Не забываем ли мы, что в истине должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что и поэзия неразлучна с философией. (Д. В. Веневитинов, 8)
Я сколько ни принимался читать философские трактаты… все вздор. Они мне всегда напоминают философский камень — худший из всех камней, потому что он вовсе не существует, а его ищут. В науке ли, в заседании каком, если человек хочет городить пустяки, общие взгляды, недоказанные гипотезы, он сейчас оговаривается тем, что это только философское, т. е. не дельное воззрение. (А. И. Герцен, 5, 1)
А между тем опыт – беднейшее средство познания. (А. И. Герцен, 6, 1)
Для того чтоб сделать дельный вопрос, надобно непременно быть сколько-нибудь знакому с предметом, надобно обладать своего рода предугадывающею проницательностию. Между тем, когда наука молчит из снисхождения или старается вместо ответа показать невозможность требования, ее обвиняют в несостоятельности и в употреблении уловок. (А. И. Герцен, 6, 1)
Истинное осуществление мысли не в касте, а в человечестве; она не может ограничиваться тесным кругом цеха; мысль не знает супружеской верности – ее объятия всем; она только для того не существует, кто хочет эгоистически владеть ею. (А. И. Герцен, 6, 3)
Наука – живой организм, которым развивается истина. (А. И. Герцен, 6, 3)
…Увеличение знаний, не имеющее никаких пределов, обусловливаемое извне случайными открытиями, счастливыми опытами, иногда не столько радует, сколько теснитум. (А. И. Герцен, 8, 1)
Наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных; спокон века сравнивали науки с ветвящимся деревом – сходство чрезвычайно верное; каждая ветвь дерева, даже каждая почка имеет свою относительную самобытность; их можно принять за особые растения; но совокупность их принадлежит одному целому, живому растению этих растений — дереву; отнимите ветви – останется мертвый пень, отнимите ствол – ветви распадутся. (А. И. Герцен, 8, 1)
Философия есть единство частных наук; они втекают в нее, они – ее питание… (А. И. Герцен, 8, 1)
…Человек больше у себя в мире теоретических мечтаний, нежели в многоразличии фактов… Факты – это только скопление однородного материала, а не живой рост, как бы сумма частей ни была полна. (А. И. Герцен, 8, 1)
Дело науки – возведение всего сущего в мысль. (А. И. Герцен, 8, 2)
Начало знания есть сознательное противоположение себя предмету и стремление снять эту противоположность мыслию. (А. И. Герцен, 8, 3)
Философия, что бы ни принялась оправдывать, оправдывает только разум, т. е. себя. (А. И. Герцен, 8, 4)
Есть истины… которые, как политические права, не передаются раньше известного возраста. (А. И. Герцен, 9, 1, 6)
Диалектическая метода, если она не есть развитие самой сущности, воспитание ее, так сказать, в мысль, – становится чисто внешним средством гонять сквозь строй категорий всякую всячину, упражнением в логической гимнастике, – тем, чем она была у греческих софистов и средневековых схоластиков… (А. И. Герцен, 9, 4, 25)
Нет той логической абстракции, нет того собирательного имени, нет того неизвестного начала или неисследованной причины, которая не побывала бы, хоть на короткое время, божеством или святыней. Иконоборцы рационализма, сильно ратующие против кумиров, с удивлением видят, что по мере того, как они сбрасывают одних с пьедесталей, на них появляются другие. А по большей части они и не удивляются, потому ли, что вовсе не замечают, или сами их принимают за истинных богов.
Естествоиспытатели, хвастающиеся своим материализмом, толкуют о каких-то вперед задуманных планах природы, о ее целях и ловком избрании средств… Это фатализм в третьей степени, в кубе; на первой кипит кровь Януария, на второй орошаются поля дождем по молитве, на третьей – открываются тайные замыслы химического процесса, хвалятся экономические способности жизненной силы, заготовляющей желтки для зародышей и т. п.
(А. И. Герцен, 9, 6, 9, 2)ЖИЗНЬ ЗЕМНАЯ И ВЕЧНАЯ
(А. П. Сумароков, 6)
Но если человек, последуя существу своей природы, восхочет жизнь свою учинить длиннее, нежели природою она ему положена, если хочет расширить круг, стесняющий его, и разумом своим пренестися во все времена и во все страны – да соответствует прилежание его его желаниям. Творец наш дал все к тому… нам остается им воспользоваться. (М. М. Щербатов, 3)
Уверение о великости нашего существа и о великости того, что определено для нас в будущей жизни, естественно побуждает нас ко простиранию проницания нашего в будущее и заставляет нас пещися о том, что после нас последует. (Н. И. Новиков, 6)
Боле счастливый боится,
Чем несчастный, умереть.
(В. В. Капнист, 1)
Люди должны бы были непрестанно помышлять о двух вещах: во-первых, о краткости здешней жизни, и во-вторых, о бесконечности продолжения будущей. (И. А. Крылов, 1, 2)
Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою
И невозвратную добычу возвратит?
Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;
Надменный мавзолей лишь персть их бременит.
(В. А. Жуковский, 2)
И кто с сей жизнию без горя расставался?
Кто прах свой по себе забвенью предавал?
Кто в час последний свой сим миром не пленялся
И взора томного назад не обращал?
(В. А. Жуковский, 2)
Что жизнь, когда в ней нет очарованья?
Блаженство знать, к нему лететь душой,
Но пропасть зреть перед собой;
Желать всяк час и трепетать желанья…
(В. А. Жуковский, 5)
…Что счастием для нас в минутной жизни было,
То будет счастием для близких нам сердец
И долго после нас; грядущих лет певец
От лиры воспылает нашей…
(В. А. Жуковский, 6)
Сия уверенность в тленности земных вещей не есть ли тайное, врожденное в человеке доказательство бессмертия? Кто жалеет о мертвом, жалеет об одном себе: если бы он воображал своего потерянного друга жертвою ничтожности, он бы ужаснулся и порадовался внутренно тому, что он еще живет и чувствует. Но мы говорим о тех, кого мы лишились: я его не увижу! Не есть ли это в отношении к себе, а не к нему? Кто может быть несчастлив, веря бессмертию? Что он теряет в жизни, которая сама ничто, которой потерею должно радоваться, потому что она приближает нас к нашей великой цели! (В. А. Жуковский, 8, 17 июля 1805 г.)
О радость! мне ничто все ужасы могилы;
Ничтожество не мой удел:
Мне смерть, как друг, отдаст и жизнь и крылы,
И полечу в надзвездный я предел.
(Ф. Н. Глинка, 2)
Если и самая смерть так же неприметна, как приближение ее, то умереть, право, ничего не значит! Страшна смерть ожидаемая, и страх сей родится, кажется, более от тревоги в воображении или от затмения в совести, а смерть, налетающая невзначай, должна быть очень легка! (Ф. Н. Глинка, 5, 1, Описание войны 1813 года, 23 апреля)
Мысль о бессмертии проливает неизъяснимо сладостное утешение на раны растерзанного бедствиями сердца. (Ф. Н. Глинка, 6, 2, 3)
Кто может доказать, что смерть ужасна? Одно воображение наше окружает ее страхами и ужасами. Может быть, что и весьма вероятно, что она столь же приятна, как сон для утружденного странника, как отдых после великих трудов. Может быть, судорожное движение, сопровождающее отлучение души от тела, есть лучшее наслаждение; может быть, это, так сказать, восторг распространяющихся нервов. Весь состав телесный , потрясаемый отлучением души, дрожит, подобно сильно растроганным струнам. Сие последнее трепетание нервов затихает постепенно, и вместе с ним тело погружается в бесчувственность, а душа отделяется от него, как аромат от цветов, как звук от потрясенных струн, и веселится, как пленник, исторгшийся от тесных оков. (Ф. Н. Глинка, 6, 3, Мысли)
В колыбели и в могиле все равны. (Ф. Н. Глинка, 6, 3, Мысли)
Всякий, сбираясь в чужой край, запасается ходячею там монетою. Готовясь перейти за предел сей жизни в жизнь будущую, надлежит запасаться монетою , которая ходит там, а сия монета не злато, не алмазы – но добрые дела!.. (Ф. Н. Глинка, 6, 3, Мысли)
…Ужели для того мы родимся, живем и действуем, чтоб, наполня весь круг земной шумом и славою дел своих, исчезнуть, подобно явлениям воздушным и мечтам пробужденного от сна?.. Чтоб, будучи, так сказать, душою целого мира , превратиться в бездушные глыбы? О, какая бедная доля была бы твоя, о человек! когда бы ты рожден был только для сей юдоли скорбей и слез! (Ф. Н. Глинка, 7)
Когда же смерть нам в дверь заглянет
Когда же смерть нам в дверь заглянет
Звать в заточение свое,
Пусть лучше на пиру застанет,
Чем мертвыми и до нее.
(П. А. Вяземский, 11)
Жизнь разочлась со мной; она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла,
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки погребла.
(П. А. Вяземский, 23)
…Я только сознаю, что разучился жить,
Но умирать не научаюсь.
(П. А. Вяземский, 26)
…Тянул он данную природой канитель,
Жил, не заботившись проведать жизни цель,
И умер, не узнав, зачем он умирает.
(П. А. Вяземский, 28)
Страх смерти обитает не в душе человека, но в его физической части; он действует только до тех пор, пока преобладают материальные силы, подчиняя своим пользам духовное начало бытия; одно тело боится смерти, потому что смерть грозит ему разрушением, и как скоро болезнь и изнеможение отнимут у материи то страшное самовластие, которое люди называют голосом природы, и дух не встречает в нем более противоречия, – разрушение тела делается для нас незначащим, посторонним предметом. (О. И. Сенковский, 5)
Вечность! Это простое отсутствие всякой меры. (О. И. Сенковский, 5)
Между смертию и сном нет никакой разницы, разве та, что от смерти нельзя очнуться… Сладость, которую вы чувствуете, засыпая, есть именно следствие этого погружения духа в совершенное бездействие, в смерть. (О. И. Сенковский, 5)
Что наиболее меня убеждает в вечности моей души – это ее общность. На поверхности человека является его индивидуальный характер, но чем дальше вы проникаете во глубь души, тем более уверяетесь, что в ней, как идеи, существуют все добродетели, все пороки, все страсти, все отвращения, что там ни один из сих элементов не первенствует, но находится в таком же равновесии, как в природе, так же каждый имеет свою самобытность, как в поэзии. (В. Ф. Одоевский, 7)
Да! Смерть мила, когда цвет жизни
Приносишь в дар своей отчизне.
(Д. В. Веневитинов, 3)
Не свидетельствует ли смерть, постигшая и постигающая постоянно всех человеков, что мы сотворены для вечности, что на земле мы самые кратковременные странники, что, по этой причине, заботы наши о вечности должны быть главными и наибольшими заботами, а заботы о земле должны быть очень умеренными! (Игнатий, 2)
Видимая и называемая нами смерть, в сущности, есть только разлучение души с телом, прежде того уже умерщвленных отступлением от них истинной жизни, Бога. (Игнатий, 5, 1)
…Для благополучного вступления в мир духов необходимо благовременное образование себя законом Божиим… именно для этого образования и предоставлено нам некоторое время, определенное каждому человеку Богом для странствия по земле. (Игнатий, 5, 1)
Всеблагий Бог да дарует нам так провести земную жизнь, чтоб мы еще во время ее расторгли общение с духами падшими, вступили в общение с духами святыми, чтоб мы, на этом основании, совлекшись тела, были причислены к святым духам, а не к духам отверженным. (Игнатий, 5, Заключение)
Однако сердце и падшего человека, как ни было мрачно и тупо, постоянно осязало, так сказать, свою вечность. (Игнатий, 6)
Уже то самое, что для душ человеческих предназначено одно место жительства, одинаковое наслаждение и одинаковая казнь с ангелами, служит указанием, что души – существа по всему подобные ангелам. (Игнатий, 6)
Очень похожи на мертвецов земные счастливцы, мертвые для вечности и для всего духовного. (Игнатий, 7, 1)
Узнав о смерти ближнего вашего, не предайтесь тем неутешным рыданиям, которым обыкновенно предается мир, доказывающий тем, что надежда его – только во плоти. (Игнатий, 7, 9)
Никто из человеков не остался бессмертным на земле. А между тем живем как бы бессмертные; мысль о смерти и вечности ускользает от нас, делается нам совершенно чуждою. Это – ясное свидетельство, что род человеческий находится в падении; души наши связаны каким-то мраком, какими-то нерешимыми узами самообольщения, которыми мир и время держат нас в плене и порабощении. (Игнатий, 8, 156)
Байрон очень справедливо сказал, что порядочному человеку нельзя жить более тридцати пяти лет. Да и зачем долгая жизнь?., что будет пользы, если я проживу не десять, а пятьдесят лет, кому нужна моя жизнь, кроме моей матери, которая сама очень ненадежна? (А. И. Герцен, 1, 2, 4)
Человек растет, растет, складывается и прежде, нежели замечает, идет уже под ropy. Вдруг какой-нибудь удар будит его, и он с удивлением видит, что жизнь не только сложилась, но и прошла. Он тут только замечает тягость в членах, седые волосы, усталь в сердце, вялость в чувствах. Помочь нечем. Узел, которым организм связан и затянут, – личность – слабеет… Безличная мысль и безличная природа одолевают мало-помалу человеком и влекут его безостановочно на свои вечные, неотвратимые кладбища логики и стихийного бытия… (А. И. Герцен, 4, 1)
