Творчество известного советского писателя Федора Федоровича Кнорре хорошо известно читателям по его большим повестям: "Родная кровь", "Каменный венок", "Одна жизнь", "Весенняя путевка", "Шорох сухих листьев", "Рассвет в декабре" и многим рассказам.
В настоящую книгу включены три новые повести писателя о людях сегодняшнего дня: "Без игры", "Папоротниковое озеро" и "Как жизнь?..". Острый сюжет, присущий большинству произведений Ф. Кнорре, помогает писателю глубоко раскрыть внутренний мир наших современников, гуманный строй их чувств и мыслей. Большой эмоциональной напряженностью отмечены в этих повестях столкновения самобытных характеров героев, очень непросты и трудны их судьбы.
Содержание:
Без игры 1
Папоротниковое озеро 22
Как жизнь? 46
Федор Кнорре
Без игры
Без игры
Пятеро матросов, не торопясь, вразвалку вышли из ворот порта и вдруг заметили автобус. Все разом сорвались с места, как на стометровке, промчались через площадь и с разбега, один за другим, еле касаясь поручней, со смехом взлетели в отходивший автобус. Там они сбились в кучку, глубоко и весело дыша после гонки, и уже не могли остановиться и все хохотали и дурачились, как мальчишки.
Путь от порта к центру города был длинный и не очень интересный, автобус много раз останавливался. В трясущееся, мотающееся, потрепанное его нутро, именуемое на выставках "салоном", народу набивалось полным-полно. Потом становилось посвободнее, а этим пятерым было все равно - все хорошо. Они глазели на знакомые перекрестки и магазины, которых не видели всего полгода, и, представляясь, что все позабыли, нарочно путали их названия.
Андрей делал надменное лицо, вглядываясь в окно, и раздраженно тянул с американским акцентом:
- Шорт побирай! Не уснаю май Калфоонья! Тут есть Сингапоа вшмятку!
Все они были с одного морозильного траулера, Сингапура в глаза не видали, но от этого было только смешнее. Удивительное дело. Уж до чего опротивел Андрею этот траулер, как он жаждал вырваться на берег к нормальной человеческой жизни, а в ту минуту, когда он в последний раз перед уходом заглянул в свою тесную каютку, какое-то сентиментальное грустное чувство его охватило, как будто он расставался навсегда с хорошим куском своей жизни. Кусок этот - почти полугодовое плавание, в которое он отправился совсем по особым обстоятельствам, было для него изнурительно тяжелым. Бывали моменты авралов, когда он еле скрывал унизительное чувство отчаяния, тоски от усталости и своей неумелости, слабости, но как-никак он через все это прошел, выдержал, хотя никто никогда не узнает, чего ему это стоило. Наконец все кончилось. Он свободен. И вот ему вдруг чего-то жалко! Чего? Того парня, каким он был на корабле и уж не будет на суше? Черт его знает, просто по-дурацки устроен характер у человека.
Один за другим ребята прощались и сходили на своих остановках, задерживались на минутку, чтоб махнуть рукой на прощание.
- Мне здесь! А тебе?
- Мне дальше.
Сошел приятель - тралмейстер Дымков, похлопав пальцами по тому месту на груди, где под пальто у него был боковой карманчик пиджака, куда он сунул в последнюю минуту длинный, оторванный от края газеты листок с номером телефона Андрея.
- А тебе дальше? Тебе где сходить?
Он с отвращением почувствовал, что начинается неизбежное вранье. Он и Дымкову-то еле решился именно в последнюю минуту признаться хотя бы в том, что у него есть "личный" телефон.
- Мне до самого конца.
- Ого! Ну, бывай!
Ему, собственно, давно пора было сходить. Но, даже оставшись в одиночестве, из чувства какой-то глупой неловкости, точно уж очень нечестно было так сразу обмануть ушедших товарищей, он не сошел на первой же остановке, а действительно доехал до конца.
Монетки для автомата были припасены заранее. Позвонив по телефону, он вышел из будки, слегка усмехаясь после разговора.
