– Что?
– Думаю, что он был влюблен в миссис Элизабет, но она выбрала вас.
Я остановился.
– Это правда?
Маккензи опустил взгляд.
– Только слепой этого мог не заметить. Простите, сэр. В миссис Элизабет трудно было не влюбиться.
Он обогнал меня и пошел в темноту. Последний фонарь дрожал слабым огоньком посреди улицы. Дальше начинались горелые кварталы. Невидимая пружина ночи продолжала закручиваться, щелкали ее механизмы.
– Берегитесь, сэр! – Маккензи оттолкнул меня и выхватил револьвер.
Гарольд, громко хлопая крыльями, сорвался с его плеча и скрылся в темноте.
Выстрел прозвучал едва слышно, от глушителя на стволе револьвера Маккензи отлетело облачко пепла, и разрывная пуля попала в выползшего из темноты паука. Бэмц! – металлический панцирь лопнул, его словно вскрыло изнутри, во все стороны брызнули осколки. Меня чиркнуло по щеке. Зазвенело и посыпалось фонарное стекло. Паука приподняло над землей и швырнуло обратно. Оторванная клешня полетела мне под ноги.
– Вы ранены? – вскрикнул Маккензи.
– Ерунда.
Лапы паука шевелились. Механизм Безумного Часовщика пытался подняться, из дыры в его раскуроченном панцире с шипением выходил пар.
– Осторожнее, сэр, он может взорваться!
Творения Эвана можно было встретить повсюду. Они ползали по улицам, забирались в дома, пугая народ. По слухам, убивали тех, кто пытался им мешать, хотя людская молва любит всё приукрасить. Не думаю, что это правда. Вычислители пауков были настроены лишь на одну задачу. Говорят, что в глубине горелых кварталов Безумный Часовщик создает всё новые и новые механизмы. Разные: большие и маленькие, высокие, шагающие над домами на длинных ходулях, и приземистые, ползущие металлическими гусеницами. Все они ищут лунный народец.
Где-то среди давно сгоревших во время Большого пожара домов, бродит моя Бетти. Вернее, лишь ее отражение, несущее маленькую частицу души, которую смог удержать сумасшедший механик.
Добрый Малый Робин подошел вплотную к механизму и наклонился, разглядывая его внутренности.
– Зачем? – спросил я у Маккензи. – Он не причинил бы нам вреда.
– Кто его знает, сэр? – пожал тот плечами. – Лучше не рисковать.
В это время на плечо Маккензи вернулся ворон.
– Бетти, – прокаркал он. – Бет-т-ти.
– Он ее видел! – вскрикнул Маккензи. – Идемте, быстрее!
И первый побежал дальше по улице.
– Сюда, сэр! – закричал он из темноты.
Пружина ночи стремительно распрямилась.
Они шли среди остовов домов – Бетти и Безумный Часовщик. Бездушная кукла и чудовище, не похожее на моего друга. Эван стоял на трех конечностях, словно обезьяна, состоящая из переплетения металлических пластин и механизмов. Своей единственной человеческой рукой он сжимал ладонь Элизабет. Вторая маленькая рука-клешня держала фонарь.
– Отпусти ее! – вскрикнул Маккензи, поднимая револьвер.
Сквозь повязку на его правой руке проступило пятно крови.
– Нет! – закричал я, бросаясь к Маккензи.
Не добежать, не успеть – слишком далеко.
– Остановись!
Выстрел! Глушитель разорвался облаком пыли и дыма. Безумного Часовщика швырнуло на землю. Мне казалось, что он падал медленно, роняя части своих доспехов. Под ними почти не осталось человеческого тела. Кровью истекал сам металл.
– Нет!
Я подбежал к упавшему Эвану.
– Бетти, – сказал он.
Голос доносился словно из металлической коробки – глухой и далекий.
– У нее… в руке… Маккензи…
Что-то щелкнуло, и Эван затих.
Бетти медленно подняла руку. Я подставил ладонь, и она опустила в нее шестеренку. Я поднес деталь к глазам и, нахмурившись, посмотрел на Маккензи.
– На шестеренке твой номер, – медленно сказал я.
Маккензи, не опуская револьвер, шагнул назад.
– Она из твоей руки. Где ты поранил руку? – Я шел на него, и Маккензи пятился.
– Не подходите, сэр!
– Бетти поранила тебе руку, вырвала из нее шестеренку. Это значит, что ты врал мне с самого начала. Это ты пытался восстановить мою жену. Ты держал ее в плену. В моем доме. Может быть ты даже… Она сбежала и искала спасения. Искала меня или Эвана.
– Не подходите! Назад!
