– Убийца умерщвляет свои жертвы, всегда нанося им два смертельных удара: в грудь – в область сердца, и в горло острым продольным металлическим предметом. А перед этим он "отключает" человека ударом по шее или темени.
– Простите, – вновь возник очкарик, – как вы сказали: продольным металлическим… Если понятнее?
– Если понятнее, то это обоюдоострое колюще-режущее оружие, предположительно кинжал. Или морской кортик.
– Так, так… А насчёт "отключает"?
– Он всегда наносит удар сзади чем-то относительно мягким, вероятнее всего, резиновой дубинкой. То есть почерк всех этих преступлений совершенно одинаков… Это, полагаю, поможет следствию создать… ну, скажем так, и физический и психологический портрет данного субъекта.
– Угу… – телевизионщик вроде бы задумался, сдвинул брови и спросил: – Простите, вот вы сказали: удар сзади. Значит, он ухитряется как-то бесшумно подкрасться со спины?
– Совершенно верно, – бородач помрачнел. – Это ещё одна из характерных черт, и очень странная черта… Но впрочем, мы тут начинаем вторгаться в область оперативных тайн.
– Хорошо, хорошо, – легко согласился ведущий. – Ну, а портрет, про который вы начали? Он – не секретный?
Аналитик чуть усмехнулся:
– Думаю, нет. Вероятнее всего, со следователями, ведущими дознание, уже плотно работают психологи и психиатры. Я же по своему разумению могу лишь дать предположительный портрет. Он таков: убийца, скорее всего, является мужчиной молодого или среднего возраста – от двадцати до сорока лет; он крепко сложен, владеет приемами рукопашного боя; он, несомненно, личность психопатическая, но при этом хорошо организованная, он аккуратен и педантичен; вероятно, имеет высшее образование и… извините, следующее соображение я оставлю при себе, оно слишком смелое.
– Опять оперативная тайна?
– Нет, моя собственная.
– Вы нас интригуете… Но я, конечно, не смею настаивать. Скажите, пожалуйста, вот что: неужели вам удалось составить данное описание на основании тех сведений об убийствах, что просочились в прессу?
– В основном да, но не только.
– Поясните?
– Пусть это тоже останется моей маленькой тайной…
Диктор хотел что-то сказать, но тут ему, видимо, просигналили из-за камеры, он только развёл руками:
– Мы бы ещё рады были побеседовать с Евгением Петровичем, но как сами понимаете, эфирное время ограничено, и мы вынуждены сейчас сделать рекламную паузу. Оставайтесь с нами!
И пошла реклама.
Гордеев выключил телевизор, откинулся на спинку кресла.
Вот ведь не было печали. Откуда такие уроды берутся?..
Николай попытался понять, что двигало этим изувером, ради чего тот закалывал людей? Осуществлял некий, лишь ему понятный план? Или время от времени слышал "голос", заставлявший убивать и убивать?.. Рехнулся на сексуальной почве? Но тогда почему не насиловал, не кромсал свои жертвы, не мучил… Он просто резал людей, точно и аккуратно. За каким хреном?.. Да разве поймешь логику психопата!
Николай оставил неприятную тему, решив, все же перед сном навести порядок хотя бы в кладовке. Легко поднялся, зевнул, потянулся, и направился в прихожую. По пути заметил треснутое стекло в наружной форточке и взял себе на заметку – в ближайшие же дни заказать и заменить, равно как и стекло балконной двери.
Подойдя к кладовке, отворил дверцу. Та жалобно скрипнула.
И ледяным холодом пронзило все тело, оборвалось дыхание – внутри стоял человек.
Мгновение! – и испуг улетучился. Николай чуть не рассмеялся нервно. Со страху он принял висящую на крючке дядину шляпу, под ней пальто на плечиках и еще ниже – сапоги за человеческую фигуру. Тьфу ты, твою мать!
Нервишки пошаливают, точно. С чего бы это? Впечатление от недавней смерти? Квартира, где стоял гроб с покойником?.. Но ведь это же дядя, родной дядюшка, при жизни – часовщик из мастерской, рядовой гражданин, житель города. Не чернокнижник же он, в конце концов, не колдун?!