Теперь нужно было подождать. Он осмотрелся и неторопливо подошел к табачному киоску. Приличных сигарет не было. Он купил самые дешевые. Надорвал пачку, щелчком выбил одну сигаретку, сунул в рот, закурил и, с первой затяжкой, непринужденно прислонился плечом к углу ларька. Остальную пачку он плавным движением руки пустил через весь тротуар в урну. Вращаясь в планирующем полете, она описала в воздухе дугу и безошибочно, точно упала в урну.
Девушка, у которой перед носом пролетела пачка, вздрогнула и быстро обернулась, глянула на него маленькими, очень сердитыми глазками. Все еще усмехаясь после телефонного разговора, он смотрел ей в лицо, и она, еле спрятав ответную усмешку, прошла мимо.
"Сейчас оглянется",- подумал он, и она тут же оглянулась, совсем уже весело. Одним взглядом он как взвесил и сфотографировал ее всю, просто так, бескорыстно, по привычке; немножко коротышка, и голова немножко ушла в плечи, икры толстоватые, это никуда. Мордочка-то вполне ничего, но злая. Злая, в конце концов, тоже ничего. Но коротышка.
Она обернулась, уже издали, еще раз. "Топай, топай!.." - проговорил он ей вслед, голоса его она, конечно, не слышала, только видела его шевельнувшиеся губы. Она вздернула голову и пошла дальше какой-то новой, как ей казалось, вероятно, особенно изящной походкой, бедная коротышка.
Сверкающая "Волга" подлетела и с визгом тормознула у самого тротуара. Сестра Зинка, сидевшая за рулем, повалилась боком на сиденье и, распахнув дверцу, до половины вывалилась из машины. Ее полновесный бюст, туго обтянутый алым батником, вздрагивал от смеха.
- Из дальних странствий возвратясь! Какой-то обормот!..- дальше она не придумала и захохотала, подставляя ему щеку. Они ткнулись носами в щеки в братском поцелуе.
- Пусти-ка меня, я сам!
Перебирая ногами в белых шелковых брюках, Зинка, не вставая, подвинулась по сиденью, уступив ему место за рулем.
Замечательно приятно было вернуться к этому знакомому ощущению: правая рука мягко, как бы расслабленно лежит на баранке сверху, а левая только чуть придерживает ее тремя пальцами снизу, сам сидишь, далеко откинувшись на спинку, с безучастным видом, точно в кресле у себя дома, а машина несется и, повинуясь едва заметному нажатию ступни, легко обходит других, кого ты наметил, и плавно закладывает лихие повороты, но по всем правилам. Машину классно водить он не разучился, нет!
- Воняет от тебя, скиталец морей, альбатросик! Рыбным магазином и еще... паленой газетой! Сунуть тебе свежую?
Она, не глядя, отщелкнула крышку ящичка, вытащила пачку в целлофановой обертке с желтым верблюдом на этикетке, прикурила от автозажигалки сигарету, глубоко затянулась сначала сама, потом сунула ее ему в рот.
Кабина наполнилась приятным, чуть дурманящим ароматом.
Он удовлетворенно хмыкнул, перекатывая сигарету из одного угла рта в другой, полоща рот дымом.
- То-то, дяденька!.. Больше не будешь маму не слушаться?
- Там разберемся. Увидим.
- Сказал слепой и бухнулся в яму. А я просто уверена была, что ты сбежишь!
- Вот дурак и оказался. Маман на даче? Ясно. Ну как у вас тут все?..
- В норме. Я на два кило семьсот пятьдесят похудела... Что ж ты про Юльку не спросишь?
- Сама не можешь сказать?
- Нечего говорить. В норме. Потрясена твоим подвигом до глубины души. Хотя не очень.
Дача была зимняя, с центральным отоплением, Анна Михайловна, мама Зинки и Андрея, - "семьевладелица", как они ее называли, переезжать в город действительно все еще не собиралась, несмотря на холода и выпавший снег.
Запахиваясь в шубку, без шапки, в отличном парике, очень ее молодившем, она, стуча каблуками, сбежала с крыльца навстречу машине и бросилась целовать Андрея, постанывая от радости, со слезами на глазах.