Я вскинул руку с заряженным самострелом. Сидящий на плече Маккензи Гарольд бросился вперед, и стрела, предназначавшаяся моему слуге, пробила его тело. Маккензи спустил курок. Глушителя уже не было, и выстрел прозвучал очень громко вместе с болью в моей разрывающейся груди. Кажется, закричала Бетти.
Я лежал на дороге, чувствовал щекой шершавые камни, среди которых кровь смешивалась с машинным маслом. На землю опускался черный пепел. Я повернул голову.
– Простите, сэр.
Маккензи стоял надо мной, направленный мне в лицо револьвер дрожал в его руках.
– Простите.
За спиной Маккензи возник Добрый Малый Робин и перерезал ему горло шпагой.
– Вставай, сэр Джон, – сказал он мне, протягивая руку.
На этот раз я подал ему свою. Поднялся, стараясь не смотреть на дыру в своей груди, из которой торчали ошметки деталей. Где-то в глубине билось живое сердце.
Я взял Бетти за руку. Она безропотно позволила это сделать и немигающе смотрела на меня. Или сквозь меня.
– Джон, – сказала она, почти не шевеля губами.
Робин подошел к мертвому Эвану. Гибкая ветвь на его шпаге расцвела красной розой. Робин сорвал ее и уронил на тело Безумного Часовщика. Затем обернулся ко мне.
– Ты проведешь нас? – спросил я.
Робин кивнул.
Мы пошли к мосту через Грейт-Уз. Я держал Бетти за руку, и она послушно шла за мной. Как заводная кукла. Небо над Городом посветлело, но это был ложный рассвет, и вскоре снова наступила темнота.
Под мостом шевелился туман. В Городе один за другим гасли огоньки фонарей. Предрассветная луна освещала призрачную дорогу, которую я увидел очень ясно. Будто проецируемая камерой-обскурой, она выглядела миражем, сотканным из тумана и лунного света. Выходила из иных миров и вела в неведомые пространства.
– Что там, Робин? – спросил я.
– Это может узнать лишь каждый для себя, – пожал он плечами.
– Спасибо, – сказал я.
– За что? – спросил шут Оберона.
Мне показалось, что далеко-далеко на лунной дороге стоит женщина в белом платье и машет мне рукой.
– Прощай, – сказал я и, держа Бетти за руку, шагнул за черту Города.
Мы уходили по лунной дороге, и наши тела остались на мосту через Грейт-Уз грудами неподвижного металла.
Грэй Ф. Грин
Песня для наследника
(Фрагмент романа-мозаики «Кетополис: Пляска с китами» в пересказе Ирины Серебровой)
Утро для Михельке, пока что единственного сына Михеля Третьего, начинается по сигналу хитроумных часов, собранных специально для наследника придворным механиком. Держава их морская, а потому часы изображают океанское дно, населенное разными тварями. Малышом Михельке мог долго стоять, наблюдая за движением сделанных в виде морских коньков стрелок: от затонувшего пиратского корабля до огромной раковины с жемчужиной. Каждые три часа, кроме ночи, наверху открывается крышечка, откуда появляется кит, выкидывает жестяной фонтан и трубит. Раньше это казалось веселым колдовством, нынче стало неизменным сигналом к рутинным делам.
В шесть утра – подъем. Если Михельке не встает сам, то его поднимает лейб-медик, доктор Вандермеер. Седой и ловкий, пахнущий лакрицей, он слушает дыхание, считает пульс, заглядывает в рот и уши, а дважды в неделю – измеряет рост. После чего уходит, унося, как приз, свеженаполненный ночной горшок. В прошлом году Михельке мог еще лечь обратно в постель и досмотреть самые сладкие утренние сны, но теперь – не то, ему уж исполнилось восемь лет и спрос с него, как со взрослого. Поэтому в спальню наследника входит чопорный гувернер, мистер Джонс, и следит, чтобы мальчик заправил постель и отправился принимать холодную ванну.
Уступишь желанию «еще пять минуточек поспать» – будет наказание: четверть часа на мелкой гальке, на коленях, лицом к стене. Потому что король должен понимать, когда его долг выше его желаний.
Поэтому после противной холодной ванны следует утренний туалет: растертый жестким полотенцем Михельке одевается и с усилием расчесывает спутанные за ночь вьющиеся белокурые волосы. Приведя себя в порядок, возносит утреннюю молитву святому Ионе, покровителю моряков и главному защитнику страны. Затем обыкновенно остается немного свободного времени до завтрака, когда наследник может или повторить уроки, или почитать какую-то из стопки одобренных для него книг. Читать Михельке очень нравится, но он чаще выбирает повторить уроки, потому что о плохом уроке мистер Джонс вечером скажет папе. И тогда, вместо того, чтобы потрепать сына по кудрявой макушке, папа высечет ему руки розгами. Самыми лучшими вишневыми прутьями, специально для наследника доставленными морем, отмоченными за все время плавания в соленой океанской воде.