В гудок все эти суеверия и предрассудки! Так и тронуться можно, того и гляди, крыша поедет… Тут лучше всего тяпнуть сто грамм и на боковую. Но Коля не был любителем крепкого, пивком-то, если и баловался, то редко.
Редко… Редко, да метко. А вот сейчас, пожалуй, как раз тот случай.
Недолго думая, Гордеев оделся и вышел из дома, направил стопы к "комку" неподалеку. Потом ещё немного прогулялся, а спустя полчаса уже прихлебывал прохладное пиво на кухне, хрустел чипсами.
Дурь прошла, ему стало стыдно и смешно. Вон какой лоб вымахал, а зашугался темного угла, как пацан, наслушавшийся страшных историй на ночь… Тут он припомнил эти все истории из своего детства, про "чёрную руку", про зловещего соседа, и развеселился совсем.
– Вот так-то, Николай Григорьевич, – неизвестно зачем сказал он и сделал большой глоток.
И что-то со звоном грохнулось в прихожей.
Николай поперхнулся, едва не выронил бокал из рук. Сердце подпрыгнуло!
Он ринулся из кухни и остолбенел.
По всему полу были рассыпаны осколки зеркала.
С минуту Гордеев стоял, глядя на пустую раму трюмо, на разгром на полу, затем механически повернулся, принес с кухни веник с совком и принялся так же машинально заметать мусор – руки противно тряслись.
Потом он несколько пришёл в себя.
Вот чёртова квартирка!.. Все, завтра же надо будет пригласить батюшку из церкви, пусть освятит. Сам-то он нехристь некрещеный, вот заодно и потолкует на сей предмет со святым отцом.
Так разволновался, что вышел на балкон, долго стоял там, курил, смотрел на огромный, в полнеба закат. Вроде бы успокаивался.
Выкурил три сигареты. Затянувшись глубоко в последний раз, он шумно выдохнул дым, сплюнул за перила, сказал вслух:
– Ладно.
И вернулся на кухню.
Допивал свое пиво, пялился в окно. То ли думал о чём-то, то ли нет. Багряный сполох заката постепенно втягивался, втягивался за горизонт… и вот осталась от него тонкая полоска и желтовато-бледный отсвет над ней. И пиво кончилось.
Был первый час, когда Николай лёг. Сон никак не шел, хоть ты тресни. Ворочался, ворочался… Дурацкие происшествия не шли из головы.
Где-то в районе двух он все же начал было засыпать, как вдруг загудел в ночной тишине лифт, поднимающийся откуда-то снизу. У Николая в полудреме промелькнула вялая мысль, что надо бы поставить вторую металлическую дверь снаружи, а еще оббить и наружную и внутреннюю поролоном и дерматином – для звукоизоляции и утепления. Дверь его квартиры располагалась ближе всех к лифту – тот был еще старого образца.
Он уже почти успел снова задремать, когда чертов лифт, наконец, с жутким грохотом остановился на их, последнем этаже.
"Вот сволочь", – сонно подумал Николай и поневоле прислушался к звукам снаружи.
Для того чтобы покинуть кабину, пассажиру лифта нужно было распахнуть створки, затем открыть решетчатую металлическую дверь и выйти. Чтобы зайти – то же самое, только в обратном порядке.
Из лифта никто не выходил, как и не входил в него. Вновь воцарилась глубокая тишина.
Николай лежал, оцепенев, сна ни в одном глазу. Пошли весёлые картинки: как в кабине лифта молча стоит покойник-дядька и сквозь все преграды смотрит на своего живого племянника, занявшего его квартиру.
А может, там затаился тот самый маньяк! Ждет, когда новый хозяин уснет и тогда… Что тогда? Вломится к нему, вышибет дверь или вскроет замки? От этих мыслей Николай похолодел. Он сейчас раздет, вял с полусна и безоружен. Бери его тепленьким прямо в постели. А хлипкая дверь и пара допотопных замков – не помеха.
Что же это такое?! Кто вызвал лифт, почему не заходит? Или не выходит? Да кто он, этот НЕКТО?!
Нужно встать и подойти к двери. Посмотреть в глазок – подъезд должен быть освещен, во всяком случае, он подметил, что на их этаже горела лампочка.
Преодолев подленькое чувство страха, молодой человек поднялся и, осторожно ступая, направился к входной двери. Глянул в глазок и тут же отпрянул, кожа покрылась мурашками – темень в подъезде стояла чернее ночи. Такое ощущение, что ни один из девяти этажей не был освещен. Может, электричество вырубили?
Рука потянулась к выключателю и тут же отдёрнулась. Он вспомнил: лифт! Ведь лифт работает, значит…
Он не успел додумать.
Над головой грянул дверной звонок.
Сердце рухнуло куда-то вниз, замерло там на мгновенье – подпрыгнуло и бешено заколотилось. Рот высох.
Сколько он так простоял окаменевшим истуканом, боясь пошевелиться, Николай не мог сказать. По-прежнему на уши давила зловещая тишина, ни звука с той стороны двери, будто и не было ни шума лифта, ни оглушительной трели звонка…
Как он на цыпочках, весь трясущийся от ночного холода и страха, добрался до кровати, как все-таки заснул, этого Николай на утро так и не помнил. Отчетливо вспоминался лишь ужас, засевший в памяти и, похоже, засевший надолго.
3
Утром Николай, не выспавшийся и подавленный, наспех умывшись и позавтракав, позвонил в соседнюю квартиру. За ободранной дверью долго слышались неясные звуки, наконец, на пороге возник заспанный Василий.
Н-да, видок… Колтун на башке, небритая опухшая физиономия, изо рта разит перегаром. Глаза еле открываются.
– Слушай, – Николай брезгливо отодвинулся от сивушного "факела". – Ты вчера ночью ко мне не звонил случайно, по ошибке там? Я сквозь сон слышал, а вставать лень было.
– Чё?.. – не понял Василий, качнулся, и глаза его совсем закрылись.
Гордеев разозлился, но сдержал себя. Раздельно, внятно повторил вопрос.
До соседа кое-как дошло.
– Не-а, – он провел пятерней по помятому лицу, и этим чуть разлепил веки, – вчерась я малость того…
– Малость?
– Да ну, чего… – даже ирония дошла, – один пузырёк приговорил. Пол-литра беленькой…
– И ко мне не звонил?
– Не.
– Понятно, – кивнул молодой человек и повернулся к лифту, – ну, тогда счастливо. Поправляйся.
– Слышь, – крикнул ему вдогон Вася-с-бодуна, – ты ночью никому не открывай. Да и днем тоже. А то мокрушник-то, помнишь…
Тут он хрипло закашлялся.
Николай, входя в лифт, только сплюнул с досады.
Вчерашняя благая мысль о церкви так и растворилась в дневной суете. Только он сел за руль, ещё и движок не прогрел – как позвонил знакомый клиент. Есть работа! Условия предложил хорошие, Николай согласился.
До обеда крутился как белка в колесе: развозил стройматериалы с загородной базы на склад фирмы, затем подоспел новый заказ – перевезти мебель частникам… Перевёз. Устал. Глянул на табло мобильника: пора обедать. И он покатил домой.
По пути решил заехать в магазин, закупить продуктов. Вспомнил, что недалеко от дядиного дома есть приличный супермаркет. Ага – подумал. Туда и едем.
Отоварился по полной программе. Взял колбасы, хлеба, майонез, зелёного горошка две банки, печенье, чай. Хотел было прихватить и пивка, но передумал. Лучше уж вечером, свежего.
Довольный и нагруженный покупками, он пошёл на выход, распахнул дверь и столкнулся нос к носу…
С кем?
По всем законам жанра должен бы со своим покойным дядюшкой.
А вот и шиш. Конечно же, он столкнулся со своей давно забытой любовью.
Мариной.
