Иуда

Светлана Георгиевна Замлелова Иуда

Повесть

Двадцать тысяч лун сменилось, а душа моя скорбит смертельно, и нет мне покоя ни на мгновенье. Имя моё леденит уста говорящего и колет ухо слышащего, образ мой гаже осьминога, едче скорпиона. Проклят я от Бога и среди людей, но не одинок я в мерзости своей…

Не был я дурным человеком. Отец мой держал торговлю чёрной шерстью, и я помогал ему в лавке. Жили мы в Кериоте, к югу от Хеврона, среди каменистой пустыни Иудейской, где окрестные пастухи пасут чёрных коз и овец своих. Жили мы на Авраамовой улице, в доме, сложенном из серых камней и увитом лозой виноградной. Росой умывались опаловые ягоды, и солнце перебирало их лучами своими. Лет же мне было около тридцати. Собирался я жениться и купить белого осла, на которого в кипарисовом ковчежце были отложены у меня сто пятьдесят динариев.

Был я как все и мечтал, чтобы в лавке моей звенели тетрадрахмы, и детишки мои играли подле меня, и отец спокойно доживал дни свои. Чтобы белый осёл кричал у ворот моих, а Есфирь ночами обжигала меня ласками.

И как все иудеи ждал я Мессию. Сколько думал я о Мессии! В час полуночный, не смыкая век, представлял я, как встанет он на берегу морском, и по слову его принесёт море жемчуг и все сокровища свои и положит у ног его. И оденет он народ свой в багряницу и голову каждого украсит кидаром[1]. И вкусит народ иудейский манну небесную слаще той, что ели отцы наши в пустыне. Дома же у нас любили повторять: «Разве не должен Мессия прийти вскоре? Разве не обещал Бог народу своему?.. То-то настанет время!.. Не нужно будет возиться с вонючей шерстью — все народы Земли будут служить евреям!» «Когда же это будет?», — спрашивал я у отца. «Разве мы замечаем, — отвечал отец, — как ночь сменяется утром, зима — весною? Не заметим, как новое царство сменит старое… Век наш не прейдёт, как всё сие будет…»

Приближался же праздник приношения дров, когда со всей страны приносили в Иерусалим дрова для жертвенника. И вот, отец мой сказал мне: «Пойди, посмотри — одни говорят: „Великий пророк восстал между нами…“, другие говорят: „Мессия!..“ Разве могут в Иерусалиме не заметить Мессии?..» И я оставил всё и пошёл.

Войдя же в Иерусалим сквозь Ессейские ворота, направился я к храму, золотой купол которого, похожий на перевернутую кверху дном лодку, возвышался над городом и слепил всякого, кто поднимал глаза свои на него. И на дворе иудеев стал искать я место в крытой галерее, где бы спрятаться от солнца. Но не сразу нашёл себе место, ибо множество народу со всей Иудеи и Галилеи собралось в храме. Тут и там сидели раввины со свитками Закона, и вокруг них собирались ученики и любопытные. Многие же из них спорили, и я спросил у человека в полосатом кетонете[2]:

— О чём это они спорят?

И он отвечал мне:

— Неужели ты, придя в Иерусалим, не знаешь о происшедшем?

Я же спросил:

— О чём?

Он сказал мне в ответ:

— Что было с расслабленным из Дома милосердия, который тридцать восемь лет ждал исцеления, и некому было опустить его в купальню, а Галилейский пророк исцелил его Своим Словом? Но было это в субботу, и начальники наши искали убить Его за то, что такие дела делает в субботу… Да вот, пойди, посмотри сам!

Собралась же в притворе Соломоновом толпа народа, и многие из них кричали, и спор поднялся великий. Я же, подойдя, спросил:

— О чём это кричат между собою?

