Чего ж тут только не было! Большие морские караси с рубиновыми глазами, вытаращенными в тупом испуге, блестели жарко, как самовары. Из их грубо отвернутых ртов, между белыми собачьими клыками, торчали вороненые хвосты ставриды: так малые рыбы душили в тесноте трала рыб больших. У некоторых рот был забит розовыми от крови дыхательными пузырями: их подняли слишком быстро, и потерянная глубина вывернула изнутри их крепкие, сильные тела. Белобрюхие скаты, растерзанные, измятые, с неживыми шипастыми хвостами, выглядели, наверное, самыми жалкими, и нельзя было поверить, что лишь несколько минут назад они легко и стремительно летели там, в сумраке прохладной глубины, чуть шевеля концами тонких крыльев. Рядом извивалась, дико сверкая зелеными глазами, небольшая акула. Ее пасть то раскрывалась, то сжималась, беззвучно кусая воздух, и в этом немом ритме была такая неистовая, дикая злоба, что смотреть на эту совсем маленькую акулу все равно было страшно.
– Ишь, тварь,- тихо сказал Витя Сашке,- тоже жить хочет.
Он присел на корточки и дернул акулу. Потом сунул ей в зубы ставридку. Акулка полоснула зубами, перерубила рыбу аккуратно, без pванья, словно бритвой.
– Во, молотит! – восхищенно сказал Хват и, пнув сапогом рыбью груду, спросил Сашку:- Гляди, никак осьминог?
Осьминога вытащили впервые. Грязно-оранжевый, с липким, бледным брюхом и розовыми пуговицами присосок, спрут крепко приклеился к палубе шестью своими щупальцами, а двумя свободными легкими, вороватыми движениями быстро ощупывал рыбу вокруг себя. Сашка тронул его рукой. Осьминог цепко оплел запястье, потянул к себе. Сашка почувствовал нежные поцелуи десятков маленьких ртов.
– У-у, сучья лапа,- брезгливо сказал Хват и цыкнул плевком меж зубов.
Сашка легонько тряхнул рукой, но осьминог не отпускал. Сашка дернул сильнее – осьминог не поддавался. Было немного противно, но интересно. Сашка покорно расслабил руку, спрут третьим щупальцем повел выше, к локтю и вдруг разом отпустил,
– Это он волосы учуял,- пояснил Хват.- Непривычно ему… Рыбы-то, они без волос…
– Думаю, что это не так,- очень серьезно сказал Айболит. Корабельный доктор тоже был здесь и с живым любопытством следил за осьминогом.- Думаю, что его смутила высокая температура руки. Ведь теплокровные живые существа ему незнакомы.
– И волосы тоже,-отстаивал Витя свою гипотезу.
– Нечто похожее на волосы, всевозможные жгутики, ворсинки, ему, безусловно, известны. Поэтому они не могли испугать его,- возразил Айболит.
Разгорался спор. Ничего так не любил Айболит, как споры на естественнонаучные темы…
На корме, совсем недавно напряженно молчаливой, сейчас при виде редкостных находок то здесь, то там раздавались возгласы удивления. Невиданных рыб окружали, оценивали, сравнивали, если было возможно, со "своими", черноморскими, смеялись, находя некоторых похожими на кого-нибудь из общих знакомых, дивились невиданным формам и краскам тропиков. Стало шумно и весело.
Вдруг что-то загрохотало, что-то железное заколотилось о палубу. Витя, Сашка, Айболит и все, кто стоял рядом, обернулись и увидели сияющего счастливой улыбкой Сережку Голубя. К хвосту маленького акуленка он привязал консервную банку. Акуленок выгибался колесом, силясь перекусить короткую веревку, не доставал, сатанея от бессильной ярости, бил хвостом, банка грохотала. Голубь был в восторге. Он поднял акуленка за веревку, раскачал и с громким криком: "Эй-я! Гуляй милайя!!"- швырнул за борт.
– Шпана,- тихо, но так, что услышали все, сказал Ваня Кавуненко.
Голубь принял это замечание на счет акуленка.
– Ничего, подрастет! – заорал он.
Кавуненко улыбнулся невесело.
Хват тем временем нашел красивую рогатую ракушку и сразу сообразил, как ее можно использовать.
