Естественно, Шумерин прицелился ступить на ровную площадку. Немного поколебался. Высоко занес ногу, откинул голову и шагнул, как на церемониальном марше.
И едва не упал, потому что нога ушла в "асфальт" по щиколотку. Взвилось облачко.
Бааде и Полынов, не выдержав, расхохотались, чуть более нервно, чем того требовали обстоятельства.
- Вот так штука! - присвистнул Шумерин. - Это же пыль!
Космонавты сбежали вниз. Да, капитан не ошибся: "асфальт" был густым слоем пыли, сухим туманом, закрывающим выемки почвы.
- Ну, это понятно, - сказал Бааде, - почва нагрета до двухсот градусов, сила тяжести невелика. Вот пылинки и исполняют танец броуновского движения. Смотрите, туман течет!
Так оно и было. В "облаке", "тумане" (или как его там еще назвать) обозначались вихри.
Полынов давно мечтал о мгновении первой встречи с Меркурием. Но сейчас чем далее он вглядывался в пейзаж чужой планеты, тем сильней в нем росли безотчетное раздражение и неприязнь.
Огромное солнце опиралось на край Меркурия стеной белого пламени. Такой яркой, что горизонт плавился и прогибался, как под тяжестью. Равнина пылала, подожженная нестерпимым светом. Тени на ней казались кристалликами угля, брошенными в топку.
Вверху застыло черно–фиолетовое небо. В космическом холоде медленно шевелились багровые языки протуберанцев. Оттого еще более усиливалось впечатление разверзнутой печи, готовой обрушить на Меркурий жар и пламя.
Но в черном небе от Солнца отлетели жемчужные крылья короны; в их взмахе таилась прохлада сумерек. Неистощимый полдень, непроглядная ночь, мягкий вечер - все соседствовало в противоестественном контрасте. Меркурианский воздух придавал всему налет неправдоподобия. Он прихотливо мерцал и светился, пропитывал собой и свет и тень. Как мгла, хоть это и не было мглой. Неосязаемый трепет пространства, дрожание эфира - этому не было точного имени. Все виделось нечетко и зыбко, как сквозь струящуюся пелену, которую так и хотелось сбросить.
- Черт, - выругался Полынов, отчаянно мигая. Глаз невольно учащал движение век, чтобы устранить помеху, - стереть несуществующую слезу.
Остальные чувствовали то же самое - досаду и раздражение. Разум почему‑то не хотел принимать того, что видел глаз; это было незнакомым и неприятным ощущением.
- Никак не могу понять, что же это такое, - вздохнул, наконец, Шумерин.
- Просто мы внутри газосветной трубки, - щурясь сказал Бааде, - или внутри полярного сияния, если так больше нравится. Разреженная атмосфера, близость Солнца и как следствие - высокая ионизация газов. Вот и все. И между прочим…
Он обвел взглядом друзей.
- …Между прочим, мы превратились в святых.
Он протянул руку, и все заметили, что над шлемами горят крохотные лучистые нимбы. Огоньки бежали и по корпусу корабля.
- Электризация! - догадался Полынов.
- Точно. И знаете, что мы приняли за шорох листьев? Потрескивание этих самых искр.
- Могли бы сразу догадаться.
- Конечно.
- Но какой вид у Меркурия…
- Неуютный.
- Верно…
Они долго переговаривались так, потому что дольше разглядывать Меркурий почему‑то не хотелось, а признаться в этом было неловко. Здесь ничего не значили обычные оценки. "Прекрасный", "жуткий" - эти и подобные им слова не годились. То был воистину чужой мир, требующий новых определений. Действовал он все более гнетуще, ибо человеку постоянно хочется ясности, а ее‑то здесь и не было.
Но они прилетели исследовать, а не любоваться пейзажами и потому не придали первому впечатлению особого значения. У них были программа, задачи и цель. Эмоции не имели к этому ни малейшего отношения, так им казалось.
