Только никакие они не коммерсанты, а морские офицеры: два минера и два водолаза. Собираются установить подводные бомбы по пути следования крейсеров Черноморской эскадры, отправленных на Дальний Восток.
Евстратий Павлович прихватил с собой шестерых лучших агентов, настоящих волкодавов (в том числе и покойника Максименку), махнули в Аден и там, на базаре, изобразив загулявших моряков, устроили поножовщину - порезали япошек к чертовой теще, а багаж ихний потопили в бухте. Крейсера прошли без сучка без задоринки. Их, правда, макаки потом всё одно разгрохали, но это уж, как говорится, не с нас спрос.
Вот какого сотрудника лишился надворный советник. Добро бы в лихом деле, а то остановка сердца.
Распорядившись насчет бренных останков, Мыльников вернулся к себе на Фонтанку, перечел донесение по поводу Дерганого и что-то забеспокоился. Отрядил Леньку Зябликова, очень толкового паренька, на Надеждинскую - проверить квартиру №7.
И что же? Не подвело чутье старого волкодава.
Десять минут назад Зябликов протелефонировал. Так, мол, и так, обрядился водопроводчиком, стал звонить-стучать в седьмую - никакого ответа. Тогда вскрыл дверь отмычкой.
Дерганый висит в петле, у окна, на занавесочном карнизе. По всем признакам самоубийство: синяки-ссадины отсутствуют, на столе бумажка и карандаш - будто человек собирался написать прощальную записку, да передумал.
Послушал Евстратий Павлович взволнованную скороговорку агента, велел дожидаться экспертной группы, а сам уселся к столу и давай герб рисовать - для прояснения ума, а еще более для успокоения нервов.
Нервы у надворного советника в последнее время были ни к черту. В медицинском заключении обозначено: "Общая неврастения как результат переутомления; расширение сердечной сумки; опухлость легких и частичное поражение спинного мозга, могущее угрожать параличом". Параличом! За всё в жизни платить приходится, и обычно много дороже, чем предполагал.
Вот и потомственный дворянин, и начальник наиважнейшего отделения, оклад шесть тысяч целковых, да что оклад - тридцать тысяч неподотчета, мечта любого чиновника. А здоровья нет, и что теперь всё злато земли? Евстратия Павловича мучила еженощная бессонница, а если уснешь - того хуже: нехорошие сны, поганые, с чертовщиной. Пробудишься в холодном поту, и зуб на зуб не попадает. Все мерещится по углам некое скверное шевеление и словно подхихикивает кто-то, неявственно, но с глумом, а то вдруг возьмет и завоет. На шестом десятке Мыльников, гроза террористов и иностранных шпионов, стал с зажженной лампадкой спать. И для святости, и чтоб темноты по закутам не было. Укатали сивку крутые горки...
В прошлый год запросился в отставку - благо, и деньжонки подкоплены, и мызка прикуплена, в хорошем грибном месте, на Финском заливе. А тут война. Начальник Особого отдела, директор департамента, сам министр упрашивали: не выдавайте, Евстратий Павлович, не бросайте в лихое время. Как откажешь?
Надворный советник заставил себя вернуться мыслью к насущному. Подергал длинный запорожский ус, потом нарисовал на бумажке два кружочка, между ними - волнистую линию, сверху - знак вопроса.
Два фактика, каждый сам по себе более-менее понятный.
Ну, умер Василий Максименко, не выдержало надорванное служебными тяготами сердце. Бывает.
Почетный гражданин Комаровский, черт его знает кто такой (москвичи позавчера зацепили у эсэровской конспиративной явки), повесился. Это с неврастениками-революционерами тоже случается.
Но чтоб два отчасти связанных между собою бытия, две, так сказать, пересекающиеся земные юдоли вдруг взяли и оборвались одновременно? Больно чудно. Что такое "юдоль", Евстратий Павлович представлял себе неявственно, но слово ему нравилось - он частенько воображал, как бредет по жизни этой самой юдолью, узенькой и извилистой, зажатой меж суровых скал.
Что за Калмык? Зачем заходил к Дерганому - по делу или, может, по ошибке (пробыл-то всего четыре минуты)? И что это Максименку в глухой двор понесло?
