Майкл Резник Лесли Робин Родственные души
Вы когда-нибудь убивали любимого человека? Я имею в виду — любя по-настоящему. Я убил.
Убил окончательно и бесповоротно, навсегда… Как если бы всадил пулю ей в голову… Мне нет оправдания. Не смогу я чувствовать иначе, даже несмотря на абсолютную законность моего деяния, на то, что в больнице каждый твердил о милосердии и гуманизме моего поступка. Я разрешил им отключить аппарат… Мы с Кэти прожили вместе двадцать шесть лет, все время, за исключением первых десяти месяцев, в законном браке. Мы прошли через многое: два выкидыша, одно банкротство, попытку расстаться двенадцать лет назад, а потом и эту автокатастрофу. Мне сказали, что она будет жить как овощ, никогда не сможет думать, ходить да и вообще шевелиться. Я позволил ей существовать еще почти два месяца, пока не истек срок страховки, а после убил ее.
Другие люди, принявшие подобное решение, как-то учатся с этим жить. Я тоже думал, что смогу. Я никогда не был пьяницей, но примерно через четыре месяца после ее смерти стал пить. Сначала немного, потом с каждым днем мне требовалось больше и больше, чтобы перестать видеть ее глаза, наблюдающие за мной.
Я полагал, что мое увольнение лишь вопрос времени, ведь стоило им заметить меня пьяным, как я тут же слетел бы со своей немудреной должности ночного сторожа в «Глобал Энтерпрайзиз». Черт, я даже не знал, что они выпускают, только догадывался. Предприятие состояло из пяти соединенных между собой зданий, в каждом по одному сторожу. Каждый из нас на своей территории держал под присмотром порядка шестидесяти роботов, мы приходили на работу в десять вечера и уходили в семь утра, когда появлялась первая смена.
Да, мне грозил расчет. Беда в том, что если тебя однажды уволили с подобной службы, больше ничего не остается, кроме как медленно погибать от голода. Если ты не можешь следить за шестьюдесятью предварительно запрограммированными роботами и внушать уверенность, что здание не взорвется, то что же ты тогда можешь?
Я до сих пор помню ту ночь, когда встретил Моуза.
Я позволил «оку следящему» просканировать сетчатку и структуру костей, а после того как оно пропустило меня внутрь, я направился в туалет, к припрятанной в шкафчике бутылочке, чтобы тоже пропустить немного внутрь. К полуночи я почти забыл, как выглядела Кэти в свой последний день — предполагаю, очаровательной, как и всегда, но пока я нарезал круги по зданию, в голове вертелось словечко невинноубиенная. Я знал, что Билл Неттлз — начальник ночной смены — имел некоторые подозрения о моем пьянстве и наверняка собирался в самый неподходящий момент нагрянуть с проверкой, а потому я старался заставить себя несколько умерить запои. Но мне же приходилось избавляться от наблюдающего лица Кэти. Потому я сделал еще один глоток, а после понял, что пытаюсь подняться с пола, но ноги не слушаются.
Я вытянул руки и беспорядочно поискал хоть какую-нибудь опору, чтобы закрепиться и попытаться встать, и нащупал металлическую стойку, а рядом с ней и вторую. Наконец мои глаза с трудом поймали фокус, и я увидел, что ухватился за титановые ноги робота, видимо, проходившего неподалеку и услышавшего мое пение, или ругань, или какого черта я там еще делал.
— Поставь меня на ноги! — проскрипел я, и две сильные металлические руки подняли меня с пола.
— С вами все в порядке, сэр? — спросил робот. Его голос не был абсолютно механическим и монотонным. — Требуется ли вам помощь?
— Нет! — поспешно выкрикнул я. — Никакой помощи!
— Но, похоже, у вас физическое недомогание.
— Щас все будет в порядке, — с трудом проговорил я. — Просто помоги мне добраться до стола и побудь со мной пару минут, пока я протрезвею.
— Не понял термина, сэр, — произнес робот.
— Не переживай, — качнул я головой. — Просто помоги.
— Да, сэр.
— Какой у тебя номер? — спросил я, когда он повел меня к столу.
— Эм-Оу-Зед-312, сэр.
Я попробовал произнести это, но был слишком пьян. В конце концов я провозгласил:
— Я буду звать тебя Моуз. В честь старика Моуза.
— Кем был старик Моуз, сэр? — спросил он.
— Черт побери, кто ж его знает… — ответил я.
Мы добрались до стола, и он помог мне плюхнуться на стул.
— Могу я вернуться к работе, сэр?
— Через минуту, — пробурчал я. — Поброди тут поблизости немного, я убедюсь… убеждусь, что мне не надо бежать в уборную проблеваться. А потом можешь отваливать.
— Спасибо, сэр.
— Не помню, чтобы я видел тебя здесь раньше, Моуз… — Почему я почувствовал необходимость завести разговор с машиной — причина до сих пор ускользает от меня.
— Я присутствую на производстве три года и восемьдесят семь дней, сэр.
— Правда что ль? И что ты делаешь?
— Я устраняю неисправности, сэр.
Я попытался сконцентрироваться, но все было как в тумане.
— Какие же неисправности ты устраняешь? — спросил я, изобразив выстрел из несуществующего пистолета.
— Если что-то ломается на линии сборки, я ремонтирую.
— Значит, если ничего не сломалось, тебе нечего делать?
— Это верно, сэр.
— А сейчас что-нибудь сломано?
— Нет, сэр.
— Тогда останься и поговори со мной, пока не прояснится в голове, — попросил я. — Будь мне Кэти хотя бы ненадолго.
— Я не знаю, что такое Кэти, сэр, — сказал Моуз,
— Она не что, — поправил я и, подумав, добавил: — И больше не кто. И никогда не будет.
— Она? — переспросил Моуз. — Кэти была человеком?
— Давным-давно… — вздохнул я.
— Ей явно требовался более квалифицированный ремонтник, — заявил Моуз.
— Да уж, это точно… — снова вздохнул я, но тут вспомнил, что говорили врачи: — Но не всё на свете можно починить,
— Это не соответствует моей программе, сэр, — сказал Моуз.
— Думаю, моей тоже, — сознался я. — Но иногда приходится принимать решения, которые противоречат нашим запрограммированным действиям.
— Это нелогично, сэр. Если я действую вопреки своей программе, это означает, что я неисправен. И если обнаружится, что в моих программных характеристиках присутствуют некоторые аномалии, меня отключат автоматически, — бесстрастно констатировал Моуз.
— Если бы все было так просто, — проворчал я, снова глядя на бутылку, потому что искаженный образ Кэти проплыл перед глазами.
— Я не понимаю, сэр.
Пытаясь отогнать мрачные мысли, я поднял взгляд на лицо моего мучителя, не выражающее никаких эмоций, и подумал: «Почему у меня такое чувство, будто приходится оправдываться перед машиной?». А вслух сказал:
— А тебе и не надо понимать, Моуз. Всё, что тебе надо делать, это идти рядом, когда я начну обход.
Я безуспешно пытался встать, когда титановая рука вдруг легко подняла меня с сиденья и мягко поставила около стола.
— Никогда так больше не делай! — отрывисто проговорил я. Голова все еще кружилась: алкоголь и шок от внезапного перемещения с места на место. — Когда мне понадобится помощь, я скажу. Ничего не делай, пока тебе не разрешат.
— Да, сэр, — откликнулся Моуз так быстро, что я был ошеломлен.
«Ну с твоей-то программой все в порядке», — скривившись, подумал я; мое замешательство и подпитываемый алкоголем гнев испарялись, когда я медленно и осторожно вышел из двери и потопал по коридору.
Я начал обход и добрался до первого «ока следящего», пункта проверки, который отсканировал меня и позволил пройти в следующую секцию здания. Моуз послушно сопровождал меня, всегда на шаг позади, строго по протоколу. Ему запрещалось заходить в секцию Н, гак как его программа не включала в себя починку тамошнего тяжелого оборудования, а потому робот терпеливо ждал, пока я обойду ее и вернусь. Головной компьютер фиксировал время прохождения через каждый сканер, и это позволяло моему начальнику знать, своевременно ли я закончил очередной обход и проводил ли его вообще. Последнее время нарушения случались все чаще. Пока я получил два устных предупреждения и один нелестный письменный отзыв, касающийся моей работы. Я знал, что не могу позволить себе больше ни одного прокола.
Когда мы проходили через сборочный цех, я несколько раз, к сожалению, был вынужден привалиться к Моузу. Мне даже пришлось пару раз остановиться, чтобы подождать, когда помещение перестанет вращаться вокруг меня. Во время второй такой вынужденной остановки я понаблюдал за приписанными к этому цеху роботами — и в первый раз по-настоящему посмотрел на них.
Я пытался точно установить, почему их действия казались… ну, необычными, своеобразными что ли, но не мог определить причины кажущейся странности. Они занимались сборкой сложных изделий из простых деталей, и в этом не было ничего странного. А потом меня словно ударило — необычной была тишина. Они молчали. Ни один из них не взаимодействовал с другим. Роботы лишь передавали предметы — в основном инструменты — туда и обратно. Не было слышно ни единого слова, только звук работающих механизмов. Интересно, почему я никогда не замечал этого раньше.