И сразу несколько человек отвечали мне из толпы:

— Или ты не слышал о Галилейском пророке, исцелявшем в субботу, когда Закон наш не велит надевать в субботу башмаки, подкованные гвоздями? Фарисеи же искали убить Его за то, что нарушает субботу и Отцом Своим называет Бога, делая себя…

Но я уже не слушал их.

— Истинно, истинно говорю вам, — раздался голос чистый как весенний дождь, спокойный как воды Иордана, — …дела, Мною творимые, свидетельствуют о Мне…

И, протиснувшись сквозь толпу, я увидел Его.

Одетый в белый хитон, был Он высок и немного сутуловат. В глазах Его — тёмных, как плоды каштана, мягких, как самое тонкое верблюжье покрывало — не было и тени лукавства, грустно смотрел Он вокруг себя, точно сожалея о всех. Не было в Нём ни суетной заботы, ни грубой чувственности, ни горделивой отстранённости. Не было ни страха, ни злобы. И глядя на Него, я прошептал: «Ты — Сын Божий, Ты — Царь Израилев…»

Ни дом наш, увитый лозою, ни тонкое, как волос, переносье Есфири, ни ночь, затаившаяся в глазах её — ничто не могло вырвать у души моей восторга такой силы, как слова Его. Сердце моё размягчалось, как кусок высохшей кожи, брошенный в воду. Позабыв отца, Есфирь и сто пятьдесят динариев, отложенные в кипарисовом ковчежце, я пошёл за Ним. И вместе с другими ходил под палящими лучами полудня и спал под тихим мерцанием звёзд.

Пришли же к озеру Геннисаретскому, и народ во множестве стал теснить Его. Взошёл Он в лодку и начал говорить к ним. День клонился к вечеру, и солнце, похожее на спелую ягоду, за спиной Его скользило в воду. Казалось, от тела Его исходит сияние, и нельзя было не любоваться Им. Голос Его ласкал слух, и слова бальзамом капали на сердце. Когда наступила ночь, взошёл Он на гору Карн-Хоттин для молитвы, а утром, обратившись к дожидавшимся Его, сказал, что надлежит Ему избрать двенадцать учеников. И, встречаясь в толпе глазами, стал подзывать к себе. Когда же одиннадцать были рядом с Ним, обратился ко мне. И так, встали вокруг Него: Симон-Пётр из Вифсаиды и брат его Андрей; Иаков и Иоанн, сыны Зеведея; мытарь из Капернаума Левий; Нафанаил, сын Толомея из Каны; Филипп из Вифсаиды; Симон, бывший прежде зелотом; Фома, прозванный «Близнец»; Иуда Фаддей; Иаков Алфеев и я — Иуда, сын Симона из Кериота, что в нагорной стране Иудейской.

Не был я дурным человеком. Пётр был хвастлив, гневлив Иоанн, а равно и Иаков. Алчен Матфей, безрассуден, как все зелоты, Симон, подозрителен Фома — не здоровые имели нужду во враче! Я же хотел иметь глаголы вечной жизни, но в Кериоте оставалась лавка, и отец ждал меня, и в кипарисовом ковчежце были отложены сто пятьдесят динариев. Вспоминал я невесту и белого осла, а в ушах моих звучали слова: «…Я пришёл разделить человека с отцом его…», «…Не собирайте сокровищ на земле…», «…Враги человеку домашние его…» А у невесты моей Есфири волосы чернее неба над полуночным Иерусалимом, глаза ярче звёзд, кожа белее мрамора храма… И вот, первые сомнения лизнули ум мой шершавыми языками. Благословляет Бог имением, потомством и долголетием — так верили отцы наши. Он же учил противному. Слепые прозревали, мёртвые воскресали, прокажённые очищались — но что проку от этих чудес? Мессия ли Он, а не месит[3], поражающий воображение простаков?