Пока человек идет скорым шагом вперед, не останавливаясь, не задумываясь, пока не пришел к оврагу или не сломал себе шеи, он все полагает, что его жизнь впереди, свысока смотрит на прошедшее и не умеет ценить настоящего. Но когда опыт прибил весенние цветы и остудил летний румянец, когда он догадывается, что жизнь, собственно, прошла, а осталось ее продолжение, тогда он иначе возвращается к светлым, к теплым, к прекрасным воспоминаниям первой молодости. (А. И. Герцен, 9, 1, 3)
Какое счастье вовремя умереть для человека, не умеющего в свой час ни сойти со сцены, ни идти вперед. (А. И. Герцен, 9, 1, 7)
Но по какому праву мы требуем справедливости, отчета, причин? – у кого? – у крутящегося урагана жизни?.. (А. И. Герцен, 9, 2, 18)
Не проще ли понять, что человек живет не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился, и родился для (как ни дурно это слово) – для настоящего, что вовсе не мешает ему ни получать наследство от прошедшего, ни оставлять кое-что по завещанию… Все великое значение наше, при нашей ничтожности, при едва уловимом мелькании личной жизни, в том-то и состоит, что, пока мы живы, пока не развязался на стихии задержанный нами узел, мы все-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею. Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории… Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначенье, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями. (А. И. Герцен, 9, 6, 9, 5)
Зачем все живет? Тут, мне кажется, предел вопросам; жизнь – и цель, и средство, и причина, и действие… Жизнь не достигает цели, а осуществляет все возможное, продолжает все осуществленное, она всегда готова шагнуть дальше – затем, чтоб полнее жить, еще больше жить, если можно; другой цели нет. (А. И. Герцен, 12, Consolatio)
Бывают точно времена
Совсем особенного свойства.
Себя не трудно умертвить,
Но, жизнь поняв, остаться жить —
Клянусь, немалое геройство!
(А. Н. Майков, 4)
ЛИЧНОСТЬ В ОБЩЕСТВЕ
Чернь дивиться будет твоим титлам, а умные люди, примечая твои злочинства, не только тебя презирать будут, но и совсем забудут древнюю славу твоего рода.
(А. Д. Кантемир, 1, 2)
(М. В. Ломоносов, 5)
(Г. С. Сковорода, 1, 10)
Известно, наконец, также и то, что о нравственных действиях другого не всегда по внутренней их доброте, но по внешней, чувствам их в противном виде представляющихся, рассуждают обыкновенно. (Д. С. Аничков, 2)
Не лучше ль менее известным,
А более полезным быть…
(Г. Р. Державин, 15)
Он не любил никого и никем любим не был, ибо тот, кто любит одного себя, недостоин быть любимым от других. (Д. И. Фонвизин, 2)
Я столько свет знаю, что мне стыдно чего-нибудь стыдиться. (Д. И. Фонвизин, 6, «Письмо от Стародума»)
…Истинно честному человеку надлежит быть полезным обществу во всех местах и во всяком случае, когда только он в состоянии оказать людям такое благодеяние. (И. А. Крылов, 1, 24)
Итак, не лучше ли быть первым между скотами, нежели последним между людьми? (И. А. Крылов, 2)
…Кто посмирней, так тот и виноват. (И. А. Крылов, 12)
В делах, которые гораздо поважней,
Нередко от того погибель всем бывает,
Что чем бы общую беду встречать дружней,
Всяк споры затевает
О выгоде своей.
(И. А. Крылов, 13)
…Все кажется в другом ошибкой нам;
А примешься за дело сам,
Так напроказишь вдвое хуже.
(И. А. Крылов, 20)
Человек, который, будучи с людьми, был однако ж один, будет холоднее того человека, который совсем был бы оставлен, потому что последний будет чувствовать нужду в любви и будет искать ее, а первый, будучи на этот счет обеспечен и спокоен и долго не имея нужды ни в чем, кроме еды, жилища и одежды, останется нечувствительным в душе своей, которая не научилась ни к кому привязываться и которая теряет чувствительность, если не приводить ее часто в движение. Ум его также останется в неразвитии, потому что чувства заставляют действовать ум, а если чувства не действуют, то и ум спит. Кто отделен от людей, тот не имеет предмета для размышления, потому что одни только наши отношения к людям служат началом наших умствований, потом уже он обращается на другие предметы. (В. А. Жуковский, 8, 26 августа 1805 г.)