***
Шумерин хозяйским взглядом окинул площадку. Порядок. Блестит сейсмограф, похожий на канцелярскую кнопку, вколотую в почву; если местности будет грозить землетрясение, то благодаря сейсмографу они узнают о нем заранее. В тени скалы притаились счетчики Черепкова. Ливень космических частиц тоже не застигнет врасплох. Правда, такие же приборы дежурят и на корабле, но инструкция есть инструкция. В ней предусмотрено все. Аккумулятор опыта, тяжелой гирей иногда повисающий на инициативе. Но иначе нельзя, нет, нельзя. Они не беззаботные туристы. Им, как альпинистам, нужна страховка, невидимые помочи в руках у тех, кто послал их вперед.
Вся площадка поблескивает усиками, проводами, чашами антенн, оскаленными пастями газозаборников. Стадо умных механизмов. Нет, скорей плантация диковинных растений; взращенных усилиями тысяч умов. На ней зреет урожай информации. Садовник, наконец, может уйти: урожай вырастет без него.
Но сколько времени потеряно! Зря или не зря? Если не считать двух–трех приборов, остальные либо дублировали работу корабельных установок (для сопоставления результатов!), либо вновь и вновь уточняли, дополняли, перепроверяли сведения, полученные от автоматических станций, сброшенных ранее. Все это было нужно, необходимо, но они лишились по крайней мере двух экскурсий в глубь планеты. Обидно, по–человечески обидно.
И к чему вообще, если вдуматься, сводится их роль первооткрывателей? Надзиратели за умными машинами? Экскурсанты, которые осматривают планету, по ходу дела подтверждая то, что подтверждения не требовало, - данные, полученные от автоматов?
Нет, конечно, он не прав. Цифры безгласны и мертвы. Что такое сама по себе "температура плюс сорок градусов по Цельсию", скажем? Пустой звук. Лишь присутствие человека оживляет ее. Сухость губ, рубашка, прилипшая к телу, горячая кровь, стучащая в сердце, и многое, многое другое связывается тогда с нею.
Меркурий еще не коснулся души человека, так‑то вот. Автоматы открыли его для разума. Но только люди откроют его для чувств. Нельзя любить, ненавидеть абстракцию. Нельзя жить в мире графиков и физических величин, если он не обжит сердцем. Человек должен идти вперед, а не один только разум. Иначе сквозь душу пройдет трещина. Что‑то будет жить в прошлом среди идиллии лесов и пашен, а что‑то уйдет в будущее, поселится на голой пустыне фактов. Но нельзя расселить ум и чувство по разным квартирам - человеку станет плохо.
Им обживать Меркурий. Им открывать его для человека. То, как они это сделают, - от этого зависит, станет ли человечество богаче. Богаче красками, волнением, пониманием природы и себя в природе.
Пожалуй, им повезло. Может быть, в ущерб делу. Повезло, что никто пока не догадался; вслед за автоматами должны идти писатели и художники. Верней, ученые–художники. Вроде Леонардо да Винчи или Экзюпери. Они увидят то, что не увидит он, Шумерин. Поймут то, что останется скрытым от всех троих.
- Капитан, вездеход подготовлен.
Бааде и Полынов приближались к нему, и странно было видеть, как их ноги, погружаясь в тень, исчезают там, как обрубленные, и люди в блестящих скафандрах повисают над пустотой. Прежде чем глаза привыкли и смогли разглядеть в темноте ботинки, Бааде и Полынов уже миновали тень. Теперь солнце оказалось за их спиной, и они мгновенно превратились в бесплотные силуэты.
- Зайдите сбоку, - попросил Шумерин, - неприятно разговаривать с дырками в небе.
Они засмеялись. Они никак не могли привыкнуть к дикой светотени, уродующей любой предмет. Правда, если вглядываться, скраденные очертания вновь проступали из мрака зеленоватыми пятнами. Но это если вглядываться.
- Так в путь, капитан? - спросил Бааде, поворачиваясь боком. - Двигаться, наблюдать, хорошо‑то как!
- Сначала отдых и сон, - остановил его Полынов.
Бааде посмотрел на психолога осуждающе.
- Слово врача - закон, - развел руками Шумерин.
