С Е Р Г Е ЙМ О Г И Л Е В Ц Е В
рассказ
В это утро он понял, что у него почти не осталось желаний. Вернее, они остались, но были такие простые, словно желания узника, приговоренного к казни, и перед смертью получающего свою последнюю затяжку сигаретного дыма и последний глоток коньяка. Как странно, подумал он, я, очевидно, тоже приговорен к казни, и эти мои желания, такие простые и незамысловатые, как раз копируют желания обреченного узника. В этом, очевидно, заключен очень большой смысл и очень большой подтекст, но у меня нет охоты докапываться до него, если они действительно приговорили меня, то будут действовать без сожаления, без малейшей жалости и раздумий, и лучше принять эту их игру, и осуществить эти свои последние желания, которых осталось совсем немного, и которые они тебе предлагают. Надо играть по их правилам, от их последнего выстрела, от их последней пули все равно не уйти, они все равно сильнее тебя, и, может быть, на том свете ты будешь как раз сожалеть, что не сделал этой последней затяжки сигаретой и не подержал во рту этот последний глоток коньяку, который они предлагают всем своим жертвам. Пить, так пить, гулять, так гулять, а потом хоть в омут, тем более, что уже все решено, и никакого шанса тебе они не оставили. Впрочем, что значит пить, так пить, и гулять, так гулять? Тебе уже вовсе не хочется надираться, как свинья, что ты делал с завидным упорством долгие годы, и гулять, чему ты тоже посвятил немало славных страниц своего прошлого. Выполни просто их условия, и прими в себя их желания, как девушка принимает в себя такое чужеродное на первый взгляд тело, которому она всячески и любыми способами противится, оказывающееся потом таким сладостным и прекрасным, что жить без него она больше не может. Возможно, эти твои последние желания, такие неприхотливые и незатейливые, окажутся на поверку небесной амброзией, освежившей и утолившей твое уставшее небо, и ты на том свете будешь с благодарностью вспоминать о своих палачах, сделавших тебе такой баснословный подарок. Он внутренне рассмеялся, и решил не противиться ничему, тем более, что ничего изменить было нельзя, и он, очевидно, действительно подошел к последней черте, миновать которую было уже невозможно.
«Интересно, как они меня убьют? – думал он. – Применять ли какой-то отравляющий газ, подсыпят яд в мой утренний чай, или элементарно и банально застрелят, как делают вообще большинство этих подонков, которые на большее попросту не годятся?» Он опять внутренне рассмеялся, чувствуя свое моральное превосходство над ними, и решил немного пройтись по городу, благо, что весна, кажется, уже вступила в свои права, и желания, хоть и крохотные, начинали понемногу проситься наружу. Он не курил уже долгие годы, но сейчас решил, что не стоит себя больше сдерживать, и, купив в киоске пачку сигарет, с жадностью закурил, ощущая полузабытый вкус дыма, и с удивлением оглядываясь на прохожих, которые не обращали на него никакого внимания. Очевидно, подумал он, это слишком банальное дело – курить посреди улицы, – этим занимаются тысячи людей помимо тебя, и еще один человек, держащий во рту сигарету, ничего не убавляет и ничего не прибавляет к их дымящей компании. Он шел по улицам весеннего города, где по бокам тротуаров, придавленная засохшей грязью, еще торчала старая, пожелтевшая за зиму трава, и удивлялся тому, что очень многое забыл здесь. Вероятно, я слишком долго был в заключении, подумал он, они слишком долго держали меня в одиночестве, не давая выйти наружу, моя одиночная камера была слишком крепка и сторожа были слишком бдительные, чтобы я мог вот так запросто выйти наружу.
Он шел вперед, докуривая до конца свою первую за долгие годы сигарету, подмечая, что люди, проходящие мимо, одеты бедно, и смотрят в сторону, или себе под ноги, а вовсе не вперед, в лица идущих навстречу. Очевидно, еще раз подумал он, зима в этом году была затяжной, и люди еще не оправились от нее, еще не стряхнули с себя груз всех проблем, и поэтому не хотят делиться этим проблемами с другими, глядя им в глаза. Он посчитал, что такое объяснение правильное, и зашел в универмаг, в котором не был уже долгие годы. Сразу же у входа стояли лотки с книгами, и он подумал, что не пойдет дальше, пока не купит какую-нибудь книгу, потому что у себя, в своей одиночной камере, сидя под присмотром бдительных сторожей, он всегда мечтал о том, что зайдет в какой-нибудь магазин, и купит себе книгу. Все равно, какую, главное, чтобы это была книга, настоящая книга, которую можно было бы держать в руках, ощущая ее тяжесть, а также запах, сводящий с ума запах свежеотпечатанной книги, даже если она и лежат на прилавке очень давно. Он еще в камере у себя решил, что все равно, даже если книга не новая, будет считать, что она отпечатана только что, и он будет вдыхать непередаваемый аромат типографского клея и краски, лучше которого, кажется, нет ничего на свете. Только лишь вдыхать, прижимая книгу к лицу, а вовсе не читать, и даже не листать, – все это будет потом, если он опять вернется в камеру, и ему позволять пожить еще какое-то время, а если не позволят, если убьют сегодня, где-нибудь посреди улицы, или на берегу моря, то с него будет достаточно и одного запаха. После длительного одиночного заключения не следует претендовать слишком на многое. Он сразу же увидел на прилавке томик Набокова, решив купить именно его, и, засунув руку в карман, сначала испугался, что у него нет денег, но потом вытащил довольно приличную сумму, сообразив, что они специально снабдили его деньгами, возможно даже с запасом, понимая, что у него могут быть предсмертные желания. Они предусмотрительны, подумал он, они чертовски, они просто-таки дьявольски предусмотрительны! Интересно, на сколько желаний они оставили мне денег? Думаю, что на десять, это выглядит внешне благородно, как шикарный подарок, тем более, что они слишком долго держали меня в заключении и слишком больно пытали меня, и теперь, по всем законам логики, должны сделать мне царский подарок, положив в карман деньги на десять желаний. Тем более, что они прекрасно осведомлены о том, что у узника, ослабленного десятилетним пленением, не должно быть слишком невероятных желаний. Что-нибудь скромное и непритязательное, вроде затяжки сигаретой, глотка кофе в харчевне, томика Набокова, и тому подобной ерунды, доступной ежедневно каждому человеку. По одному желанию за каждый год тюрьмы. Это не дорого, и они вполне могут позволить это себе, наблюдая, очевидно, со злорадством со стороны, как я вытаскиваю из кармана их грязные деньги, и, тратя их, приближаю тем самым миг своей казни. Пачка сигарет и томик Набокова – это уже два желания, осталось восемь, и если растянуть их подольше, то, возможно, я смогу дотянуть до конца дня. Дотягивать до конца дня, смакуя одно за одним свои последние в жизни желания, – как это, очевидно, романтично выглядит со стороны, как театрально, и даже кинематографически, прямо хоть снимай об этом душераздирающий фильм! Он расплатился за томик Набокова с продавцом, и, прижимая его к себе, словно новорожденное дитя, перешел через площадь, и мимо рынка стал спускаться вниз по направлению к морю.