Созвал Он Двенадцать и сказал: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков… Ходя же, проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное. Больных исцеляйте, прокажённых очищайте, мёртвых воскрешайте, бесов изгоняйте…» И пошли по двое, я же пошёл с Иоанном. Проходя по селениям, благовествовали и исцеляли. Но стал как бы голос говорить со мной. И я слушал его и полюбил слушать его. «Вот, ты ходишь за Ним и видел селения и города. Он дал тебе дары — ты исцеляешь болезни, и духи нечистые повинуются слову твоему. Но дома опаловый виноград тяготит лозу, и Есфирь одна томится ночами… Долго ли будешь ты ходить из города в город? И готов ли за дары Его забыть себя? Да и много ли ты получил от Него — хлеба ли, чтобы не алкать, воды ли живой, чтобы не жаждать вовек?.. Но сможешь ли теперь ты просто уйти? Что если сделают Его царём Иудейским? Не станешь ли ты, досадуя, рвать на себе волосы и кататься по земле, кусая в бессильной злобе придорожные камни?..»

И, проходя по Иудее, пришли в Иерусалим. И вот, бродил я в Нижнем городе по торговым улицам, разглядывал ковры и ткани, глиняные горшки и золотые украшения. В лавке у сирийца увидел я женское покрывало, сотканное из гиацинта, шарлаха и пурпура — нежное, как утренняя заря, тонкое, как лепестки цветов. И захотелось мне украсить голову невесты гиацинтовым покрывалом. Имел я при себе денежный ящик, куда проходящие опускали монеты. И, не раздумывая, достал сто динариев, как просил сириец. Он же со словами льстивыми передал мне покрывало. Ликуя, собирался я уходить, как вдруг услышал за спиной у себя:

— Зачем ты купил женское покрывало, Иуда? Разве среди Двенадцати есть женщины? — справа позади от меня стоял Иоанн. — Или ты хочешь сделать подарок какой-нибудь блуднице?

Дерзкий! Так говорил он со мной — мальчишка, галилеянин, ам-хаарец[4]!

— Нет, Иоанн, — отвечал я спокойно, — покрывало купил я своей невесте.

— Разве твоя невеста ходит с нами, что ты покупаешь ей подарки на наши деньги? А, может, ты из нас кого-нибудь считаешь своей невестой? — так он смеялся надо мной.

Лавочник-сириец с безразличием разглядывал нас. Со стороны Судных ворот слышались крики ослов и окрики погонщиков. Громко, о неточной сдаче, переругивались где-то торговец с покупщиком. И проклятия, которыми они осыпали друг друга, были слышны далеко. Женское стрекотанье, смех мальчишек, улюлюканье зазывал — шум торгового города окружал нас.

— Разве я житель Содома, Иоанн? — отвечал я и пошёл прочь от лавки сирийца.

— Не знаю… — в спину мне бросил Иоанн.

Вернулся я один в Галилею. Собрались вокруг Него Двенадцать, и сказал им, чтобы отдохнули немного. Поплыли все вместе через озеро Геннисаретское к Вифсаиде Юлииной, к югу от которой лежала равнина Эл-Батиха — место уединённое и необитаемое. Но, приплыв, увидели, что множество народа, пришедшего из Капернаума, ожидает лодку у берега. И были они как овцы заблудшие, потому что хотели слышать, чему Он учит. И начал Он говорить с ними. Когда же наступил вечер, спросил у Филиппа, указывая на толпившийся народ:

— Филипп, где нам купить хлебов, чтобы их накормить?

Отвечал Филипп, говоря:

— Им и на двести динариев не довольно будет хлеба…

Я же молчал, потому что ящик мой был пуст после покупки гиацинтового покрывала. Знал о том Иоанн, но и он молчал. Подошёл Андрей и сказал:

— Здесь есть у одного мальчика пять хлебов и две рыбки. Но что это для такого множества?

Тогда Он велел народу возлечь на зелёной траве, и долина, как цветами, покрылась яркими пятнами одежд. И, благословив хлебы и рыбок, стал раздавать возлегшим. И, сколько их было, все насытились.