– Выкурим оттуда этого жмурика,- деловито объяснял он Сашке, тыча пальцем в моллюска,-вычистим и сделаем пепельницу. Все покультурнее консервной банки, скажи?
– О! Эта ракушка называется роговидный мурекс,-вставил Айболит радостно.
Сашка разыскал другую диковинку: толстую колючую рыбу с маленьким ртом и большими круглыми глазами.
– Это рыба-сова,- снова с готовностью прокомментировал Айболит.
Витя осторожно, чтобы не уколоть ногу, разгреб колодкой груду рыбы. Ничего особенно интересного не было: сопливые каракатицы, измазанные чернилами; красные, утыканные ядовитыми иглами морские ерши; несколько маленьких акулят; скользкая, тяжелая, словно налитая металлом, скумбрия; сабля-рыба, ее змеиная, вытянутая вперед голова неаккуратно, наспех приставлена к слабому, плоскому телу. И казалось, что голова эта принадлежит ей по ошибке, не для такого туловища предназначалась голова. "Сабля" у Юрки есть. С проволокой внутри. Гнется, как хочешь…
Витя гребанул дальше и увидел огромный, в ладонь шириной, рачий хвост.
– О це экспонат! – пропел Хват, осторожно поднимая рака.
– Лангуст! – засуетился Айболит.- Вот это чучело будет просто изумительное! Осторожно, не обломите ему усов! Красавец! Красавец!
Усы, действительно, были на диво, сантиметров по шестьдесят каждый.
Рака окружили, щупали, считали ноги, искали клешни.
– Эх, нет на него пива! – искренне вздохнул Кавуненко.
– Это точно,- с готовностью поддакнул Голубь.- С таким в обнимку кружек шесть умнешь. В парке. Под грибком…
Вдруг лангуст, доселе лишь тихо шевеливший усами, сильно и звонко ударил хвостом. Витя от неожиданности выпустил его, рак шлепнулся на палубу, секунду лежал неподвижно, потом повел усами и пошел неожиданно быстро, метя поближе к слипу, к воде.
Витя поспешил за лангустом и уже нагнулся, чтобы взять, но в этот момент чья-то рука, ловко схватив рака за усы, выдернула его из-под самого Витиного носа.
Никто и не заметил, как подошел капитан-директор.
– Кончай базар!-раздраженно сказал Арбузов.- Две корзины на камбуз, остальное – в шнек…- Он повернулся и зашагал к трапу.
Лангуст хлопал хвостом, сам раскачивался под этими ударами, но Арбузов держал его крепко.
– Досадно,- рассеянно сказал Айболит.
– А у капитана теперь своя коллекция будет. В животе! – хихикнул Голубь.
Никто не улыбнулся. Все сразу притихли, стали расходиться с кормы. С камбуза пришла Анюта, и Витя с Сашкой выбирали ей рыбу.
Когда вторая корзина наполнилась рыбой и Анюта нагнулась к ручке, Сашка остановил ее:
– Или мужиков у нас нет? – молодцевато, с наглой улыбкой глядя на нее, спросил он и, обернувшись к Кавуненко, крикнул:-Эй, Ваня, подсобите девочке!
На берегу Витя Хват был шофером, возил директора стройкомбината. Работа – не бей лежачего. С утра директор торопился в обком или в совнархоз. Это у него называлось "съездить обменяться". Пока он "обменивался", Витя досыпал, а доспав, вылезал из машинной духоты, потягиваясь, пинал сапогами скаты и снова ложился, теперь уже на заднее сиденье – читать газеты. После обеда ездили на объекты. "Надо забежать!"-как всегда, говорил директор. По дороге Витя рассказывал директору, что нынче пишут в газетах: директор очень всем интересовался. На объектах директор застревал надолго, носился по лесам и лаялся с прорабами. Витя курил в тени (после обеда кузов очень накалялся), читал книжки, иногда подбрасывал кого-нибудь неподалеку, если директор просил подбросить. В августе Витя пересаживался на "ЗИЛ-150" и катил на уборку. Там вообще была лафа, кормили: ешь – не хочу, опять же купание, загар, вечерами – в клуб на танцы, а после с девками в стога. Колхозы тут были богатые, "маяк" на "маяке", и в редком колхозе не было у Хвата "невесты".
