В июле, когда поспели абрикосы, то на единственном сортовом деревце, называемом "калировкой", кто–то ночью снял урожай. Остальные три абрикосовых дерева в дедовом садике были полудичками с более мелкими и горьковатыми плодами. Вечером за керосиновой лампой собрался военный совет в составе деда и бабушки, который определил, что абрикосину обнесла Крупкина Наташка, мужиковатая нелюдимая девка лет 18–19-ти. Петр Крупка жил от нас через два двора, сразу за дедом Зорей, и имел ещё двух сыновей, оба не промах…
Летом приезжала мама. Она пришла пешком после обеда с тяжеленной сумкой гостинцев. Ещё одну сумку она оставила в пшеничном поле между Михайло - Лукашево и Ново - Миргородовкой. Не смогла дотащить. Так дед бегом пошел к председателю попросить бричку и коня съездить за поклажей. Как–то договорились, и вот уже Сашка сбегал на конюшню, запряг лошадь в бричку–кубарку (с кузовом объемом 1 кубометр для перевозки зерна от комбайна), накидал сена и подкатил ко двору. Сенька тоже напросился и так они с мамой и дядей Сашей в роли возницы поехали искать сумку. Нашли её уже в полной темноте по какой–то маминой примете, кажется, напротив непохожего на другие придорожного деревца. Было очень интересно ехать под звёздным небом и слушать нескончаемые мамины и сашкины разговоры, вселенский стрекот кузнечиков и всхрапывание колхозного коня, но как приехали домой, Сенька не запомнил, потому что уснул…
Много о себе рассказывал и дед. Особенно он любил повествовать о том, как был вольным землепашцем в Приморском крае. Так вот, дед, бедствуя в Полтаве на клочке земли, поверил Столыпину и подался на Дальний Восток.
Где–то году в 1905‑м он с родителями в составе большой патриархальной семьи переселился из голодной и перенаселенной Полтавской губернии в Приморский край. Получили кредит от Николая Кровавого - 500 рублей золотом на 15 лет. Это тогда было целое состояние. Земельный банк оформил кредит на двадцать лет с первым платежом через пять лет после переселения.
Ехали три месяца одной бричкой, но к осени добрались до места назначения. Ехали на место подводами со всем скарбом полгода. Им нарезали сорок десятин (примерно 45 гектаров) целинной земли в благодатном лесном краю недалеко от Владивостока. Землицы могли взять и больше, но не потянули бы в обработке.
Они быстро, к зиме, спроворили просторную рубленую избу и возвели всякие сараи, хлевы и амбары. Весной купили во Владивостоке две пары лошадей, пару волов, весь сельхозинвентарь, завели коров, свиней, птицу. Царское правительство помогло с семенами и на первые года освободило от налогов.
Прекрасная земля давала невиданные на Украине урожаи пшеницы, проса, овса… Через два года стали продавать пшеницу. Как и кто без дорог и техники покупал у них пшеницу и пёр через тайгу во Владик, а оттуда пароходом в Японию, дед не знал. Короче, зажили, как господа, даже граммофон и кровати с прибамбасами завели…
Приторговывая пшеницей, зарабатывали неплохие деньги. С устатку начали досрочно гасить кредит по 50 рублей в год. Когда отдали за три года 150 рублей, царь–батюшка зачем–то простил переселенцам долг…
Но тут началась первая мировая, а затем и большевистский переворот в 1917 году. Хохлы в Приморье ещё держались, и жизнь их всё ещё была безбедной. Ужасы гражданской войны в Приморье как–то обошли стороной село переселенцев. Но в 1924 году образовалась буферная Дальне - Восточная Республика и край мог реально попасть под японцев. Люди опять снялись с обжитых мест и вернулись в свой Гадяч на Полтавщину.
Там не было, как и раньше, ничего хорошего. Дед подался южнее, в Александровск (потом, при кугутах, переименованный в Запорожье). Так он попал в хуторок Казачий. В нем тогда не было и десяти хат. Но в 1928‑м приехали горлопаны из города и загнали всех в колхоз.