И плакать нельзя, или получишь добавки – надо терпеть: если ты король и имел неблагоразумие попасть впросак, получи, что тебе причитается, и не подавай вида, что страдаешь. «Ты будешь нести ответственность за целую страну, сын, и ты еще не представляешь, как это иногда бывает трудно и больно – привыкай».
И плакать нельзя, или получишь добавки – надо терпеть: если ты король и имел неблагоразумие попасть впросак, получи, что тебе причитается, и не подавай вида, что страдаешь. «Ты будешь нести ответственность за целую страну, сын, и ты еще не представляешь, как это иногда бывает трудно и больно – привыкай».
В восемь утра – завтрак. После завтрака к Михельке может зайти мама, но в последнее время все чаще он идет к ней сам: мама неважно себя чувствует. У Михельке скоро должен появиться братик или сестренка, и вот у мамы сейчас большой круглый живот, из-за которого ей тяжело ходить. Мама кладет руку Михельке на свой живот, где под шелком и кружевами что-то движется, и улыбается; мальчик рад, что она чувствует себя счастливой, хоть и огорчается из-за того, что эта улыбка адресована не ему, а куда-то внутрь. Он видит маму всего по четверть часа утром и вечером, и хотел бы, чтобы она интересовалась им, а не своим животом, но наследнику не пристало обижаться на королеву…
В девять утра трубит часовой кит, и мистер Джонс впускает наставников для уроков. По утрам это словесность, отечественная и мировая история, история церкви с Законом Божиим и география. Михельке занимается усердно, но внутри себя ждет с нетерпением, когда кит протрубит о двенадцати часах и настанет перерыв на обед.
После обеда, к часу дня, приходят товарищи по играм. Их всего двое, и Михельке их не особенно любит. Это сын министра полиции, маленький и вечно сопливый, и племянник Канцлера. С ним вроде бы все в порядке, но Михельке почему-то кажется, что он хромает, как его дядя на знаменитой деревянной ноге; а когда он улыбается, то так похож на Канцлера с его злобной ухмылкой, что у наследника холодеет затылок. Играть с ними неинтересно: сын министра полиции все забывает и путает правила, обыграть его легко, но он тогда обижается и начинает реветь, за что гувернер корит Михельке. А племянник Канцлера, наоборот, мастер придумывать какие-то подлости, которые зовет уловками игры, так что его обойти почти невозможно. И то, и другое бывает очень обидно.
Других товарищей по играм Михельке не дают, хоть он и просил папу много раз. «Король не выбирает, с кем ему приходится иметь дело, сын. Тебе выпало родиться в королевской семье, и ты получил не только папу, маму и зависимую от тебя страну, но и свое ближайшее окружение. Нравятся они тебе или не нравятся, ты должен терпеть».
Поэтому часто бывает, что Михельке почти с облегчением дожидается трехчасового кита, зовущего к дневным урокам. Математика, естествознание, французский и немецкий языки. Наставники сменяют один другого, в шесть часов кит приглашает оторваться от учебников и перейти в зал гимнастики. В следующем году обещают добавить фехтование и даже верховую езду, о чем наследник уже мечтает: ему очень нравится один шотландский пони на конюшне. Лохматый, золотисто-рыжий и светлогривый, с такими же, как у самого Михельке, голубыми глазами. Михельке очень надеется, что папа не откажет подарить этого пони на День ангела. Но пока он только с завистью смотрит из окна гимнастического зала, как берейтор водит рыжего пони по кругу, то одного, а то и с каким-нибудь ребенком в седле.
Вернувшись с гимнастики, Михельке ужинает и оставшееся время может тратить по своему усмотрению: читать, смотреть в окно, играть в солдатики. В восемь часов приходит папа, справляется у наставника об итогах дня, затем общается с сыном и ровно через десять минут уходит. Михельке отправляется к маме, в ее душноватую, пахнущую пудрой и духами спальню. Прежде в это время она часто одевалась к балу, и наследник целовал королеве руку, тихонько трогая твердую тафту и скользкий сатин ее нарядов. Сейчас мама почти все время лежит, зато он может целовать ее нежную щеку, и даже замереть, уткнувшись в обычно недоступную ароматную ложбинку между шеей и плечом, пока мама прикасается губами к волосам Михельке. Так что, пожалуй, и в ее нынешнем положении есть кое-что хорошее.
После визита к маме остается только умыться, вознести вечерние молитвы – Деве Марии о маме и святому Ионе о стране – и с девятичасовым китом лечь спать. А в шесть утра кит протрубит новый, все такой же день. Выходных от учения нет: ведь у короля не будет возможности отдохнуть от своей страны, король с детства должен нести свое ежедневное бремя с терпением и достоинством.
Один только день в году бывает особенный: такой, которого Михельке ждет, как манны небесной. Самый лучший день, и он приближается.