Посреди полированного круглого стола в холле на блюде лежал горбатый каравай с серебряной солонкой.
- Ах ты, пес, позабыла!.. - Зинка схватила блюдо и плаксиво запричитала, закланялась: - С возвращением тебя во отчий домишко, блудящий сыночек наш Андрюшенька! Не обессудь, родименький! - и ткнула краем блюда в живот Андрею так, что солонка поехала с горба под горку и чуть не свалилась.
Мать вовремя подхватила солонку и держала ее на отлете в одной руке. Другой она осторожно полуобнимала сына.
- Слава богу, вернулся!.. Наконец он опять дома!.. Наконец все это кончилось!.. - все повторяла Анна Михайловна со все возрастающим шумным облегчением, постанывая и отдуваясь, точно после каждого возгласа с нее сваливалось по тяжелому мешку. Впрочем, никакого преувеличения во всем этом не было. Она именно так все и чувствовала. - Что мы из-за тебя пережили!.. (мешок!) Какие мне снились ужасные сны! (еще мешок!) - И, наконец, уже с полным облегчением: - Иди скорей прими душ и сними это все с себя.
- Мама, на корабле душ лучше нашего. И я вчера вечером мылся.
- Как это на него похоже! - в горьком восторге зашлась мама. - Он будет теперь расхваливать свой душ, свой пароход, и капитана, и матросов... и что там райское житье, да?
- Этого он не будет, - сказал Андрей. - Все в общем было о’кей. О’кей, но не сахар.
- Я тоже так думаю. Ты, наверное, проголодался? Что там давали на третье?
- Компот.
- Всегда компот?
- Всегда компот!
- Ты же наверное, голодный?
- Да нет!
- Взгляни на стол.
Он посмотрел, потянул носом и свистнул:
- Да-а, пожалуй, ничего... Это я могу...
Пока он лежал в ванне, задумчиво подсыпая из флакона в воду, себе на живот кристаллики лаванды, мать тормошила Зинку:
- Ну, ты с ним говорила? С этим кончено? Он больше не будет дурить?
- Даже и не думала спрашивать!
- С его способностями... с его возможностями вдруг уйти в какие-то матросы и полгода морозить рыбу. Из-за чего? Из-за девчонки! Из-за обыкновенной дуры девчонки!
- Я бы не назвала ее дурой, - томно протянула Зинка, пуская колечки дыма.
- Все девчонки дуры. И ты сама тоже. Как же ее назвать. Ей чудом достался такой парень. Мужественный. Красавец. Умница... Сложен! Я была уверена, что он ее в конце концов бросит. А вместо этого - в матросы! Невообразимо! В наше время просто никто не поверит: она же его чуть ли не прогоняет от себя!
- Вот именно... чуть-чуть выгоняет его вон... Слегка захлопывает у него дверь перед носом. И вежливо просит больше не соваться.
- А ты-то откуда знаешь?
- Господи! Да ведь я же подслушиваю. По отводной трубке. И вообще... Он и сейчас ей уже звонил, трубку взял какой-то мрачный тип с похмелья или спросонья. "Ее нет, и неизвестно". Папаня ее, что ли?
- Папаня?.. Я его не разглядела даже, видела один раз на свадьбе. Явился в сером пиджаке. Кто он такой? Невзрачный какой-то, служащий, кажется?
- Вероятно. В конце концов, наш папа тоже ведь служащий... Хотя, в общем, это как-то глупо звучит. Он занимает пост, а не служащий.
- Прекрати ты свою болтовню... Он ей уже звонил, не успел вернуться! С его-то характером! Не узнаю и не узнаю своего сына!.. Хотя, конечно, это у него пройдет... Но эти полгода я ей никогда не прощу!
- Все проходит. Пройдет и это! - философски изрекла Зинка, задрала ноги и скрестила их на спинке кресла. - А за ее ноги я отдала бы три года жизни.
- Какие еще ноги?.. Что за ноги?..