Бааде заворчал, Полынов сладко - нарочито сладко зевнул, Шумерин повернулся к ракете, давая понять, что спор закончен.
Тут‑то Шумерин и увидел это.
Оно надвигалось из темного полушария Меркурия бесшумно и быстро. Серая полоска чего‑то.
Условный рефлекс опасности сработал тотчас.
- Берегитесь! - предостерегающе закричал Шумерин.
В полоске не было ничего угрожающего, кроме того, что она приближалась и была неизвестно чем.
- К кораблю! - Шумерин зачем‑то топнул ногой.
И они побежали, но нехотя, то и дело оборачиваясь, ибо все еще не могли принять неожиданность всерьез.
Близкий горизонт Меркурия мешал определить расстояние до полоски. Впрочем, это уже не было полоской. То был вал, который рос, ширился и мчался, вставая стеной и смахивая звезды.
- Приборы… - вспомнил Бааде, когда они достигли люка.
Приборы оставались беззащитными. А ракета, люди? Никогда они не переживали такой растерянности, ибо опасность никогда не была настолько непонятной. Переход от невозмутимого спокойствия к тревоге и к бегству был так стремителен, а перемена настолько неправдоподобной, что разум упорно отказывался в нее поверить.
- На гребне - пена… - сказал Полынов.
И тут они поняли, на что это похоже. На воду. И это было самым невероятным. По раскаленной равнине катился вал воды, серой, осенней воды с хлопьями пены на гребне… Солнечный свет тонул в ее вогнутой поверхности, местами отражаясь хмурыми бликами. Впрочем, многое дорисовывало воображение. Проклятое мерцание, как назло, было необычайно сильным.
- Люк! - закричал Шумерин.
"Правильно, - успел подумать Полынов, - приборы - дело десятое".
Массивный люк щелчком захлопнулся за ними. Насосы с шумом послали внутрь камеры струи воздуха. Тени, отбрасываемые лампами потолка, быстро теряли космическую черноту, становясь прозрачными, земными. И с той же быстротой к людям возвращалось спокойствие.
- В рубку, - сказал Шумерин, когда шум насосов смолк.
По дороге в рубку они ждали толчка. Ждали и верили, что он окажется несильным, - корабль был слишком могучим препятствием для вала. Но толчка не было. Никакого. Ни слабого, ни сильного.
- Ну, знаете… - сказал Шумерин, когда шторки иллюминаторов раздвинулись.
Кругом было пусто. Гладкая равнина в грифельных пятнах теней. Ни малейшего признака промчавшегося вала.
Бааде тупо посмотрел на Полынова, тот на капитана. Шумерин пожал плечами.
- Чушь какая‑то…
- Надо разобраться в феномене, - сказал механик.
- В двух, - уточнил Полынов. - В том, откуда взялась… гм… жидкость, и в том, куда она делась.
Разбираться им было не привыкать. Разбираться было их профессией. И все же начинать разговор никому не хотелось. Слишком глупо все это выглядело.
- Итак? - настаивал Шумерин.
- По–моему, все просто, - начал Бааде, постепенно обретая уверенность. - С неосвещенной стороны Меркурия на нас ринулся поток жидкости неизвестного состава. Это первый факт. Нам известно, что в темном полушарии есть ледники замерзших газов различного состава и озера у подножья гор. Это факт номер два. Отсюда следует, что в силу каких‑то причин там прорвало запруду. Меркурианское наводнение - вот как это называется.
- Генрих, да ты поэт простоты! - воскликнул Полынов. - Есть только одна неясность: почему эта жидкость не кипела, выйдя на освещенную равнину? И почему она вдруг исчезла?
- Выходит, две неясности, - невозмутимо уточнил Бааде. Заметно было, что он успел все хорошо продумать. - Итак, почему эта проклятая жидкость не кипела в условиях повышенной температуры и низкого давления…
Со стороны их разговор производил, вероятно, странное впечатление. Люди, только что пережившие сильное потрясение, спокойно сидят друг против друга и спорят так, будто решают абстрактную, академическую задачу. Без лишних эмоций и лишних слов, совсем как логические машины. Но в космосе это был единственно возможный стиль поведения. Всякая отсебятина влекла за собой потерю времени, иногда невозвратимую.