4
…Аромат сирени и жасмина наполнял двор. В тёплых сумерках мягко звучали голоса, доносилась музыка. Здание школы празднично сияло окнами. Двадцать пятое июня – выпускной вечер, школьный бал.
– Так, – сказал Николай. – Что-то я не понял. Давай-ка, знаешь что… Вон видишь, скамейка? Давай присядем, поговорим.
– Не стоит, Коля, – сухо молвила она, глядя в сторону. – Это всё ни к чему. Разговоры… Всё решено, о чём говорить.
– Ну-ка, посмотри мне в глаза, – потребовал он.
– Перестань, – в голосе её звякнула неприятная струна. – Это смешно.
– Смешно? – переспросил он. – А почему я тогда не смеюсь?.. И если решено – то кто решил?
– Не надо, – тихо сказала она. – Не надо, Коля… Я понимаю тебя. Но и ты постарайся меня понять. Ведь наше детство кончилось. Вот, – она кивнула головой в сторону школы, откуда плыла сладкая, тягучая мелодия вальса, – видишь?.. Это прошлое! Последний день. Прогулки наши, кино, поцелуи – это всё так замечательно и мило, но ведь это юность…
И она улыбнулась так грустно и умудрённо, словно не семнадцать лет ей было, а сорок как минимум.
– Юность, – повторила она и вздохнула. – И она кончается. А впереди – жизнь. Целая жизнь, Коля, ты только представь! Всё это забудется… вернее, будет вспоминаться, как что-то такое… ну, я не знаю, может быть, как самое лучшее…
– Ладно, – грубовато перебил Николай. – Ясно, чего там. Суду, как говорится, дополнительных показаний не требуется, – он усмехнулся криво. – Тебя уже, наверно, потеряли, пойдём.
Это было сказано так, что она запнулась, растерялась даже. Хотела произнести что-то, но тут послышались за кустами быстрые шаги, звонкий девичий голос окликнул:
– Маринка! Ты здесь?
– Да! – так же звонко крикнула она. И Николаю – шёпотом: – Пойдём! Уже потеряли нас.
– Что ты там делаешь?! – смех, шаги ближе.
– Иду! – Марина побежала по тропинке на голос.
Николай подумал, что она обрадовалась случаю отделаться от него – но подумал он это как-то равнодушно, точно не о ней и не о себе.
До него донеслось шуршание платьев, опять смех и слова:
– Ты что там? Амурные дела? – он узнал голос Марининой подружки, Таньки Казаковой.
– Да так, – увильнула Марина. – Всё, идём!
– Ну, всё-таки? – не отставала Танька.
– Татьяна, – назидательно сказала Марина. – Ты знаешь поговорку про Варвару? Слишком любопытную?
Что Танька ответила, Николай не услышал, потому что сумерки взорвались целым хором:
– Таня! Марина! Где вы там?!
– Идём, идём! – дружно заголосили девушки – и дальше всплеск смеха, чей-то игривый вскрик – и голоса стали удаляться.
Холодная усмешка тронула губы Николая: его почему-то никто не потерял, не хватился. Видно всем всё равно, есть он, нет ли его… Ну и ему всё равно.
Он подошёл к скамейке, сел, закурил.
Сумерки вокруг быстро густели, от школы понеслась вдруг развесёлая музыка. Николай сидел, дымил, спина его чуть сгорбилась.
Странное чувство пришло к нему – спокойное и грустное, чувство взрослого одиночества, что ли. Марина действительно права: сегодня что-то кончилось. И он, Николай, действительно ощутил себя повзрослевшим лет на десять.
Какое-то время он осваивался с этой мыслью. Было даже что-то особенно мужское в ней, что-то такое от Печорина. Неудачи надо принимать спокойно, без истерик – как бы ни было в душе, а на лице спокойствие. Пусть никто не знает твоих бед.
Ладно! Он встал, швырнул окурок, с силой раздавил его ногой.
На бал не пошёл. После всего видеть это веселье, видеть Марину было невмоготу. Домой?.. Нет, конечно. А куда? Да куда глаза глядят.