- Ноги? Это вот отсюда, - Зинка приложила палец к бедру и дотянулась сколько могла дальше к щиколотке задранных ног, - и вот досюда. Ну, пускай, не три - ну два года. И я бы не прогадала. С мордочкой-то я и со своей перебьюсь. Ничего.
- Что за глупости! Можно подумать, что ты кривоногая!
- Еще не хватало!.. Нет, у меня ничего, но в брюках мне лучше.
- Как это на тебя похоже, Зинаида! Ни о чем серьезном с тобой невозможно стало разговаривать.
- Маму-уля? Это ноги-то несерьезно? Да если на свете есть пять-шесть действительно важных для человека вещей, то ноги для девушки - это...
- Чушь, чушь, не могу слушать! - почти затыкая уши, Анна Михайловна уже уходила из комнаты.
После праздничного, в честь приезда Андрея, завтрака, напоминавшего обед с холодными закусками, Анна Михайловна занялась телефоном, целиком ушла в свою деловую и неделовую телефонную жизнь, а он остался вдвоем с сестрой на теплой веранде второго этажа. За чисто протертыми стеклами были видны ряды кустов, яблони и грядки, присыпанные снежком... Рейки частого переплета на окнах тоже были оторочены полосками пушистого утреннего снега.
Выпили по третьей рюмке коньяка и закурили. Бутылка стояла на столе, ноги у обоих были выше головы, сыроватые поленья потрескивали, пуская струйки дыма в камине.
Все это было ненарочно, они не замечали, что заняли свои места, приняли позы, даже сигареты в пальцах держали именно так, как следовало. Сидели, пили, курили у маленького каминчика по заложенной в них готовой мизансцене. Сам небрежный тон разговора тоже был запрограммирован заранее, виденными фильмами, книжками, спектаклями, и кто его разберет, чем еще, что их некогда покорило и убедило, что вот так себя и ведут настоящие ребята. Только говорили-то они о своем, никем не запланированном.
- Если ее не будет дома - и раз, и два, и три, - что ты будешь делать?
- Поеду. Я даже сегодня поеду. Вечером, когда она домой вернется из института.
- И что ты ей скажешь?
- Я ее увижу. Ну, пускай хоть увижу.
- Не очень четкая программа.
- Никакой программы. Я просто войду и вдруг ее увижу. Пускай она что-нибудь скажет. И будь что будет. Бросим об этом.
- У тебя хоть какие-нибудь друзья-товарищи завелись там, в плавании?
- Представь себе - да. Ко мне потом стали относиться вполне... Нет, все было в норме. Пожалуй, двое или один. Дымков... мы с ним, кажется, подружились. Не знаю... Ну, какая дружба?.. Ну, мы часто с ним работали в паре. Увижу его морду, и мне приятно, и - я вижу - ему тоже приятно. И от этого обоим как-то славно. Он о себе все рассказывал, а когда заметил, что я чего-то все недоговариваю, он ко мне не приставал. По-моему, он подозревал, что у меня какое-то темное пятно в прошлом, и деликатно не лез с расспросами.
- Ну уж на уголовника-то ты не похож. Темное дело! Пфу! Недогадлив он, наверное!
- Наоборот. Он верно учуял, что что-то есть, чего я все недоговариваю, отвожу в сторону. Тут неважно: темное или светлое. Пускай белое. Как неоткрытая земля на карте: белое пятно. Пробел. А он это безошибочно уловил.
- Ты его приведешь к нам? Он неженатый?
- Да нет, что ты!.. Но вот тут и начнется... Мы там скидывались по рублю, делились трешками, сигаретами, поменялись старыми тельняшками, и вдруг я его приведу, и вот тут усажу у камина, огонек потрескивает, снежочек в садике, ну, поставлю водку, а французский коньяк спрячу в бар. И все уже противно, обман какой-то. Мутит!
- А ты не прячь. Зачем прятать?