Никогда ещё человек не сотворил такого чуда! И, глядя на умножение хлебов, я думал с восторгом: «Равви! Ты — Сын Божий!.. Ты — Царь Израилев!..» И все, кто был там, восклицали: «Это истинно тот пророк, который должен прийти в мир!» Потому что никто до Него не мог обратить камни в хлебы и насытить ими человечество, обречённое добывать хлеб свой в поте лица своего.

Подошли из толпы к Симону Зелоту и сказали:

— Отчего бы не сделать Его царём над Израилем?

Потому что помнили ещё о борьбе Иуды Гавлонита, тоже бывшего зелотом и не раз поднимавшего восстание. А галилеяне ни на что так охотно не подвигались, как на устроение мятежа.

Опасаясь, созвал Он Двенадцать и сказал, чтобы плыли в Капернаум. Когда же вошли в лодку, спросил я:

— Где Равви?

Пётр же отвечал, что удалился Он на гору для молитвы. И поплыли без Него. Когда были на середине озера, подул с запада ветер, и поднялась буря, так что волны швыряли лодку как иверень. Пётр и Иаков сидели на вёслах, но лодка не слушалась вёсел их. Вдруг выступил Он из мрака ночного и марева брызг белым силуэтом, и я в страхе упал на дно лодки и кричал. И Фома следом возопил:

— Это призрак!

Но Он сказал:

— Не бойтесь…

Пётр, бросив весло, протянул к Нему руки и взмолился:

— Господи, если это Ты, повели мне прийти к Тебе!

Он же сказал:

— Иди!

Пётр перешагнул через борт, и все засвидетельствовали, что и он пошёл по воде, как по тверди. И в страхе все дивились. Пётр же, дойдя до середины, остановился и оглянулся на лодку. И вода тотчас расступилась под ним и — коварная! — накрыла волной, как воскрылием таллифа[5]. Пётр вскричал:

— Господи, спаси меня!

Он сказал грустно:

— …Зачем ты усомнился?

И едва протянул Петру руку, как сомкнулись воды, и Пётр снова пошёл по воде, как по тверди.

Вошли они в лодку. Пётр же дрожал и, переступив через борт, воскликнул:

— Равви! Истинно Ты Сын Божий!

И все мы пали перед Ним в страхе и смятении. Ветер к тому времени утих, и вода сделалась спокойной.

Приплыли в Капернаум. И вот, многие из тех, кого Он накормил пятью хлебами в долине Эл-Батиха, пришли в Капернаум наутро. И, не оставляя мысли сделать Его царём, стали искать Его. Найдя же в синагоге, приступили к Нему, говоря:

— Равви, как Ты сюда пришёл? — потому что не видели, как ступал Он по воде.

Но Он, опечалившись сильно, сказал:

— Вы ищите Меня… потому что ели хлеб и насытились. Старайтесь не о пище тленной…

Я же дивился Его печали.

Они спросили:

— Что нам делать, чтобы творить дела Божии?

— Вот дело Божие: чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал, — так отвечал Он им.

Они же поняли, что говорит Он о себе и стали искушать Его, говоря:

— Отцы наши верили Моисею, потому что он дал им манну. А Ты что делаешь?

Он сказал им:

— …Я хлеб живой, сшедший с небес… Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную… Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь.

А я воскликнул невольно:

— Какие странные слова! Кто может это слушать?..

И многие тогда, даже из тех, кто ходил с Ним до сего дня, отошли от Него. И многие смеялись над Ним, говоря: «Безумный Равви! Разве может такой покорить мир евреям?» Он же спросил у Двенадцати:

— Не хотите ли и вы отойти?..