Деда еще долго показывал Сеньке на колхозном току то свою веялку, то свою подводу, то своих бывших коней, которых погоняли уже колхозные ездовые… Напротив дедова двора располагалась колхозная кузня, а около неё стоял на вечном ремонте всякий сельхозинвентарь. Так и там дедуля часто показывал Семёну то свой плуг, то свою борону… Все было ржавое, в грязи, неухоженное…
- Глянь сюда, Сенька, - возмущался деда, - вон моя сеялка, оно (так он конспиративно называл Кобу) все перегадило. Смотри, на сеялке осталось одно колесо. А вот тот гнедой конь - тоже мой, он хромает и видишь как живот подтянуло - скоро издохнет…
…Приезд дяди Жоры в отпуск после дружеского визита кораблей Черноморского флота в Турцию - огромное событие для хутора Казачьего и всей дедушкиной семьи. Сеньке же он привёз целый ящик невиданных хуторянами и даже горожанами апельсинов. Бабуся долго выдавала их по одному. Деду сын подарил комплект флотского белья и старый долго хвастался белой полотняной исподней рубахой и кальсонами с длинными завязочками на штанинах. Сашке и дяде Дмытру досталось по тельняшке, бабушка получила турецкую шаль, а мама отрез шелка на платье. Она потом быстро сшила из этого крепдешина прелестное платье, там на тёплом коричневом фоне жёлтые кленовые листья. До скончания века остались потом фотографии мамы в этом восхитительном платье.
Дядя Жора, как краснофлотец, навел в правлении колхоза шороху. Уже через день после его визита в правление в дедов двор привезли две арбы хорошей соломы, а еще через день два присланных правлением мужика залезли на крышу хаты и надежно укрыли соломой места протёков. Ещё дядя сходил в комору (колхозный амбар) и получил два мешка пшеницы в счёт его заработка на трудодни ещё до призыва во флот. На зависть всему попадавшемуся на пути люду он шутя нёс под каждой рукой по шестипудовому мешку пшеницы (6 пудов равно примерно 100 кэгэ).
Перед приездом дяди Жоры деда внеочередно побрился топором (обычно он брился этим инструментом дважды в году - на Риздво (Рождество) и на Пасху (получалось, что и на Новый год, и на 1‑е Мая). Он носил козлиную бородку и был похож своей неухоженностью на всесоюзного старосту товарища Калинина. Раз в месяц бабушка подстригала его седые патлы большими портновскими ножницами. Свои дни рождения старики не отмечали. Похоже, они годов не замечали.
Вот уж и не помнится, когда Сенька с мамой и дядей Жорой гуляли по знойной июльской улице Карла Либкнехта в Запорожье, в начале его отпуска или перед отъездом. Сенька запомнил только, как зашли в кондитерский отдел магазина "Люкс" около областного театра и он стал клянчить пирожные. Мама смеялась и пыталась отговорить дядю Жору купить ему шесть (!) эклеров. Но дядя Жора настоял, и Сеньке пришлось есть все. Но одолел он всего штуки три. Остальные ему помогли взрослые. При этом пили превосходный бутылочный лимонад. Потом мама не раз угощала Сеньку в том месте пирожными под лимонад, дюшес или сельтерскую… Возможно, что и ей было что вспомнить о том июле.
Еще они тогда сфорографировались на память, и эти прелестные фотографии - Сенька с мамой и ещё они втроем, с дядей Жорой, - дарят Семёну своё тепло до сих пор…
Но вот наступило 22 июня 1941‑го года. Сам день начала войны Сеньке не запомнился, потому что ничем не врезался в память. Видно, маме Ане было не до того, чтобы что–либо ему объяснять. В ту пору его водили в детсадик в Дубовую Рощу. На её опушке располагалось здание детсада "Торгречтранса", хитрой "фирмы", где тогда работала мама.
В первые дни войны около детсадика рабочие судоремзавода быстро вырыли большие бомбоубежища, но детям, к счастью не пришлось их опробовать "в деле", хотя несколько раз, в порядке учебы, дети размещались в них, ведомые воспитательницами. В бомбоубежищах приятно пахло свежераспиленными сосновыми досками, там было прохладно и темно, то есть интересно с детской точки зрения.
Потом вскоре по ночам начались бомбежки города и заводов. Во дворе домика на улице Кошевой 17 хозяева вырыли по требованию властей в огороде так называемую щель, нечто вроде узкого длинного окопа в рост взрослого человека. Во время ночных воздушных тревог, когда весь город был взбудоражен гудками заводов и сирен, иногда поздним вечером, иногда глубокой ночью Семёна, всегда сонного, мама закутывала в одеяло и тащила в эту самую щель, где стоя размещалось несколько человек, всё население домика. Налет продолжался долго, думается, не меньше часа. Гудели невидимые самолеты, вякали зенитки, рвались, ухая, бомбы. Эти несколько ночей, которые запомнились Сеньке, были прохладными, тихими, светила полная луна, которая иногда на несколько секунд пряталась в высокие перистые облака. Утром главным разговором жителей было обсуждение ночного налёта. Пацаны постарше с улицы Кошевой вели неплохую коммерцию, собирая и затем обменивая на всякие пацаначьи всякости осколки авиабомб.
Анна с сыном оставались пока в Запорожье. Город пустел.
Верхушка, то есть начальники разных организаций, проводили эвакуацию своих близких. В их ведении был транспорт, но семей рядовых работников не брали.
Поезда не ходили, мосты были взорваны, самолеты фашистов бомбили всё подряд.
19‑го августа Анна в середине дня пошла на пристань забрать трудовую книжку и получить обещанный расчёт.
Добираться до пристани оказалось непросто, потому что вся Дубовая Роща и прибрежные дома оказались залиты днепровской водой, как бывает весной в мае во время наводнения и сброса лишней воды ДнепроГЭСом. Вчера вечером наши взорвали ДнепроГЭС и вода хлынула ужасным 30-ти метровым валом и снесла всё на своем пути.
Днепр разлился так, что затопило всё, что за речкой Московкой, включая Дубовку и Пристань, а сама Московка вышла из берегов и подтопила даже окраинные улицы, вроде Артёма, Кирова и 1‑й Московской. Трамвай № 5 от площади Свободы до Пристани по Глиссерной, понятно, не ходил, потому что трамвайные пути скрыл метровый слой воды. Но откуда–то, как бывает в период майских наводнений, взялись два лодочника, которые бесплатно возили редких граждан на Пристань и обратно.
На конечной остановке 5‑го трамвая у Пристани лежал на боку затопленный наполовину, сваленный водяным валом трамвай. Лодка проплыла мимо красного вагона, расталкивая носом всякий мусор, доски и какой–то хлам, в изобилии плававший после вчерашнего потопа. Неподалёку громоздился речной буксир, выброшенный на берег огромной волной. Чуть дальше громадился выброшенный на берег облепленный ракушками и тиной дебаркадер.
Здание Аниной конторы стояло на бугре у судоремонтного завода, основательно затопленного и растерзанного шальной днепровской водой. Стены конторы устояли под напором стихии, хотя высаженные окна и двери первого этажа красноречиво говорили о том, что здесь творилось ночью. Самое удивительное, что в конторе нашлись сотрудники при делах и ещё с крылечка были слышны бодрые щелчки счёт и взвизги арифмометров на втором этаже, до которого ночью не добрался девятый вал. Даже касса работала! Анна получила не только трудовую, но и 18 рублей под расчёт.
