыч, - ефрейтор совсем смутился. - Мальчонку ейного из воды вытащил.
- Где же, когда?
- Да в саду гуляючи, Тюлюри зовется… Шли мы там раз с Самохиным, вдруг вижу - девочка лет пяти взяла совсем махонького паренька, только, видать, на ноги встал, да с натугой поднявши и посади на край чашки такой большой, каменной. В землю врыта, и вода в ней плещет, как у нас в Петергофе. А тот-то малец сряду, как девчонка руки отняла, и брык назад себя в воду. Я скорей к ним да и вытащил. Он и захлебнуться не поспел, обмок только да ревет, закатывается. Тут нянька аль мать к нему кинулась и ну голосить, да старый барин, дед, может, тут же рядом сидел, книжку читал, - тоже меня благодарит, обнимает.
- Вымок сам-то? - осведомился вахмистр. - Глыбоко было?
- Пустое! Рукава да грудь малость. Солнце жаркое, высох.
- А Самохин что же, в эскадроне не сказывал? - удивился Жученков. - Ты-то скромник, известно…
- Христом богом его просил, угощение поставил, - улыбнулся Иванов. - Боялся - за колет не взыскали б. Строгость там была, помнишь, чтоб все как на парад. Часа два на солнце сидел, руки ровно палки выставивши, рукава натягивал, чтоб ни складочки. Тут же в саду, покудова сох, все серебро и проели, которое разные господа мне насыпали, как на крик француженки сбежались. А золотые старик прямо в кисе подал. Я в полку только разглядел, каково богатство…
- И не видал больше бабенку? - подмигнул Жученков.
- Ни разу, - покачал головой Иванов. - Ходил туда четыре воскресенья, хотел старику деньги вернуть. Должно, по ошибке столько дал, раз одет был небогато. Так нет, не встречал больше.
На другой день Жученков, чтоб не было греха, перехватил в цейхгаузе приехавшего из Стрельны кума и, пересказав разговор с Ивановым, спросил, менять ли.
- Меняй, - решил Елизаров. - Раз прямо просится, то не сбежит.
4
В те времена кавалерийской лошади был положен семилетний срок службы. Каждый год из полков выбраковывали одну седьмую конского состава, которую продавали с торгов, и одновременно требовалось пополнить эту седьмую часть свежими лошадьми. Нередко случалось, что в целях экономии командиры частей не пускали в продажу всех выслуживших срок коней, оставляя тех, что "не портили строя", еще на год-два под седлом. Но все же ежегодное полковое пополнение исчислялось самое малое сотней голов. Для покупки их весной из тех мест, где квартировала кавалерия, на юг России отправлялись офицеры-ремонтеры со своими командами.
В первой половине XIX века - в то время, когда ружья стреляли на триста шагов и заряжение их требовало полторы минуты, - русская регулярная конница делилась по своему боевому назначению, а потому и по подбору людей и лошадей на тяжелую, легкую и драгун. Тяжелая кавалерия - кирасирские полки - предназначалась для атаки сомкнутым строем, которая была всесокрушающим тараном, способным смять, снести со своего пути сопротивление любых построений вражеской пехоты. Тяжелая кавалерия комплектовалась всадниками мощного сложения, не ниже двух аршин девяти вершков. Они носили кирасы - кованые латы, покрывавшие грудь и спину. Главным вооружением их служили длинные тяжелые палаши, которыми одинаково успешно можно было рубить и колоть. Чтобы нести быстрым аллюром таких всадников, кирасирские лошади должны были обладать сильной мускулатурой и ростом не меньше двух аршин пяти вершков.
Легкая кавалерия - уланские и гусарские полки - наряду с казачьей конницей предназначалась для аванпостов и разведочной службы, быстрых рейдов и передвижений. Но, разумеется, и эти полки могли в случае надобности атаковать врага в сомкнутом строю. Люди для службы в уланах и гусарах подбирались легкие и невысокие - двух аршин трех-четырех вершков, а их подвижные и выносливые кони не превышали двух аршин. Наконец, драгунские и конно-егерские полки представляли разновидность легкой конницы, но люди в них сверх кавалерийской службы обучались еще и действиям в пешем строю: стрельбе шеренгами, штыковой атаке, службе в секретах и передовой цепи. Их можно было использовать и как кавалерию и как пехоту.
Сообразно с этим ремонтеры легкой кавалерии покупали лошадей главным образом у владельцев табунов Екатеринославской и Херсонской губерний, а в тяжелую кавалерию шли питомцы заводов, культивировавших рост и тело и расположенных в губерниях Орловской, Воронежской, Тамбовской и Харьковской. Выбор каких-либо особых по масти или иным внешним качествам "казовых" коней любого роста и сложения совершали на Лебедянской ярмарке, открывавшейся ежегодно во второй половине мая. Сюда пригоняли тысячи голов всех пород, статей и мастей. Сюда съезжались для торга, встреч и кутежей коннозаводчики, ремонтеры и помещики - любители лошадей из многих губерний центральной и южной России.
Утром назначенного апрельского дня ремонтерская команда Конного полка слушала напутственный молебен в полковой церкви. На молебне стояли поручик Гнездовский и вахмистр Елизаров, которые выезжали завтра на почтовых. Их путь лежал на Беловодские казенные заводы в Харьковской губернии, а оттуда через Воронежскую и Тамбовскую, с заездами на частные заводы, - на Лебедянскую ярмарку.
В ту же Лебедянь через полтора месяца должна была прийти походным порядком команда. Вел ее унтер-офицер Красовский, известный всему полку лихой наездник и георгиевский кавалер с перебитым в бою носом. За это увечье сразу после войны по приказу цесаревича Константина как "неблаговидного во фронте и особливо в почетных караулах" Красовского перевели из лейб-эскадрона в ремонтерскую команду.
После раннего обеда Красовский на полковом плацу скомандовал своим кирасирам:
- Справа по три, шагом… - После чего пропел протяжное: - Ма-арш!
И, только тронув шпорами коня, Александр Иванов наконец поверил, что целых полгода не увидит страшных глаз барона Вейсмана, стен манежа и этого проклятого плаца, на котором столько терпел ругани и побоев…