Ох, не нравился Мыльникову этот самый Калмык.
Не штабс-капитан, а прямо какой-то Ангел Смерти (тут надворный советник перекрестился): от одного человека вышел - тот возьми да повесься; другой человек за Калмыком пошел, да и окочурился по-собачьи, в поганой подворотне.
Мыльников рядом с гербом попробовал нарисовать косоглазую калмыцкую физию, но получилось непохоже - навыка не было.
Ах, Калмык-Калмык, где-то ты сейчас?
***
А штабс-капитан Рыбников, столь метко окрещенный филерами (лицо у него и вправду было несколько калмыковатое), проводил вечер этого хлопотного дня в еще большей суете и беготне.
После происшествия в Митавском переулке он заскочил на телеграф и отбил две депешки: одну местную, на станцию Колпино, другую дальнюю, в Иркутск, причем поругался с приемщиком из-за тарифов - возмутился, что за телеграммы в Иркутск берут по 10 копеек за слово. Приемщик объяснил, что телеграфные сообщения в азиатскую часть империи расцениваются по двойной таксе, и даже показал прейскурант, но штабс-капитан и слушать не хотел.
- Какая же это Азия? - вопил Рыбников, жалобно оглядываясь вокруг. - Вы слыхали, господа, как он про Иркутск? Да это великолепнейший город, настоящая Европа! Да-с! Вы там не бывали, так и не говорите, а я служил-с, три незабываемых года! Что ж это такое, господа? Грабеж среди бела дня!
Поскандалив, Василий Александрович переместился в очередь к международному окошку и отправил телеграмму в Париж, по срочному тарифу, то есть аж по 30 копеек за слово, но здесь уже вел себя тихо, не возмущался.
Затем неугомонный штабс-капитан заковылял на Николаевский вокзал, куда поспел как раз к отходу девятичасового курьерского.
Хотел купить билет второго класса - в кассе не оказалось.
- Что ж, я не виноват, - с видимым удовольствием сообщил Рыбников очереди. - Придется в третьем, хоть и офицер. Казенная надобность, не имею права не ехать. Вот-с шесть целковиков, извольте билетик.
- В третьем тем более нет, - ответил кассир. - Есть в первом, за 15 рублей.
- За сколько?! - ахнул Василий Александрович. - Я вам не сын Ротшильда! Я, если желаете знать, вообще сирота!
Ему стали объяснять, что нехватка мест, что количество пассажирских поездов до Москвы сокращено по причине военных перевозок. И этот-то билет, что в первый класс, освободился по чистой случайности, две минуты назад. Какая-то дама пожелала ехать в купе одна, а это запрещено постановлением начальника дороги, заставили пассажирку лишний билет сдать.
- Так что, берете или нет? - нетерпеливо спросил кассир.
Жалобно ругаясь, штабс-капитан купил дорогущий билет, но потребовал "бумажку с печатью", что более дешевых билетов в наличии не было. Еле от него отвязались - отправили за "бумажкой" к дежурному по вокзалу, но штабс-капитан туда не пошел, а вместо этого заскочил в камеру хранения.
Забрал оттуда дешевенький чемодан и длинный узкий тубус, в каких обыкновенно носят чертежи.
А там уж пора было на перрон - дали первый звонок.
Слог третий, в котором Василии Александрович посещает клозет
В купе первого класса сидела пассажирка - надо полагать, та самая, которой железнодорожная инструкция не дозволила путешествовать в одиночестве.
Штабс-капитан хмуро поздоровался, очевидно, еще переживая из-за пятнадцати рублей. На спутницу едва взглянул, хотя дама была хороша собой, даже не просто хороша, а хороша совершенно исключительно: акварельно-нежное личико, огромные влажные глаза из-под дымчатой вуальки, элегантный дорожный костюм перламутрового оттенка.
Прекрасная незнакомка Рыбниковым тоже не заинтересовалась. На "здрасьте" холодно кивнула, окинула одним-единственным взглядом заурядную физиономию попутчика, его мешковатый китель, рыжие сапоги и отвернулась к окну.
Раздался второй звонок.
Изящно очерченные ноздри пассажирки затрепетали, губки прошептали:
- Ах, скорей бы уж! - но адресовано восклицание было явно не соседу.