День Большой Бойни, когда броненосный флот выходит в море – бить китов. Ужасные киты, грозящие благополучию страны, должны опять оказаться слабее, а флот вновь покажет свою мощь. Исходящее от китов зло отступает, и Кетополис из года в год торжествует в День Большой Бойни. В этот прекрасный, великолепный день церкви служат праздничные службы, горожане устраивают карнавал, а морские войска Его Величества проходят парадом.
Когда Михельке был маленьким, все для него ограничивалось торжественным ужином с великолепным тортом в виде кита, которого главный кондитер торжественно обливал какой-то жидкостью, поджигал, и кит загорался под радостные крики придворных. Его величество лично клал на тарелку сына кусочек окончившего гореть торта, который всегда бывал очень вкусным. Но в прошлом году праздник для Михельке не ограничился тортом: папа взял его с собой на парад: показать народу наследника и наследнику – народ.
Ах, какой это был день, какой день!.. Михельке навсегда запомнил серое предзимнее небо и серые бронированные бока королевской эскадры; это единственное, что было серым, а все остальное было ярким, праздничным! Красная ковровая дорожка раскинулась под ногами папы и Михельке, прямо к «Леди Кетонике» – огромному флагманскому броненосцу, идущему в первый боевой поход. Громко играли сияющие медью трубы оркестра, выстроились на палубах белыми рядами моряки, на берегу – синими рядами морская пехота. И папа шел и махал рукой в белой перчатке, и улыбался, а люди махали ему, и кидали цветы, и кричали что-то радостное тысячами глоток!
Следом за папой и Михельке шел Канцлер. Михельке не видел его, но даже сквозь приветственные крики слышал деревянную ногу: скрип-стук, скрип-стук. Однако это было ничего, ведь вокруг разливалось столько радости!
А потом перед ними с папой вырос боевой красавец и отдал честь. Крепкий, мощный, он стоял навытяжку и сиял белозубой улыбкой. Генерал Октавио Остенвольф, герой многих битв с атакующими город дикарями, защита и гордость Кетополиса!..
Серые, как зимнее небо и броня кораблей, глаза Остенвольфа встретились с голубыми глазами Михельке. Наследник понял, что стоит с восхищенно открытым ртом, словно глупый малыш, и смутился; но Остенвольф внезапно подмигнул ему и обратился к королю:
– Вы позволите, ваше величество?
Отстегнул кортик, встал на одно колено и вручил его Михельке. А потом – восторг такой, что чуть сердце не лопнуло!.. – крепко взял наследника, посадил его на плечо и встал. Михельке вознесся к серому небу, оказавшись выше всех, у всех над головами; выхватил кортик из ножен и взмахнул им!
– Урррааа!!! Урррурррурррааааа!!! – прокатилось от корабля к кораблю. Народ разразился криками радости, серое небо разорвали алые, синие и желтые огни фейерверков.
Михельке сидел на крепком, надежном плече генерала Остенвольфа и плакал от счастья, а все кричали ему, радовались ему, поддерживали его! Ах, как он хотел бы быть героем, как генерал Остенвольф – но ему выпала доля стать королем, как папа.
Гордый, Михельке глянул на папу, но папино лицо совсем не понравилось ему, и он, чтобы не портить счастливый миг, отвел взгляд. Но рядом с папой был Канцлер, и лицо Канцлера было еще хуже папиного. Настолько хуже, что улыбка сползла с губ Михельке, а рука с победно поднятым кортиком опустилась. Тут и Остенвольф снова встал на колено и бережно поставил наследника перед королем:
– Осмелюсь сказать, у вас прекрасный сын, ваше величество!
– Вольно, генерал, – махнул рукой папа.
Михельке боялся, что теперь будет какое-то наказание – очень уж странно смотрели на них с Остенвольфом папа и Канцлер. Но ничего так и не случилось, и теперь Михельке с дрожью предвкушения ждал парада и новой встречи с генералом. Сможет ли он снова поднять его на плече, ведь наследник за этот год порядочно подрос? И каждый скучный, одинаковый день приближал мальчика к большому, праздничному…
Шесть утра, протрубил кит. Михельке с неохотой встал, ожидая визита доктора Вандермеера. Тот отчего-то задерживался, не входил и мистер Джонс. Михельке на всякий случай подошел к окну, отодвинул, приплясывая на холодном полу, тяжелую портьеру. Во дворе была необычная суета: прислуга бегала туда и сюда, таскала какие-то вещи; что-то было не так.
За спиной открылась наконец дверь, но никто так и не вошел – заскрежетала вторая, редко открываемая створка. С пыхтением и топотом несколько слуг, рты которых отчего-то были замотаны тканью, протащили мимо удивленного Михельке чугунную ванну.