В рейс на "Державине" сманил его сосед Сережка Голубь. Витя все "соображал" через свой списанную "Победу", все искал случая подколымить. Без этого скопить денег не было никакой возможности. Отец Вити был мужик цепкий, всю зарплату сгребал дочиста. Хорошо, если тридцатку выдаст. А если купить что,- покупал сам. Выбирал долго, все щупал, мял в руках, у материй нитку жег, нюхал… Редкие "левые" рейсы доход давали ерундовый, "невестам" на шоколадки. А тут дело было как будто верное. Голубь ходил в прошлом году на сардину, привез за четыре месяца чистыми семь тысяч, да четыре ковра из Гибралтара, которые загнал за полторы тысячи. Это каждый за полторы! Вот и считай!
Когда Витя решил идти в рейс, он начал директору намеки подавать, но директор и слышать не хотел, уперся – ни в какую. Витя понял, что директора голыми руками не возьмешь. Но и ссориться с ним он очень даже не хотел: ведь от директора зависела "Победа". Подумал – придумал. Пришел в горком комсомола: так, мол, и так, желаю – и баста! По велению сердца! Выписали Вите "комсомольскую путевку" на траулер.
– Ловкач, черт! – кричал директор комбината. Он очень торопился и, не читая, черканул поперек Витиного заявления: "В бух." и еще что-то, что невозможно было разобрать.
На базе Гослова путевка его никакого особенного действия не возымела. Велели, как всем, заполнить анкету, пройти медкомиссию и сфотографироваться без головного убора и желательно в галстуке.
Когда узнали дома, мать, понятно, плакала. Отец ходил черной тучей, но молчал. Витя помянул про "Победу", быстро добавив, что никаких денег он не просит, объяснил, что с машиной в хозяйстве будет большая выгода: кабанчика прихватить из района, мешок-другой картошки,- все дешевле, чем на базаре. А расход какой? Да никакого! Бензина и масла в гараже залейся! А траулер – дело стоящее. Опять же харч бесплатный. И спецовку дадут. Отец прикинул все и одобрил. А когда Витя написал ему доверенность на зарплату, которую во время плавания выдавала семьям база Гослова, прямо растрогался, даже пол-литра купил, что делал редко, только тогда, когда звал в дом нужных людей. Так и порешили: зарплата в дом, а пай с рыбы и шмотки, какие привезет на валюту,- это все на машину.
Недели через три началась погрузка. Витя вперед не лез, но и не "сачковал" – тушевался, приглядывался к народу. А когда отвалили, всех стали распределять по местам. И тут Витя узнал, что он матрос первого класса, записан в траловую команду, в бригаду Ивана Кавуненко. Чудеса!
Работа в траловой Хвату нравилась. Палубная, команда уродовалась целыми днями: тару таскали то в трюм, то снова из трюма, палубу мыли, надстройки разные красили. А траловая была пока в глубоком перекуре. Ну, лебедки проверили, чалили концы, потом, когда порвались, чинили трал. Но это была работенка сидячая, "итээровская". За все время трал спускали от силы раз десять, И хлопот с ним было не много: рыба не шла. Ну, да Витя и не очень огорчался: известное дело, солдат спит, служба идет – база зарплату платит.
Не успел Юрка после завтрака выйти на верхнюю палубу, как по внутренней трансляции объявили команду: "Резнику, Голубю и Зыбину явиться в жиро-мучной цех". Это просто анекдот: сел на корме – "иди на мостик", ляжешь – "всем вставать", пошел на палубу – "явиться в цех". Он снова спустился вниз. В коридоре, рядом с каютой № 64, находился его шкафчик с грязной спецодеждой. (Со шкафчиком ему повезло: внутри проходила какая-то всегда горячая труба, и это очень помогало сушить портянки.) Юрка переоделся в грязное и пошел на вахту.
Когда он спустился в кормовой трюм, где помещался жиро-мучной цех, или попросту мукомолка, дед Резник, его бригадир, был уже на месте. Он сидел на табуретке у пресса и курил трубку. Юрка любил поговорить с дедом, послушать его байки. Правда, дед часто ругал нынешнюю молодежь, но у него это получалось интересно и не зло.
– Где Голубь? – спросил дед, завидев Зыбина.
– Не знаю,- ответил Юрка и сразу понял, что дед злится и никаких баек не будет.
– Хоть пять минут, а урвет,- сказал дед и сплюнул.
