Это я, это я, Господи!
Имя мое – Сергей Пастухов.
Чин мой на земле – раб Твой.
Смиренный ли? Нет. Укротивший ли гордыню свою? Нет.
Потому что я – воин. Может ли быть смиренным воин? Может ли укротивший гордыню исполнять как подобает дело свое?
Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?
Вразуми меня. Наставь на путь истинный.
Дай знак мне.
* * *
Я стоял один посреди пустого храма, скупо освещенного пробивавшимися сверху, сквозь разноцветные витражи, лучами солнца. Фольгой и позолотой мерцали оклады икон. Откуда быть злату и серебру в нашем Спас‑Заулке, в бедной сельской церквушке, бревенчатый сруб которой и кресты над тремя ее куполами были для меня с самого раннего детства так же привычны, как тихие, в лилиях и кувшинках, заводи Чесны, как раскидистая ветла над нашей избой, как осенние стога и голубые разливы цветущего льна.
В этом храме двадцать шесть лет назад меня крестил отец Федор – огромный, бородатый, вечно полупьяный и жизнерадостный, как сатир. Сам я, конечно, не помню, но мать рассказывала, что он уронил меня в купель и еле успели вытащить. Опасались, что буду бояться воды, – но нет, обошлось.
Он же венчал нас с Ольгой. Сами мы об этом и думать не думали, но мать попросила, не хотелось ее огорчать. Отец Федор и здесь отличился: мое обручальное кольцо выскользнуло у него из рук, минут десять ползали по храму, пока нашли.
Он же отпевал в этом храме отца, а через три года – мать. У меня долго стоял в ушах его требовательный бас: «Отпусти ей грехи ея вольныя и невольныя!..»
С тех пор в Спас‑Заулке я не был ни разу. И даже не знаю, почему вдруг велел водителю свернуть на развилке не налево, к Москве, а направо – к Выселкам, к Спас‑Заулку.
Утренняя служба кончилась, но дверь еще не успели запереть. Сухонькая старушка в синем халате, заканчивавшая уборку, предупредила меня:
– Закрываем храм, сынок. Вечером приходи.
– Да мне бы только свечку поставить. Пусть хоть немного погорит.
– Тогда и поставишь.
– Вечером я буду уже очень далеко отсюда, – объяснил я.
– Спрошу у батюшки, – сказала она и исчезла в глубине церкви.
Минут десять я стоял наедине с ликами святых и с самим собой. Потом появился священник. Но это был не отец Федор. Видно, тот уже отбасил свое. Открестил, отвенчал, отпел и отславил. Этот был совсем молодой – лет двадцать пять. Или тридцать. Или (почему‑то подумалось мне) тридцать три.
Длинные русые волосы до плеч. Большие темные глаза. Что еще приметно: одет как‑то странно. Вроде как бы ряса на нем, но не черная, и вроде бы мешковина. Рубище.
– Ты хочешь возжечь свечу, сын мой? – обратился он ко мне. – Знаешь ли, пред каким образом?
Он протянул ко мне руку. Странное дело: в ней была не одна свеча, а несколько… Семь. Но почему‑то я этому даже не удивился, хотя удивляться было чему: откуда он знал, что нас семеро? Я взял у него свечи. Куда поставить одну, я знал точно. И поставил – перед иконой Николая‑чудотворца.
Свеча, не припаянная к подсвечнику воском, чуть наклонилась. Батюшка протянул руку и поправил ее. И свеча почему‑то сразу занялась ярко, в полную силу. Куда поставить остальные шесть свечей, я не знал. Зато он знал. Подвел меня к большой иконе в глубине храма и сказал:
– Здесь.
И снова, будто бы от одного лишь прикосновения его тонкой легкой руки, свечи взялись ярким пламенем. В их свете проступил лик святого Георгия‑победоносца.
– Верно ли возжены свечи? – спросил он.
– Да, – кивнул я. – Кто вы?
– Называй меня отцом Андреем, – ответил он. – Есть ли у тебя просьба ко мне?
– Помолитесь за меня и моих товарищей, отец Андрей. Нам предстоит очень трудное дело.
– Чисты ли помыслы твои? – спросил он.
– Не знаю.
– Веришь ли ты в праведность дела твоего?
– Не знаю.
– Жаждет ли душа твоя мира?
– И даже этого я не знаю.
– В смятении дух твой. Я буду молиться за тебя и други твоя.
Я вышел. С порога оглянулся: в полумраке храма ярко горели семь свечей
Когда мощный серебристый джип «патрол», выделенный в мое распоряжение начальником управления, пропылил по проселку и свернул на асфальтовое шоссе, ведущее к Москве, я обернулся на маковки Спас‑Заулка, на золотые кресты над ними.
И подумал: «Какие же слова найдет он для молитвы за нас – наемников и, может быть, даже убийц?..»
Было лето 1996 года. 14 июля.
Глава первая. Мой сын будет Президентом России, или Террорист во фраке от «Бриана»
В 1996 году праздник католической Троицы пришелся на воскресенье 26 мая. С самого утра ко всем кирхам и костелам Германии начали съезжаться крытые яркими разноцветными тентами грузовики, до отказа набитые березовыми ветками. Привезенные из специальных лесопитомников, они предназначены были для украшения храмов в этот день. Береза, как известно, символ Святой Троицы. Грузовики уже поджидали десятки прихожан со всеми чадами и домочадцами; они втаскивали охапки пахучих веток в притворы, а потом под руководством священнослужителей украшали ими соборные залы, где вечером должны были пройти торжественные богослужения. Работа шла споро, немного не по‑немецки суматошно, но суматоха эта была какой‑то особенной, праздничной – такая царит обычно, когда наряжают рождественские елки.
Как и во всей Германии, праздничное оживление было в то утро и в одном из самых старинных соборов Гамбурга – костеле святого Михаила, Михаэлискирхе. Построенный в стиле классического барокко, «Большой Михель» по странной исторической случайности возвышался своей статридцатиметровой башней между двумя районами Гамбурга: фешенебельным Альтштадтом и развеселым Санкт‑Паули, где (как деликатно отмечалось в путеводителях и туристских проспектах) не существует никаких табу.
День этот выдался не по‑майски хмурым, откуда‑то нагнало туч, с Эльбы тянул несильный, но пронизывающий, как на набережной Невы, ветер; красный кирпич старых, построенных еще в середине восемнадцатого века домов, окружавших Михаэлискирхе и чудом уцелевших после бомбежек союзнической авиации в конце второй мировой войны, казался почти черным; медные, позеленевшие от вечной сырости крыши, веселившие взгляд в погожие дни, сейчас выглядели уныло‑тусклыми.
Ближе к полудню, когда праздничная суета в соборе святого Михаила была в самом разгаре, в один из многочисленных рукавов Эльбы вошла белоснежная, новейшей постройки крейсерская яхта. Она стала на якорь в районе Альтштадта, метрах в семидесяти от берега – швартовка непосредственно у набережных Гамбурга, да и то краткосрочная, разрешается лишь шлюпкам и легким прогулочным катерам.
Яхта была под английским флагом; на борту ее значилось название – «Анна» и порт приписки – Ливерпуль.