Я повернулся к Моузу, чей взор постоянно держал в центре внимания меня, а не роботов.
— Ребята, вы что, никогда не разговариваете? — спросил я его с некоторым пренебрежением. Влияние алкоголя понемногу проходило.
— Я разговаривал с вами, сэр, — резонно ответил мой металлический спутник.
Перед тем как я мог лишь раздраженно вздохнуть или ругнуться, Моуз задрал голову вверх и чуть набок, будто размышляя. Я никогда раньше не видел, чтобы робот внешне проявлял какие-то человеческие манеры.
— Или вы интересуетесь, говорим ли мы между собой? — спросил Моуз и подождал моего кивка, прежде чем продолжить: — В этом нет необходимости, сэр. Мы получаем приказы напрямую от главного компьютера. Нам надо говорить лишь тогда, когда начальник задает прямой вопрос.
— А вот ты всю ночь то задаешь мне вопросы, то предлагаешь свое мнение, — указал я и внезапно осознал, что именно манеры Мо-уза я счел необычными, а вовсе не поведение роботов на линии сборки. Я не привык, чтобы железяки общались со мной так, как это делал Моуз последние полчаса.
Я чуть ли не видел, как в его голове вертятся шестеренки, когда он обдумывал ответ.
— В мою программу устранителя неполадок заложены специфические подпрограммы, позволяющие определять, тестировать, делать выводы и ремонтировать продукцию, которая возвращена на завод как поврежденная. Эти подпрограммы всегда активны.
— Иными словами, ты запрограммирован с изрядным любопытством и достаточной обучаемостью, чтобы заметить и устранить кучу разнообразных поломок, — прояснил я для себя. — Потому ты и задаешь вопросы… Но откуда у тебя способность составлять собственное мнение?..
— Это не мнение, сэр, — сказал он.
— Неужели? — возмутился я, раздраженный тем, что мне перечит машина. — Что же это тогда такое?
— Выводы, — отозвался Моуз.
Мой гнев испарился, сменившись кривой улыбкой. Я бы ответил ему одним словом: «Семантика» — но следующие полчаса мне пришлось бы объяснять смысл этого понятия.
Мы болтали о том о сём, в основном о заводе и его деятельности, пока я совершал обход, и, как это ни странно, компания Моуза оказалась удивительно приятной, даже несмотря на то, что он машина. Потому я не отпустил его, даже когда успешно завершил первый обход здания. К тому же в ту ночь никаких ремонтных работ не требовалось.
Когда утренние лучи солнечного света пробились в здание через затянутые грязной пленкой окна, я осознал, что первый раз со дня смерти Кэти провел время «в компании» с кем-то (в этом случае — с чем-то). С тех пор как я убил ее, я не позволял себе ни с кем сближаться, даже просто разговаривать по душам, и вот теперь проговорил с Моузом всю ночь. Ладно, он не был лучшим собеседником в мире, но я предварительно оттолкнул прочь всех — из страха, что в моем обществе они неминуемо попадут в беду, как это случилось с Кэти. До меня дошло, что робот не может попасть в беду из-за меня, потому что я не смогу убить вещь, изначально не являющуюся живой.
Возвращаясь домой на поезде, я оценил результаты этого «тонкого» наблюдения. В тот момент я размышлял о последней теме нашего с Моузом разговора, перед тем как отпустить его на рабочую станцию. Я как раз тянулся к заветной бутылочке, припрятанной в секретном местечке, когда он заставил меня вздрогнуть одним из своих обезоруживающих выводов.
— Эта субстанция портит ваше программирование, сэр. Вы должны воздерживаться от ее употребления во время работы.
Я пристально уставился на него, едва удерживая злобный протест на кончике языка, когда осознал, что сегодня я был более внимательным и собранным, чем в любую свою смену последние месяцы. Фактически, на этой неделе я в первый раз завершил каждый из обходов по графику. И все это потому, что не хлебнул ни капли алкоголя с самого начала смены.
Чертов робот был прав.
Я долго смотрел на него, прежде чем ответить:
— Мое программирование было повреждено до того, как я начал пить, Моуз. Я сломался.
— Могу ли я предложить некоторый ремонт, чтобы помочь вам функционировать более эффективно, сэр? — осведомился он.
Онемев, я обдумывал ответ — и на сей раз не воздействие алкоголя связывало мне язык. Что же могло побудить робота добровольно и самостоятельно предложить подобное решение?
Я пристально посмотрел на всегда бесстрастное лицо робота. «Должно быть, так работает его программа устранения неисправностей», — подумал я, а вслух сказал:
— Люди устроены не так, как механизмы, Моуз. Мы не можем постоянно исправлять свои поврежденные или порой барахлящие элементы.
— Я понимаю, сэр, — откликнулся Моуз. — Также не все механизмы подлежат починке. Тем не менее дефектные части могут быть заменены новыми, чтобы функционировало целое. Разве у людей не так?
— В некоторых случаях, — ответил я. — Конечно, можно заменить отказавшие конечности и большинство внутренних органов искусственными, однако поврежденный мозг заменить нельзя.
Моуз снова задрал голову вверх и чуть набок:
— Разве его нельзя перепрограммировать? Я помолчал, тщательно обдумывая ответ:
— Не так, как ты это понимаешь. Иногда уже и перепрограммировать нечего.
Ясный образ Кэти, смеющейся над одной из моих давно забытых шуток, четко вспыхнул в мозгу, обратился в другую Кэти, пустой оболочкой лежащую на больничной кровати, и отозвался тяжелой болью в сердце.
Мои пальцы автоматически обхватили стоящую на столе бутылку, и я заставил себя продолжать говорить, только бы стереть образ Кэти из мыслей.
— Кроме того, мозг человека управляется по большей части эмоциями, и никакое перепрограммирование не может ни влиять, ни даже контролировать реакцию на наши чувства.
— Значит ли это, что эмоции являются отклонением от нормы в вашем программном обеспечении?
Я почти впал в ступор. Никогда не рассматривал этот вопрос с такой точки зрения.
— Не совсем так, Моуз. Наши эмоции временами могут привести нас к ошибкам, но они являются ключевым элементом, который позволяет нам быть чем-то большим, чем программирование. (Интересно, черт побери, эта железяка хочет, чтобы я объяснил ему человеческую природу!) Проблема с эмоциями такова, что они по-разному воздействуют на каждую нашу программу, потому два человека, основываясь на одном и том же, скажем так, наборе данных, не обязательно примут одинаковые решения.
Звук кардиомонитора с прямой линией эхом отозвался во всех закоулках моего мозга. Если я принял верное решение, то почему эта пытка мучает меня денно и нощно? Я не хотел думать о Кэти, но каждый мой ответ приводил к мыслям о ней.
Оказывается, Моуз снова что-то говорил, и, несмотря на настоятельный позыв протянуть руку к бутылке, вцепиться в нее и сделать умопомрачительный глоток, я обнаружил некоторое любопытство к его словам.
— Будучи механизмом, я получил от людей информацию о том, что есть правильное действие, а что — неправильное, — начал он. — Однако эмоции человека могут вызывать неисправности в функционировании, даже если вы делаете нечто, подразумеваемое правильным. Очевидно, у людей присутствует некая принципиальная погрешность в конструкции. Но вы утверждаете, что этот изъян позволяет вам быть совершеннее машин. Я не понимаю, как такое возможно, сэр.
Ну, скажу я вам, эта проклятая машина была полна удивительных сюрпризов! Он мог вычленить ошибку — в конструкции механизма или в словесной формулировке — быстрее чем… да что угодно! Я успел подумать лишь одно: «Как, черт побери, я могу показать тебе, что ты ошибаешься, когда я не знаю, верю ли самому себе?».
Я поднял бутылку к свету, с минуту глядел на гипнотически плещущуюся янтарную жидкость, а после неохотно припрятал ее подальше в ящик стола и сосредоточил все внимание на Моузе.
— В людях имеется нечто особенное, и это необходимо знать, если ты хочешь понять нас, — сказал я.
— Что же это, сэр? — почтительно спросил он.
— Наши изъяны, под которыми я понимаю наши ошибки в суждениях и решениях… обычно это и есть то, что дает нам возможность совершенствоваться. У нас есть способность индивидуально и коллективно учиться на этих самых ошибках. — Не знаю, почему мне показалось, что он остался при своем мнении, ведь его лицо не меняло выражения, но это заставило меня подыскать понятный ему пример. — Смотри на это так, Моуз. Если робот в цеху совершит ошибку, он будет ее повторять, пока ты или программист не придете ему на помощь. Но если человек допустит ту же самую ошибку, он проанализирует, что сделал неверно, и исправит ее. (Во всяком случае, если он не конченый засранец или у него хорошие стимулы.) Он больше не совершит эту ошибку, в то время как робот будет повторять ее бесконечно, пока кто-то извне не исправит положение.
Будь у роботов эмоции, я бы поклялся, что Моуз выглядел удивленным. Я ожидал его обычного «я не понимаю, сэр» — да и что может машина по-настоящему понять о лабиринтах человеческого разума, — но он снова умудрился преподнести мне сюрприз.