Юрка промолчал.
– Сафонов в прошлую смену дал тысячу двести килограммов. Восемь раз пресс заряжали. Это работа! – Дед говорил, не глядя на Юрку.
Юрка опять промолчал.
– Что молчишь?
– А чего говорить? Ну, дали тысячу двести килограммов. Ну и что? В зад их теперь целовать?
Дед снова сплюнул и, придавив желтым пальцем уголек, запыхтел трубкой. Дым тянулся синими языками к решетке вентиляции. Сидели молча.
Дед Резник – самый старый матрос траулера. У него самая вонючая трубка на борту, синяя от наколок грудь и золотая серьга в ухе, право на которую дед получил в одна тысяча девятьсот девятом году за проход пролива Дрейка. Дед дважды прошел Северным морским, раз двенадцать через Суэц, был во Фриско, Веллингтоне, Сингапуре, даже в Вальпараисо был. В тридцать седьмом ходил в Испанию. Ночью под маяком Тедлис итальянский эсминец пустил им торпеду в правый борт, а следом – еще одну. Потом дед Резник валялся в госпитале в Алжире с поломанными ребрами больше месяца. Наконец француженки – молоденькие канареечки из Красного Креста – догадались подарить всем спасенным по костюму и отправили их на "Куин Мэри" в Марсель. Первый раз в жизни Резник шел пассажиром. Это было так дико, что дед не выдержал и спросил разрешения сходить в машину, Машина была что надо. Одно слово – лайнер.
Потом был Марсель, набежали репортеры в кепках, и дед совсем ослеп от магниевых вспышек. В Париж они ехали через Лион и еще какие-то другие города помельче. И везде встречали. Экспресс пришел в Париж ночью. Сколько было тут цветов! Толпа раненых испанцев размахивала белыми культями и зычно не то пела, не то кричала что-то. И Резник кричал и пел. Тогда казалось: Испанию не сломить…
Их поселили в большой гостинице, каждого в отдельном номере. И ванна. Как у капитана. Показывали Париж, башню, картины и стену Коммунаров. Резнику доверили класть венок. В Париже в тот год была всемирная выставка; и было приятно смотреть, как наши "ЗИСы" окружила толпа и какие-то рабочие парни ползали на коленях, заглядывали под машины, щупали их, руки Резнику жали. А Резник думал о том, что, обойдя весь земной шар, он до сих пор не видел ни одной страны no-настоящему… Через три года, когда пал Париж, он все думал, где же эти люди, что с ними.
Никогда, ни вслух, ни про себя, не говорил он о пролетарской солидарности, но чувство близости к тем молоденьким французам затвердело теперь в его сердце. Было у них одно общее трудное дело – гнать немца со своей земли. Никто не спрашивал, почему он остался в Севастополе и откуда у него винтовка… Уже в сентябре он ел кашу во дворе маленького домика на Корабельной стороне, когда началась бомбежка и от первой же бомбы – точно в домик – деда прямо с котелком так засыпало землей, что он решил помирать. Однако погодил… Когда пришли немцы, дед снял золотую серьгу и ушел в горы. После победы плавал, так, ерунда, в малом каботаже [Малый каботаж – сообщение между отечественными портами одного и того же моря], а с сорок восьмого обосновался на берегу как будто прочно, "стал в сухой док". Должность имел приличную: механиком на холодильнике. Тут вернулся с китайской границы сын. По всем правилам сыграли свадьбу. Потом Иринка родилась, внучка. ("Грешно говорить, но навряд ли есть где еще такая смышленая девчонка…") Все бы, кажется, хорошо, но вот услышал, что ребята идут под Африку за сардиной, и сорвался.
Был дед Резник уже крепко стар, молчалив и редко рассказывал о своей жизни, все больше случаи, байки. Об Испании и всем прочем Юрка узнал не от него, а от Вани Кавуненко, бригадира траловой, который на берегу был деду сосед.
Голубь слетел по трапу с шиком – на одних руках.
– Кончай перекур! – заорал он.- Америку по дыму, что ли, обгонять будем! Становись!
– Сафонов тысячу двести килограммов дал,- сказал Юрка.