В городе стояла зловещая тишина и запустение, с часу на час ждали немцев - народ по такому счастливому случаю третий день грабил мельницы и магазины. Зачем–то взорвали и сожгли здание НКВД, много других хороших зданий. Жаль было взорванного мелькомбината, что у Южного вокзала, на выезде на Симферопольское шоссе. Власть, однако, опомнилась, и через пару дней в городе был восстановлен железный порядок…
Вторую ночь город обстреливался с Правого берега вражескими минометами и артиллерией. Утром вся главная улица - Карла Либкнехта - была усеяна осколками стекла. Грабеж магазинов почти прекратился после вмешательства военных патрулей. Вчера одна женщина была прилюдно застрелена прямо на выходе из разграбленного магазина. Говорят, что комендант города, о котором до того никто ничего слыхом не слыхал, написал на обёрточной бумаге от руки приказ с предупреждением, что за грабеж - расстрел на месте. Такой приказ видели в центре, на двери "Люкса". Подпись была - Комаров. Хотя Комаров - 1‑й секретарь горкома, а никакой не комендант. Люди, встречавшиеся на улицах, были встревожены и обеспокоены, а попадались и такие, что посмеивались…
Днём, выйдя добыть хлеба и молока, Анна встретила хорошую знакомую Мотю. Мотя тащила две тяжеленные сумки на тележке из переделанной детской коляски.
- Здравствуй, Мотя! - Обозвалась Анна. - Откуда и куда?
- Да вот с Южного вокзала домой вертаюсь… - охотно остановилась потная и уставшая Мотя.
Оказалось, что она с семьей соседей решили несколько дней тому эвакуироваться. Собрали барахло, что поценнее, и подались на Южный вокзал. Но там, на привокзальной площади, битком набитой отъезжающими с котомками, узлами, чемоданами, мешками, и всякой хозяйственной утварью выяснилось, что никто никого не эвакуирует.
Военный комендант вокзала объявил, что вагонов для гражданского населения не будет, потому что комендатура занимается только формированием и отправкой воинских эшелонов для эвакуации военной техники и оборудования важных заводов, а также раненых.
А ведь август, самые жаркие летние дни, раскаленная на солнцепеке привокзальная площадь напоминает открытую дышащую жаром духовку. Около единственного крана на перроне бесконечная очередь за водой. Вообще, число желающих уехать увеличивается прямо на глазах.
Сегодня с утра поднялась паника, пошли слухи, что на острове Хортица немцы выбросили десант. Торговые точки, всякие там ларьки и палатки на привокзальной площади брошены продавцами открытыми. Бери - не хочу! А нам ведь только палец покажи… Началось растаскивание товаров. Там где мы сидели, рядом с нашими узлами был лоток, где продавался изюм. Так народ как унюхал, то быстро растащили все ящики. Мы с соседями тоже оприходовали один ящик. Прямо так, ложками ели. А потом было нечем запить, хоть плачь…
Мотины соседи разуверились, что власть подаст вагоны и поезда, и ушли с вокзальной площади на привокзальную улочку. Перебрали узлы, выбросили всё неподъёмное. Связали барахло в походные узлы и примкнули к толпам, уходящих из города пешком.
И ничто не могло остановить испуганных людей, стремящихся на восток. Ни невыносимая жара, ни проселочные дороги, где пыль по щиколотки, где то и дело рыщут немецкие самолёты, строча из пулемётов, ни жажда и голод - только в тыл, только спасти жизнь и детей.
Но у Моти, женщины самостоятельной и одинокой, воспитанницы детдома, сил на пеший поход неизвестной длительности и неопределённого пункта назначения уже не осталось. Она потащила свой скарб домой, отдавая себя в руки судьбы…
- И я вот тоже, Мотя, никуда не поехала… - обняла Мотю Анна. - У меня тут мама в хуторе за Софиевкой, сын, куда я? Ты не плачь, иди домой, умойся, отоспись, а там будет новый день, будем выкручиваться, как сможем…
А в плавнях ниже города оставалось много наших войск, сельских жителей, скота да и дикого зверья порядочно… Когда следующим летом, уже при немцах, Анна, устроившаяся бухгалтером на судоремзавод, плыла пароходом в Херсон в командировку, то невозможно было выйти на палубу - от Запорожья до самого Херсона в плавнях на кустах и деревьях висели неисчислимые тысячи трупов красноармейцев, гражданских лиц и рогатого скота. Немцев на этом страшном вернисаже не было - оккупанты буквально на следующий после потопа мобилизовали местных колхозников и свою похоронную команду и достойно захоронили погибших фрицев. Да и погибли враги только на острове Хортица.