Но я не ушёл от Него тогда. Если бы я только разочаровался, я бы ушёл, как это сделали другие. Я вернулся бы в Кериот, и с молодой женой забыл бы вскоре о чудном проповеднике из Назарета, умевшем исцелять болезни и творить дивные дела. Но я не мог уйти, потому что сомнения разрывали меня. И я хотел видеть развязку — величественную и неизбежную. Я не мог уйти, потому что, слушая долго Слово Его, я уже не был свободен от Него. Я не мог уйти, потому что для малодушного легче украсть, нежели просить, легче убить, нежели распрощаться.

Но я не мог с Ним остаться, потому что не мог быть как Он. И всё, чего Он хотел от меня, было прекрасно, но неисполнимо. И в Кериоте оставалась лавка, и невеста Есфирь ждала меня, и деньги были отложены на белого осла. И всё, от чего Он звал отречься, было драгоценно для меня и вожделенно мною. И Слово Его, падающее в мою душу, заглушалось вскоре терниями.

Полюбил я смотреть на Него украдкой. И два чувства, как бывает порой, когда смотришь на прекрасный цветок, боролись во мне: упоение красотой и желание втоптать в землю. Но Он поднимал на меня глаза и, казалось мне, ничего не видел, кроме меня. Точно не было вокруг ни шумной толпы, ни серых камней Иудеи, ни пёстрых галилейских лугов. А только Он и я, только печаль в Его глазах и ненависть в моих. Но моя ненависть тонула в Его печали, я опускал глаза и снова слышал голоса толпы, чувствовал запахи пыли и кожи, и снова солнце пекло мне шею.

И стал я думать о том, чтобы Он исчез, как будто не существовал никогда, и никто не слышал голоса Его! Если бы только не осталось следов Его на пыльных стезях Иудеи, и Слово Его перестало звучать над рощами Галилеи! Если бы сорвался Он с горы на острые камни, или ехидна обвила бы руку Его и пронзила кожу ядовитым зубом. Или скорпион, устроившийся ночью в Его сандалии и запутавшийся в ремешках, укусил бы наутро ногу, опустившуюся на обычное место. Тогда бы я стал свободен!..

Так я хотел обмануть себя.

Пришли в Заиорданье. И много учил Он притчами. Когда выходили в путь из Ефраима, подбежал к Нему, запыхавшись, юноша. Был он богат и начальствовал над местной синагогой, а потому все знали его. Подбежав и пав на колени, спросил:

— …Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?..

Он же отвечал, говоря:

— …Пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною.

Смутившись словами Его, юноша, опечаленный, отошёл прочь.

Он же сказал:

— Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие.

И все, кто слышал эти слова, изумились, потому что «Игольными ушами» называли в Иерусалиме узкие лазы в городской стене, сквозь которые, когда закрывались на ночь ворота, проходили запоздалые путники.

И я воскликнул невольно:

— Кто же может спастись?!.

Он же, глядя на меня, сказал:

— …Кто оставит домы, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную.

И я отошёл. И с того дня знал я наверняка, что мне не быть с Ним вместе. Потому что с того самого дня я не мог выносить Его, как глаза живущего во тьме не могут выносить солнечного света.

И когда все спали, я не спал и смотрел на звёзды. Звёзды дрожали, и сердце моё дрожало как звезда. А днём, когда все сидели вокруг Него и слушали Слово Его, садился я поодаль, скрестив ноги. И, набрав полную пригоршню мелких камешков, бросал их по одному, взрывая придорожную пыль.

Когда были в Вифании Перейской, пришёл некто Иосиф в пропылённом кетонете и объявил, что Лазарь, брат Марфы и Марии, тяжело болен. Но Он сказал:

— Не бойтесь, эта болезнь не к смерти, но к славе Божией.

И были ещё два дня в Вифании Перейской, и Иосиф был с нами. Дул с юга ветер и гонял по дорогам Переи пыль, взвихривая и закручивая винтами. На третий день ветер стих, и Он сказал, что пойдёт в Вифанию, где жили Лазарь, Мария и Марфа. Стал Пётр просить Его, говоря: