Кай Майер Мерле и каменный лев
Русалки
Гондола с сидевшими в ней двумя девочками выскользнула из бокового канала и замерла на воде. Надо было переждать, пока по Большому каналу промчатся гоночные лодки, да и потом не стоило сразу лезть в толчею скопившихся у берегов гондол и баркасов. Гондольер решил не торопиться.
— Скоро поедем, — успокоил он пассажирок, снова взявшись за весло. — Вы не очень спешите?
— Нет, — ответила Мерле, старшая из девочек. На самом же деле она очень волновалась, просто сгорала от нетерпения.
Всю последнюю неделю в Венеции только и говорили о предстоящей регате на Большом канале. Устроители гонок заранее оповестили всех, что на этот раз в лодки будет впряжено столько русалок, сколько никто в жизни своей не видывал.
«Рыбабёшки» — так презрительно называли русалок жители Венеции. Это было еще не самое обидное прозвище из тех, которыми их награждали, особенно с тех пор, как прошел слух, что они служат египтянам. Впрочем, мало кто принимал всерьез досужую болтовню — все знали, что войска Фараона истребили в Средиземном море не одну сотню морских дев.
На старт у южного устья Большого канала возле Дворца Стеччини вышли десять лодок. На каждую лодку приходилось по десять русалок.
Сто русалок! Такого еще не бывало. «Ла Серениссима», «Ее Светлость», так называли венецианцы свой город, дождалась невиданного представления.
Русалок, веером впряженных в каждую лодку, соединяла крепчайшая упряжь, которая не поддавалась их острым, как иглы, зубам. На пешеходных набережных по обеим сторонам канала, а также на всех балконах и у дворцовых окон теснился народ, жаждавший поглазеть на диковинное зрелище.
Как ни странно, Мерле волновалась не из-за этой грандиозной регаты. Ее волновало совсем другое, куда более важное, чем эти гонки — как ей казалось, — дело.
Гондольер выждал еще две-три минуты и направил свою изящную черную гондолу наперерез через Большой канал к устью бокового канала. При этом он едва сумел увернуться от здоровенной шлюпки с какими-то вельможами, которые воплями и криками подгоняли свою собственную русалочью упряжку, стараясь догнать участников регаты.
Мерле то и дело приглаживала свои длинные темные волосы, но ветер снова швырял их ей в лицо. Она была лет четырнадцати, ростом не большая и не маленькая, но тощая как щепка. Но в сиротском приюте все дети были такими, кроме, наверное, жирного Руджеро, но ведь он больной — так почему-то считали надзиратели. А разве больной будет каждый вечер забираться на кухню и до крошки слизывать все, что приготовлено на ужин?
Мерле глубоко вздохнула. Ей вдруг стало жаль русалок. Верхняя часть тела у них, как и у всех людей, покрыта кожей, да такой белой и гладкой, какую, наверное, знатные дамы день и ночь себе у Бога вымаливают. Волосы у русалок длинные, потому что у них считается позором коротко стричься, — даже их хозяева, люди, уважают этот русалочий обычай.
Основное отличие русалок от обыкновенных женщин — их мощный рыбий хвост, который начинается от самых бедер. Длиной этот хвост никак не меньше двух метров, гибкий, как кнутовище, мощный, как гепард, и блестящий, как серебряная посуда в сокровищницах городских правителей-дожей.
Вторая отличительная и пугающая людей особенность русалок — их огромный толстогубый рот, рассекающий лицо, как открытая рана. В остальном же русалочьи лица не отличаются от человеческих, а красотой глаз даже их превосходят. Прекрасные глаза русалок воспеты в стихах, из-за них многие влюбленные юнцы по своей доброй воле нашли упокоение на дне морском. Но что ни говори, в лицах русалок обнаруживается больше сходства с мордами животных, чем с людскими физиономиями. Когда русалочья — от уха до уха — пасть раскрывается, их голова будто раскалывается надвое. Челюсти у них усажены рядами острых и тонких зубов, похожих на иглы из слоновой кости. Если кто-то полагает, что встреча с акулой — самое страшное приключение в открытом море, значит, он еще не заглядывал в пасть русалки.
Вообще о русалках известно немногое. Знают, например, что они прячутся от людей. Многие венецианцы в те времена с великим удовольствием устраивали на них охоту. Для молодежи не было лучшей забавы, чем гоняться за юными наивными русалками, заблудившимися в лабиринте венецианских каналов. Если, бывало, какую-нибудь из них парни загонят до смерти, такое, конечно, не одобрялось, но озорников никто не осуждал.
Пойманных русалок чаще всего содержали в Аквариуме при Арсенале до тех пор, пока они зачем-нибудь не понадобятся. Обычно о них вспоминали перед лодочными гонками или — реже — когда хотелось отведать ухи. Об изумительно вкусном супе из русалочьих хвостов ходили легенды: говорили, что он вкуснее великолепных соусов из левиафана и сирен.
— Мне их жалко, — сказала вторая девочка, та, что сидела рядом с Мерле в гондоле.
Она тоже была очень худая, можно сказать, костлявая. Светлые, почти белые волосы доходили ей до пояса. Мерле ничего не знала о своей спутнице, разве что она тоже из сиротского приюта, но из другого квартала Венеции. Ей было тринадцать лет, на год меньше, чем Мерле. Она сказала, что ее зовут Юнипой.
Юнипа была слепая.
— Тебе жалко русалок? — спросила Мерле.
Слепая девочка кивнула.
— Я слышала их голоса.
— Они же не говорят.
— Нет, под водой они даже поют, — возразила Юнипа. — И сейчас пели. У меня хороший слух. Знаешь, как у многих слепых.
Мерле уставилась на Юнипу и долго молчала, пока не сообразила, что так вести себя неприлично, даже если собеседница тебя не видит.
— Да, — наконец проговорила Мерле, — мне их тоже жалко. Они какие-то… Я не знаю, как сказать, какие-то грустные. Будто потеряли что-то очень дорогое для себя.
— Может, свободу? — вмешался гондольер в разговор.
— Нет, гораздо большее, — возразила Мерле. Она подыскивала слова, чтобы выразить свою мысль. — Наверное, способность радоваться.
Это было не совсем то, что ей хотелось сказать, но уже ближе к истине.
Мерле была убеждена, что русалки такие же люди, как она сама. Даже смышленее, чем иной из приютских надзирателей, и умеют чувствовать. Они, конечно, другие, но это никому не дает права считать их животными, запрягать в лодки или преследовать в Лагуне.
Горожане поступают с русалками очень жестоко и совсем не по-человечески. Вспомнить только все те гадости, которые про них говорят. Мерле вздохнула и огляделась.
Гондолы одна за другой, как большие ножи, взрезают изумрудно-зеленую воду. В узких боковых каналах вода не шелохнется, а на Большом канале порой поднимаются высокие волны. Однако в трех-четырех кварталах от центральной водной артерии Венеции всегда царит полнейшее спокойствие. Фасады здесь подступают к самой воде. Все дома, как правило, четырехэтажные. Лет двести назад, когда Венеция еще была крупнейшим торговым центром, товары выгружались в дома богатых купцов прямо из лодок. Теперь же большинство старых зданий пустует, во многих окнах нет света, а деревянные ворота стоят наполовину в воде и гниют от сырости. Но в упадок город стал приходить еще до того, как его отрезали от остального мира осаждающие Венецию войска египтян. Не во всем был виноват возвращенный к жизни Фараон и его военачальники-сфинксы.
— Львы! — вдруг сказала Юнипа.
Взгляд Мерле скользнул вдоль берега к ближайшему мосту. Нигде ни одного живого существа, в том числе и каменных львов городской Гвардии.
— Где? Я никого не вижу.
— Я их чую, — настаивала на своем Юнипа.
Она громко втянула носом воздух. Мерле краем глаза заметила, как стоящий сзади гондольер с мрачным видом покачал головой, и тоже попыталась уловить что-нибудь в воздухе.
Когда гондола проплыла еще метров пятьдесят, нос Мерле смог кое-что учуять. Пахнуло такой затхлостью, такой болотной гнилью, что в смраде растворились остальные запахи этого медленно идущего ко дну города.
— Ты права.
Так могли пахнуть только каменные львы, которые служили солдатам венецианской Гвардии для верховой езды и в качестве боевых коней.
Действительно, в эту самую минуту огромный монументальный зверь взошел на мост, к которому приближалась гондола. Лев был гранитным, то есть принадлежал к самой распространенной на островах Лагуны породе каменных львов. Были в городе и другие львиные породы, отличавшиеся еще большей мощью, но в конечном итоге это не имело значения. Всякому, кто попадал гранитному льву на клыки, оставалось лишь попрощаться с жизнью. Львы испокон веков считаются символом Венеции, еще с тех пор, когда все они были крылатыми и могли летать по воздуху. По прошествии времени осталось лишь небольшое количество крылатых зверей, находившихся в личном пользовании дожей — правителей Венеции. Остальных львов дрессировщики с Львиного острова или с севера Лагуны лишили способности летать. Львята стали появляться на свет с жалкими бугорками на спине, которые так и оставались бесполезными отростками вместо крыльев. Солдаты венецианской Гвардии крепили на них седла.
Гранитный лев, взошедший на мост, был именно таким, самым обычным зверем из камня. Всадник красовался в ярком гвардейском мундире. За плечами гвардиста на кожаном ремне небрежно болталось ружье — всего лишь горделивый знак принадлежности к касте военных. Солдаты-гвардисты не могли защитить Венецию от войск Египетской Империи — за них это делала Королева Флюирия, — но с тех пор, как более тридцати лет назад город перешел на осадное положение, власть Гвардии очень упрочилась. Правда, произвол военных несколько ограничивался правителями-дожами, которые в обнищалом городе творили что хотели. Впрочем, и дожи, и их Гвардия только тешили себя видимостью своей силы, ибо жители знали, что в случае внезапного нападения никто не в состоянии защитить Венецию. Но пока Королева Флюирия не пускала врагов в Лагуну, власть имущие могли вдоволь наслаждаться своим могуществом.
Гвардист посмотрел с моста вниз на гондолу, подмигнул, ухмыльнувшись, Мерле и пришпорил льва. Зверь взревел и сорвался с места. Мерле отчетливо слышала чирканье каменных когтей по брусчатке моста. Юнипа зажала уши. Мост вздрагивал и шатался от прыжков хищной каменной кошки, гулкие отзвуки метались между домами, мячиками отскакивая от высоких фасадов. Даже сонная вода пришла в движение. Гондолу стало легонько покачивать.
Гондольер выждал, пока гвардист исчезнет где-то в узком переулке, сплюнул в воду и буркнул:
— Чтоб тебя Проклятый Предатель забрал!
Мерле обернулась и вопросительно взглянула на него, но гондольер с невозмутимым видом смотрел мимо нее на канал, медленно передвигая весло.
— Как ты думаешь, нам еще далеко? — спросила Юнипа у Мерле.
Гондольер опередил Мерле с ответом:
— Скоро будем на месте. Вон там, за углом…
И тут же спохватился, что «вон там» ни о чем не говорит слепой девочке. Поэтому быстро добавил:
— Еще пара минут — и будем у канала Изгнанников.
* * *Тьма и давящая теснота всегда нагоняли на Мерле страх.
Канал Изгнанников был как в тиски зажат высокими домами, которые выглядели один мрачнее другого. Почти все они были заброшенными. Пустые глазницы окон чернели на серых фасадах, а деревянные рамы косо висели на петлях, как крылья подстреленной птицы. Из-за взломанных дверей доносились вопли дерущихся котов — обычные звуки в городе с неимоверным количеством бродячих кошек. На подоконниках ворковали голуби, а узкие нехоженые тропы по обеим сторонам канала были припорошены мхом и птичьим пометом.
В ряду заброшенных зданий выделялись всего лишь два обитаемых дома — один напротив другого, они смотрели через канал друг на друга, насупившись и напыжившись, словно шахматисты-соперники. Эти дома отстояли метров на сто от устья тупикового канала и на столько же от окутанного мраком его дальнего конца. На каждом был балкон: на левом — каменный, на правом — чугунный с узорчатой решеткой. Пузатые балконы будто жаждали сцепиться в драке высоко над водой.
В канале — всего шага три в ширину — светло-зеленая вода казалась темной и глубокой. Узкий пролет между обоими жилыми домами едва пропускал дневной свет к воде, которую гондола слегка взбаламутила, — на поверхности лениво закачались два птичьих перышка.
Мерле очень туманно представляла себе, с чем ей придется здесь встретиться. В приюте ей твердили, что она должна быть рада, благодарна за то, что ее отдали сюда в учение. Вот на этом самом канале, в этом тусклом серо-зеленом туннеле ей придется провести многие годы.
Гондола приближалась к жилым домам. Мерле, замерев, прислушивалась, но, кроме приглушенных голосов и неразборчивой речи, ничего не могла уловить. Обернувшись к Юнипе, она увидела, что слепая девочка будто окаменела от напряжения: глаза зажмурены, губы шевелятся, беззвучно повторяя какие-то слова — наверное, те, что ее натренированный слух позволял ей выловить из доносившейся разговорной трескотни. Вот так же мастер, ткущий ковры, иглой выуживает из тысячи нитей именно ту, которая ему нужна.
В доме слева от канала помещалась ткацкая мастерская знаменитого Умберто. В городе считалось предосудительным носить одежду, изготовленную им и его учениками: слишком дурная шла о нем молва, слишком хорошо все знали о его разладе с Церковью. Но те венецианские дамы, которые втайне заказывали у него белье и платья, клялись всеми святыми, что его одежда обладает магическими свойствами. «В платьях от Умберто любая фигура тотчас же делается стройной», — говорили дамы в салонах и на улицах Венеции. И ведь в самом деле телосложение выправлялось. В его платьях люди не только выглядели изящнее, но действительно становились тоньше в талии, как если бы волшебная ткань растворяла лишний жир и устраняла изъяны. Священники в венецианских церквях частенько призывали проклятия на голову мастера за его богомерзкую работу, да так горячо и яростно, что гильдия ткачей в конце концов изгнала Умберто из своих рядов.
Впрочем, не один только Умберто испытал на себе гнев собратьев по ремеслу. То же самое случилось и с хозяином дома напротив. Там находилась мастерская, которая на свой лад тоже способствовала совершенствованию людей. Правда, не изготовлением одежды, и мастер своего дела, достопочтенный Арчимбольдо, наверное, рьяно протестовал бы, если бы его искусство захотели поставить на одну доску с работой его заклятого врага Умберто.
«Арчимбольдово Чудо-Стекло», — так было написано золотыми буквами над дверью, а рядом висела более подробная вывеска:
Волшебные зеркала для мачех добрых и злых, для ведьм красивых и страшных, и для любых добрых дел.
— Вот мы и приехали, — сказала Мерле Юнипе, задержав взгляд на вывесках. Что это за «Арчимбольдова мастерская волшебных зеркал»?
— Что ты видишь? — спросила Юнипа.
Мерле не знала, как ответить. Было не так просто определить свои первые впечатления. Дом-то неприглядный, как и весь канал, как и всё вокруг, но у двери стоит кадка с яркими цветами — словно радушный привет посреди серых сумерек. Взглянув на цветы еще раз, Мерле поняла, что они сделаны из цветного стекла.
— Вроде бы что-то получше, чем приют, — ответила она, немного помедлив.
Ступени от воды ко входу оказались очень скользкими. Гондольер помог девочкам выбраться из лодки. Плату за проезд он получил заранее, когда согласился доставить их по назначению. Перед тем как отчалить, он помахал им из гондолы рукой и пожелал обеим счастья.
Обе они, немного растерянные, стояли, каждая с узелком в руке, под вывеской, предлагавшей волшебные зеркала для злых мачех. Мерле сразу так и не смогла решить, удачу или неудачу сулит ей такая вывеска в начале ее нового пути. Скорее, будет и так и эдак. За окном в мастерской на том берегу замелькали ребячьи лица — одно, потом другое. «Любопытные ученики хотят узнать, кто приехал, — предположила Мерле. — Вражеские подмастерья, если верить слухам».
Арчимбольдо и Умберто давно возненавидели друг друга. Не секрет, что даже одновременное изгнание обоих из ремесленных гильдий не смогло их примирить. Напротив, каждый из них считал, что в случившемся виноват другой. «Почему выгоняют меня, а не этого сумасшедшего зеркальщика?» — так, по словам Арчимбольдо, вопрошал Умберто, а Умберто, со своей стороны, утверждал, что Арчимбольдо, когда его изгоняли из гильдии кричал: «Да, я ухожу, но вам следовало бы осудить и этого негодяя, который не ткани ткет, а козни плетет!» Так было или нет, никто не может сказать с полной уверенностью. Известно лишь одно: обоих выдворили из гильдии за то, что они совершали запретные магические действия.
«Он — волшебник, — пронеслось в голове взбудораженной Мерле, хотя она и в приюте до отъезда об этом частенько думала. — Арчимбольдо не кто иной, как волшебник!»
Дверь зеркальной мастерской со скрипом отворилась, и навстречу им вышла странная женщина. Ее длинные волосы были собраны в пучок на затылке. Кожаные штаны плотно обтягивали стройные ноги. На ней была свободная белая блуза, прошитая серебряными нитями. Мерле не удивилась бы, если бы увидела такую чудесную одежду в ткацкой мастерской на том берегу — но не тут, в доме Арчимбольдо…
Самой же удивительной частью костюма женщины была маска, скрывавшая часть ее лица. Последний венецианский карнавал — некогда они славились по всему миру — проходил в городе почти четыре десятилетия назад. Это было в 1854 году, через три года после того, как мумия фараона Аменофиса была извлечена из ступенчатой пирамиды Амун-Ка-Ре и возвращена к жизни. Теперь же, в годы войны, лишений и осады, не было никакого повода к маскарадному переодеванию.
Тем не менее на женщине была маска, вылепленная из папье-маше, покрытая глазурью и искусно раскрашенная. Без сомнения, это сделал какой-нибудь венецианский художник. Маска прикрывала всю нижнюю часть лица — от ноздрей до подбородка. Поверхность маски была блестящей и белой, как фарфор. Мастер изобразил на ней красиво очерченный ротик с темно-красными губами.