- Отвечу на вопрос, почему она могла не кипеть, - продолжал Бааде. - Во–первых, она кипела. Вы обратили внимание на усиление мерцания? Разумеется, оно было вызвано сильным испарением, другого объяснения я не вижу. Во–вторых, опыты Николаева–Графтена с жидкими газами переменного состава (а нам, подчеркиваю, неизвестен состав жидкости) показывают, что в определенных условиях ряд промежуточных соединений благородных газов играет роль замедлителей испарения. Это лабораторный факт.
- Однако внезапное исчезновение…
- Не внезапное. Мы были лишены возможности наблюдать поток в течение нескольких минут. Бесспорно, в начале своего движения он имел низкую температуру. Быстрота движения замедлила его прогрев. Но рано или поздно температура массы жидкости должна была достичь критической точки, при которой жидкость быстро и даже мгновенно (зависит как от состава, так и от внешних факторов) превращается в пар. Вот почему не было толчка.
- Могучий ум! - Полынов обрадованно хлопнул Бааде по плечу. - Недаром говорят, что математика может объяснить все.
- Генрих выдвинул стройную гипотезу, - сказал Шумерин. - И у нас есть объективный свидетель, который может подтвердить ее или опровергнуть.
- Кто?
- Газоанализатор.
Полынов тотчас встал.
- Пойду посмотрю.
- Можно запросить корабельный, - сказал Шумерин.
- Нет, Полынов прав, - остановил его Бааде. - Корабельный расположен слишком высоко.
- Я быстро, - сказал Полынов.
Капитан и механик, припав к иллюминатору, смотрели, как Полынов спрыгнул вниз, как он подошел к газоанализатору, как возился с кассетами и как его рука машинально потянулась к затылку.
- Он нашел что‑то интересное, - сказал Бааде.
- Да, - согласился Шумерин. Полынов вернулся.
- Ну? - хором спросили оба. Утвердительный кивок был ответом.
- Состав? - потребовал Шумерин.
- Сложная смесь из соединений гелия с азотом, неоном и водородом. Мне жалко было портить пленку, вот запись на бумаге.
Бааде перехватил листок.
- Николаев и Графтен будут довольны, - сказал он, пряча его в карман.
- Прости за нескромный вопрос, - сказал Шумерин. - Почему ты полез в потылицу?
- Что? - не понял Полынов.
- Ты вроде бы хотел почесать в затылке.
- Да? Меня удивил состав жидкости. Нейтральные газы не так‑то легко образуют соединения, тем более такие.
- Нет, все‑таки биологи неисправимый народ, - расхохотался Бааде. - Сильная радиация увеличивает реакционную способность вещества.
- Ах, так! Ну, тогда все в порядке. Какие будут распоряжения, капитан?
- Как и намечали, - ответил Шумерин, - отдых, сон, потом разведка.
- Согласен, - сказал Полынов. - Только…
- Что?
- Сначала мне нужно проверить здоровье всех.
- Андрюша, ты никогда не был педантом и рабом инструкций, - удивился Бааде.
- Капитан, я настаиваю.
- Тебе видней, - пожал плечами Шумерин. - Хотя я не вижу необходимости, но… Ты опасаешься чего‑нибудь?
- Нет, я ничего не боюсь. Но в ушах у меня все еще звенит твой крик: "Берегитесь!"
- Теперь я тоже настаиваю на проверке, - сказал Шумерин. - Экипаж начинает нервничать.
- Кто согласен остаться? - спросил Шумерин.
Он заранее предвидел, что добровольца не будет, и готовил себя к неприятной обязанности сказать одному из друзей: "Останешься ты".
Но вопреки ожиданию согласился Полынов.
Бааде посмотрел на него с изумлением.
- Люблю самопожертвование.
- Кому‑то надо остаться, - отвернулся Полынов. - Лучше мне. Для биолога на Меркурии нет работы.
- А уж мы постараемся, чтобы ее и для врача не было! - пообещал механик.