Он пошёл по сумеркам. Шёл, поворачивал в первые попадающиеся переулки. Сумерки стали ночью, город стих. Переулки вывели Николая к спуску, к деревянным домикам, садам, заборам, гудкам пароходов на реке. Он зашагал под уклон, высокая трава хлестала его по брюкам. Так дошёл до самой воды.
Ночь была ясная, все звёзды, сколько их не есть, решили показаться ему в небе. Он сел на какое-то бревно, и больше уж с него не встал до самого утра.
Да темноты почти и не было – от звёзд и от луны, от их отражений в реке. Река казалась нижним небом, более живым и беспокойным – играющим, плещущим, мигающим; лишь с рассветом она стала терять эту искристую игру. Рассвет занялся за спиной Николая и поднялся над землёй очень быстро. Первыми загалдели, зачирикали разные мелкие пичуги, затем заорали в прибрежной слободе петухи, а потом и весь напористый городской шум заполонил пространство, и июньский день встал над миром во всей своей юной красе. Солнце стало заметно припекать спину под пиджаком.
Николай тяжело поднялся и сказал вслух:
– Ну, вот и всё.
И этими словами закончилась его юность. Началась жизнь.
И он стал жить. Была ли боль разлуки?.. Да была. Но она постепенно стихала – а на службе сделалось совсем уж не до этого, тем более в ВДВ. Дни, месяцы, годы… И от неё, от этой давней боли остался совсем слабенький след – воздушная такая грусть, как одинокое облачко в сентябрьском небе. Ну, а потом на гражданке – девушки на ночь или на месяц, не дольше. Была, мол, без радости любовь – разлука будет без печали… Привык. Так и жил.
5
– Ой! – улыбка у нее вышла какой-то виноватой, но все такой же милой. – Коля!
– Здравствуй, Марина.
Он смотрел на это лицо, которое когда-то так любил и которым бесконечно мог любоваться, на эти губы, длинные ресницы, синие глаза, румянец нежной кожи, на волосы, бывшие когда-то длинными и золотистыми, а теперь короткие и выкрашенные в каштановый цвет… Смотрел и удивлялся тому, что ничему не удивляется.
Конечно, он заметил, что его бывшая возлюбленная уже не та юная Джульетта, что была восемь лет назад.
Пропала девичья округлость лица, Николай увидел и первые морщинки в уголках губ, и совсем другое выражение глаз: они не смотрели на мир так наивно, доверчиво и радостно, как тогда – в них явилась печаль прожитых лет – и сколько необъяснимым, столь же безошибочным чутьём он угадал, что эти годы не были безоблачными для неё.
Но это всё так спокойно легло ему на сердце – сердце не семнадцатилетнего юнца, но двадцатипятилетнего мужчины. И потому он только улыбнулся и сказал:
– Здравствуй, Марина.
Ну, потом осторожные расспросы, что да как, лёгкая обоюдная неловкость, смущенные взгляды… и улыбки, помимо воли, не смотря ни на что – понимающие, робкие еще, но уже радостные улыбки.
– Слушай, – спохватился Николай, – что же мы с тобой тут посреди дороги… Давай-ка в сторонку отойдём.
Он отшагнул, да так резко, что уронил завернутую в целлофан круглую буханку – та плюхнулась на асфальт, скакнула, как лягушка, только что не квакнула.
Марина кинулась поднимать хлеб, отряхнула целлофан своими холеными, наманикюренными пальчиками. Эта ухоженность рук сразу же бросилась в глаза Гордееву, равно как и то, что обручального кольца на безымянном пальце не было, и ногти очень коротко, даже как-то грубовато острижены, хотя и покрыты бесцветным блестящим лаком.
– Спасибо, – засуетился Николай, принимая буханку, – спасибо! Я тут… Слушай, ты не спешишь?
– Да нет, – Марина улыбнулась.
– Ага, – лицо его осветилось, – а ты вообще сейчас куда?
– Домой, – засмеялась она. – Я в соседнем доме живу. Вон в том…