- Он сразу подсчитает, прикинет, сколько вахт надо отстоять ночных, и штормовых, и всяких за такую бутылку! Не из-за бутылки же я плавал? А если у меня такие бутылки и так на столе, зачем я дрог, считал часы на ледяной вахте? И выходит так и так, что я ему не товарищ. Ну, мы посмеемся, пошутим, а дружбе нашей крышка. В другой раз его сюда не заманишь... Ты соображаешь? У нашего капитана нет собственной машины. А у меня есть. Парни копят на мотоциклы, обдумывают, в чем ужаться, планируют, радуются, предвкушают... А мне папа ко дню рождения подарил "Волгу" последнего выпуска, и эта дача, и все такое... Какого же черта мне вкалывать за гроши? Усекла? Я-то ведь не виноват, но какая-то дурацкая фальшь тут есть. Как ни верти. Нет, не пойду я больше в море.
- Конечно, не пойдешь. И папа не допустит.
- Ну, он-то что может сделать!
- А вот, чтоб тебя на новенькое это морозильное судно назначили, а не на старый сейнер, - папа ездил разговаривать с начальником пароходства.
- Ччерт! - Он чуть не вскочил. - Не врешь?
Зинка снисходительно усмехнулась, покровительственно поглядывала. Брата она любовно, свысока слегка презирала и в то же время восхищалась им. Как ни странно, насмешливо, в глубине души гордилась: "Мой-то! Вот уж кто пользуется беспробудным успехом у девок! Кошмар!" И ей почему-то льстило, что у нее такой брат, точно это поднимало и ее на уровень выше "всех девок".
Он потянулся за бутылкой.
- Смотри, будешь разить коньячищем!
Он, как обжегся, отдернул руку.
- Тьфу, правда. Вообще не надо было пить.
- Я тебе дам пожевать пастилку. Отшибает. Через час будешь как лесная фиалка.
Лифт почему-то не работал. Он пошел медленно, стараясь припоминать каждую ступеньку. Когда лифт не работал, они с Юлей часто поднимались по этой лестнице, так же медленно, ступенька за ступенькой, оттягивая минуту прощания, и на каждой второй площадке, где не было дверей, а только окна, за которыми далеко внизу видна была улица и крыши, останавливались и целовались; с каждой остановкой они оказывались все выше над землей, на восьмом, девятом этаже уже чувство высоты и отделенности становилось все явственней, они были уже где-то над городом, и если заглянуть вниз - чуть томило под ложечкой, точно под ногами у них не девять этажей каменного дома, а что-то неустойчивое, что вот-вот готово неслышно качнуться - и они полетят куда-то. Странная у нее была манера - она закрывала глаза во время долгого поцелуя и потом открывала их широко. Глаза делались громадными и, точно проснувшись, тихо, удивленно и внимательно всматривались ему в глаза. И точно после долгого, недоверчивого раздумья и нерешительности вдруг неожиданно расцветали в радостной улыбке. Тогда они оба облегченно вздыхали, точно что-то неясное в их жизни разрешалось благополучно, и бодро поднимались дальше по лестнице до самой двери ее квартиры...
Теперь он шел и старался все это вспомнить, но как-то ничего ясного не представлялось. Со слишком многими девочками, и не очень-то девочками, случалось ему целоваться в подобной же, не слишком вдохновляющей, убогой обстановке лестничной клетки... Вот только разве глаза? Да, это было странно и мило. Ее просыпающиеся пристальные, широко раскрывающиеся глаза... И потом, когда они поженились, в короткие недели их жизни вместе, несколько раз его поражала эта ее странная манера: проснувшись по-настоящему утром на подушке рядом с ним, она начинала улыбаться, не раскрывая глаз, и только через минутку глаза разом распахивались, бессонные, ясные, как будто просыпалась уверенная, что увидит то самое, что ей радостно снилось.
Он позвонил, коротко два раза пролаяла собака за дверью, и он вдруг почувствовал, что совсем не готов. К счастью, отворила не она. Ее отец узнал его сразу и, неохотно попятившись, впустил в маленькую прихожую. Он был в пижамных брюках, в пиджаке, накинутом на плечи. На щеке была вмятина от складки подушки.
Собака, жесткошерстный фокс, его, конечно, узнала, обнюхала и вежливо, но неопределенно подрожала своим коротким обрубочком хвоста, похожим на запятую, задорно перевернутую кончиком вверх.