Лязгая гусеницами, вездеход съехал по наклонному пандусу. Рядом с ракетой он казался скорлупкой - эта махина с атомным сердцем, похожая на старинный танк.
Шумерин и Бааде сели. Полынов помахал им вслед. Взмах руки метнулся по почве черной молнией тени. И когда вездеход скрылся, психолог внезапно почувствовал себя маленьким и беззащитным, как ребенок в пустой и темной комнате. Он заторопился к люку.
Вездеход мерно покачивало. Он шел прямо к солнцу, и стена белого пламени постепенно приподнималась над горизонтом, пока не повисла слепящим сгустком.
Однообразный пейзаж - серый покров пыли, обожженные бока глыб, мозаика светотени - менялся. Казалось, они ехали прямо в огонь, и он развертывал перед ними слепящий ковер. Иногда это походило на скольжение по зеркалу, яркому, отражающему свет зеркалу. Даже светофильтры не могли его притушить.
Зеленоватое свечение неба померкло вовсе. Теперь по контрасту оно было совершенно черным, и звездная пыль в нем выглядела как отблески.
Солнце все поднималось навстречу. Оно, будто чудовищный огненный краб, карабкалось к зениту. Тени исчезли. Все стадо гладким, отполированным.
Люди молчали. Не хотелось говорить, трудно было говорить. Свет жгучими молниями врывался в сознание даже сквозь закрытые веки.
Они проехали мимо необычайной гряды: длинные прозрачные кристаллы кварца, как пики, были устремлены к солнцу. И камень стремился принять на себя как можно меньше света…
Появление кристаллов ненадолго оживило путешественников.
- Свет и смерть, здесь они разнозначны, - сказал Шумерин.
- Самое горячее место на всех планетах, - добавил Бааде.
И разговор оборвался.
Вероятно, Полынов мог бы лучше понять их состояние, чем они сами. Но психолог отсутствовал. Казалось, вездеход был надежной оболочкой. Он защищал от жары, радиации, неумеренности света, от всех превратностей. Должен был защищать. И все же, несмотря на прохладу кабины, по лицу тек пот. Где‑то в броне машины был неуловимый изъян, невидимая брешь, сквозь которую Меркурий воздействовал на людей не так, как это было рассчитано. Не считаясь с преградами, светофильтрами и прочими хитроумными заслонками, он незаметно отнял у них ощущение времени. Даже в космосе, а уж на Земле тем более, они чувствовали наполненность времени. Десять минут, час - эти слова всегда что‑то говорили уму. Сейчас ничего. Уже и такие понятия, как "меньше", "больше", теряли здесь смысл. Меньше чего? Больше чего? Как можно было ответить на эти вопросы в мире, где ничто не менялось и ничего не происходило, где солнце всегда стояло на месте, свет никогда не ослабевал, а любая точка пространства неизменно оставалась неподвижной! Как можно осознать течение времени, находясь, - как бы быстро ни шел вездеход - в центре ровного круга, строго очерченного чернотой неба?
Кроме того, сильные закаленные люди чувствовали себя беспомощными. Что значило их могущество там, где даже камень боится света? Это понимание шло не от ума и не от воображения. Так, должно быть, чувствовал себя первобытный человек, привыкший держаться деревьев, кустарников, спасительных укрытий и оказавшийся посреди пустыни, где спрятаться негде, какая бы опасность ни грозила.
Однако Бааде не поворачивал руля, а Шумерин не возражал против бездумного бега в огонь. Жадное, почти гипнотическое стремление видеть, видеть - а что будет дальше, соединенное с прострацией безвременья, отуманивало, словно наркоз. Оцепенение странно сочеталось с острым сознанием собственной беззащитности, но это лишь подстегивало. Молчаливое единоборство осторожности с упрямством, чей корень лежит в самой сущности человека: в гордости существа, идущего вперед и вперед через все препятствия, вопреки всем препятствиям, ради цели, скорей инстинктивно заложенной, чем намеченной рассудком.
И вездеход, а в нем застывший у руля Бааде, застывший рядом Шумерин летели вперед, втягиваясь все дальше в сверкающую бесконечность.