– Плевал я на вашего Сафонова! Дурак, он и есть дурак! Задание знаешь? Пятьдесят тонн. Перевыполнить надо. Дадим сто двадцать процентов. Но не больше, понял? Иначе навесят в, следующий рейс тонн сто пятьдесят. Или пай за муку скосят. И баста! Вот тогда скажем Сафонову спасибо за его рекорды!
"Прав ведь он, черт", – подумал Зыбин.
– Ты считать сюда пришел? Арифметику крутить? – медленно спросил дед Резник.
– А как же не считать?! Социализм – это учет. Ленин сказал.
– А по шее за такой учет не желаешь? – вскипел дед.
– Кончай, дед,- вступился Юрка.- Торжественное заседание объявляю закрытым. Начинается концерт…
Дед что-то бурчал, но гул близкого гребного винта заглушал его слова. Встали по местам.
– Давай! – Зыбин махнул рукой, и Голубь нажал красную кнопку на распределительном щите. Из желоба потекла мука. Запах, к которому вроде бы уже привыкли, остро ударил по глазам.
– Стой! – крикнул дед.
Желтая струя иссякла. Дед разровнял рукой муку в прессе, и в тот же миг Юрка набросил прокладки – металлическую и шерстяную. В пресс входит сразу 150 килограммов муки, и прокладки делят эти 150 килограммов на брикеты. Ну, есть еще такие леденцы: колесико к колесику – леденцовая палочка. Так и тут.
– Давай! – командует Резник.
Потекла мука. Дед чуть-чуть трамбует муку рукой. Голубь уже не смотрит на деда, сам нажимает, когда надо, Юрка кидает прокладки ловко, точно, и сразу без команды мотор: жи…и – пошла! У деда руки рыжие от муки, пальцы бегают, ровняют, а Юрка – шлеп, шлеп прокладки и уже новые готовит. И мотор снова: жи…иы! И снова, и снова, и вдруг – полно! Дед закрыл пресс и – к вентилям насоса. Юрка и Сергей уставились на манометр. Стрелка дергается, капризничает, но тянет вправо: 50, 100, 150 атмосфер, до цифры 200 идет резво, а потом тяжело. Снизу закапало, сильнее, сильнее, и полилось черными густыми струйками: рыбий жир. Из него мыло делают на большой земле, а детям который – то другой, тресковый, светлый. Стрелка приползла к 410, даже, если с дрожью, – к 415. Дед сбрасывает давление, отпирает пресс. Поршень выдавливает брикеты. Они идут сперва плавно, потом вылетают – трах! – как выстрел, а Голубь уже надел брезентовые рукавицы (чтоб руки не пекло), тащит брикеты на весы.
– Обожди, дай прокладку отодрать! – кричит ему вдогонку Юрка.
– Ничего, довесок будет! – скалит зубы Голубь.
– Я те покажу довесок, – уже весело говорит дед Резник,- чтобы без обману у меня!..
– Сто пятьдесят три! – орет Голубь с весов. – Накрылся ваш Сафонов!
– Ты давай нажимай! – кричит Юрка, и Голубь снова у щита, нажал кнопку, пошла мука: новая загрузка.
Все так споро получалось у них, так красиво двигались они в этой бедной и грязной одежде, сами радостно чувствуя свою ловкость и хватку, таким веселым умом светились их глаза, что казалось, будто это совсем другие люди, вовсе не похожие на тех неуклюжих, медлительных, которые равнодушно матерились и лениво курили здесь час назад.
Дверца пресса захлопнулась, и они опять смотрели на стрелку, подталкивали ее глазами. А стрелка дергалась и дрожала, словно ей было невыносимо тяжело, словно это она сама прессует муку… Потом Голубь снова таскал брикеты на весы. Они были такие ладные, горячие и пахли, ей-богу, даже приятно, и дед, когда смотрел на них, улыбался, а Юрке казалось, что это вовсе не брикеты рыбной муки для скота и птицы, а караваи из печи: такие они были горячие и ладные. И, как всегда от горячего хлеба, Юрке захотелось отломить от брикета кусочек и съесть, вкусно и сильно сжевать, чтобы запищало за ушами. И он улыбнулся деду Резнику и хлопнул Голубя по спине: "Нажимай". Теплое чувство неосознанной благодарности к этим людям и даже какой-то влюбленности в них стыдливо искало у Юрки выхода в этих улыбках и шлепках. Он чувствовал: что-то, что выше любых союзов родства и крови, связывало их сейчас.