Затем, в конце августа, когда спала шальная днепровская вода и обнажилась Хортица, а немцы вновь заняли остров посреди Днепра и возобновили обстрел Запорожья, мама отправила сыночка к бабушке Фросе на хутор Казачий, в пятидесяти километрах от города, с оказией (заехал бабушкин сосед). Уезжали рано утром на какой–то арбе, днище которой было мягко устлано соломой. На всю жизнь врезались в память бесцеремонность ранней побудки, довольно холодный воздух, тряская, несмотря на соломенную подстилку, арба, медленно, но неумолимо миновавшая четырёхэтажные новостройки Жилмассива, около завода "29", ныне моторостроительного. По тем временам район Жилмассива был вторым украшением Запорожья после Соцгорода и его сердца - 6‑го поселка около ДнепроГЭСа.
На Жилмассиве шла разнузданная грабиловка. Простые советские люди, ударники и стахановцы, носились по этажам новеньких жилмассивских четырёхэтажек и тащили, что попадёт под руку.
Мебель уехавших в эвакуацию уже была давно растащена на неделе, а сейчас счастливые раскрасневшиеся граждане приканчивали окна, двери, чугунные батареи отопления. Мужик, везший Сеньку, не удержался от соблазна и свернул к одному из домов. Быть может, он и выбрался в город арбой, а не телегой, так как, видно, слыхал, что в городе можно хапнуть и что–нибудь крупногабаритное.
- Посыдь, хлопче, я хутко, - успокоил он Семёна и привязал конячку к дереву палисадника.
В самом деле, вскоре мужичок вернулся, с натугой волоча красивую белую дверь. Затем, хитро улыбаясь, сбегал ещё раз и притащил белое–пребелое окно, двустворчатое, с форточкой. С трудом пристроив добычу в арбе, он снова поудобнее умял солому на днище, куда уложил снаряжённые мамой две тяжеленные сумки с крупами–сахарами и усадил Сеньку.
- Но-о! - скомандовал колхозник и взмахнул батожком. Коняга обречённо махнула хвостом и тронула старорежимное транспортное средство.
Миновав Жилмассив, лошадка потащила телегу по пыльной дороге, под просыпающимся, все более распаляющимся солнцем, среди толчеи отступающего транспорта на северо–восток в сторону Софиевки (Красноармейска). Запомнилось, как мимо пронеслась автомашина с полудюжиной тяжелых снарядов, тускло блеснувших на дне кузова, когда машину накренило на колдобине. Возница объяснил, что это такое, снаряды, и Сеньке впервые стало по–настоящему страшно на этой войне…
И хотя уже прошло два месяца, как объявлена война, но ни Анна, ни многие её друзья и знакомые никак не верили, что немцы займут такую территорию Советского Союза. Когда в конце июля началась эвакуация граждан и заводов, вначале никто не собирался ехать, говорили, что незачем, война к нам не достанет, даже были евреи, которые не хотели ехать, остались в Запорожье, и их потом немцы расстреляли.
Но зашёл как–то у Сенькиной мамы разговор с дядей Игорем Ивановичем, хозяином домика, где Анна снимала комнату.
Этот самый Игорь Иванович работал в мартеновском цехе "Запорожстали". Его не было почти две недели, даже ночевать с завода не являлся. Но когда вернулся домой, то много чего порассказал.
- Дни и ночи вывозим оборудование, сотнями вагонов в день. Так или иначе, немец будет здесь. Пустые цеха подметаем и прибираем. Враг должен увидеть, что мы уходили неторопясь, по–хозяйски, что мы вернёмся!..
Попробуем описать, как нас взяли немцы. В первых числах октября стояла необычайно теплая, прямо–таки летняя погода, было солнечно и сухо. Хлеб в основном были убраны, все было мирно и сонно, однако приближение фронта чувствовалось все явственней по нервозности и суете взрослых.