Н. Д. Парыгина Один неверный шаг
Ночной разговор
Что-то душно, Таня. Я, пожалуй, открою окно.
— Да, открой.
— А Леночку не продует?
— Нет. Повесь на всякий случай плед на спинку кроватки.
— Этот?
— Ну да.
— Ночь хороша. Встань, посмотри, как завод светится.
— Наверное, так же, как вчера.
— Нет, не так. Встань, Таня!
— Иду. Правда, не так. Сегодня ночь темнее, луны нет.
— А в городе уже мало огней. Почти все спят.
— Тебе тоже завтра рано вставать, Сережа.
— Ничего. Ты знаешь, Авдонин уходит на пенсию.
— Вот как! И кого же на его место? Пойдем, ляжем, а то дрогнется.
— Пойдем. Еще не знаю. Левицкий предоставил мне право выбора. Подумай, говорит. Заместитель — твоя правая рука, ты и решай.
— Ты решил?
— Нет. У всех людей есть свои недостатки. Долинин умный, энергичный, но чересчур резкий. Совершенно лишен пластичности, как чугунный.
— А по-моему, это хорошо. Такие люди всегда говорят правду в глаза. Тебе ведь нужен не дипломат, а заместитель.
— Всякий руководитель должен быть немножко дипломатом.
— Ты думаешь?
— Храпов тоже не глупый.
— Ты же говорил, что он подхалим.
— Какая у тебя нежная кожа, Таня. Двенадцать лет с тобой живу и все удивляюсь.
— Авдонин доволен, что идет на пенсию?
— Не знаю. Такой же ходит хмурый, как всегда.
— У меня его девочка учится.
— Ты что-то путаешь. У Авдонина нет никакой девочки.
— Да не Авдонина, а Храпова. В шестом классе. Он однажды на родительском собрании выступал. Говорил минут пятнадцать, слов выпустил, наверное, миллион, а о чем говорил — так и не поняли.
— Ну, он не оратор, но в производстве разбирается. Ты хочешь спать?
— Нет. У меня завтра только два урока, пойду к двенадцати.
— Пустая башка!
— Моя?
— Да нет. Моя. Я же забыл сказать тебе самое главное. У нас в завкоме есть две путевки в Артек.
— Как? В самый настоящий Артек?
— Вот именно. В самый настоящий. Одну, правда, уже взял Левицкий. А одна свободна. Я просил придержать для Павлика…
— Павлик — в Артеке? Даже не представляю. Крым… Берег Черного моря, и наш курносый мальчишка…
— Здорово, да?
— Да.
— Путевка, правда, дорогая.
— Можно занять денег. Зря мы, наверное, купили эту мебель. Теперь немного трудновато. Мне обязательно надо бы к зиме новую шубку.
— Ничего. Постараюсь подработать. Какую-нибудь рационализацию двину…
— Артек… Красиво звучит. Наверное, там чудесно.
— Значит, я беру путевку. Ты не говори Павлику. Я сам скажу. Или вместе… Почему ты молчишь, Таня? Ну, скажи ему, если хочешь, сама.
— Не в том дело. Я думаю, Сережа…
— О чем ты думаешь, Таня?
— Ты знаешь, он вчера подрался. Я не хотела тебе говорить, ты поздно пришел, устал…
— Ну и что же? Мальчишки всегда дерутся.
— Он побил мальчика, который слабее его. Тот заплакал и сказал, что пожалуется отцу. И знаешь, что ответил Павлик?
— Ну?
— «Мой папа начальник цеха, и его все боятся, и твой папа тоже боится…»
— Ха-ха-ха… Это кому же он так?
— Вите Пономареву.
— А-а…
— Что-то Леночка ворочается. Посмотри, она не раскинулась?
— Нет, укрыта. Я мальчишкой тоже мечтал поехать в Артек. Не пришлось.
— Он вообще в последнее время стал какой-то заносчивый. Я тебе рассказывала, как он нагрубил Анне Павловне… И меня даже часто не слушается.
— Ну вот съездит в Артек, поумнеет.
— Понимаешь, Сережа… Дело в том, что… Ты только не подумай, что это из-за шубы, я вполне могу еще год проходить в старой. И вообще с деньгами мы обойдемся, я не жалею денег для Павлика, ты сам знаешь, к дню рождения мы купили ему фотоаппарат…
— Парень заслужил этот подарок. И Артек тоже. Он отлично учится.
— Это верно. Но меня вот что беспокоит… Ты не обижайся, но, по-моему, ты слишком много носишься с Павликом, слишком подчеркиваешь его не ахти какие заслуги. Отлично учится? Ну и что? Многие ребята живут в более трудных условиях и отлично учатся. Я боюсь, что это зазнайство в нем идет от тебя.
— Разве я веду себя высокомерно?
— На заводе я тебя не вижу, а дома… Да нет, все нормально, ты, наверное, просто устаешь и потому многого не замечаешь. Ты бы посмотрел, как Павлик задирает нос, когда у него висит на боку этот фотоаппарат.
— Вполне естественно.
— Может быть… Но он в эти минуты напоминает мне взрослых самодовольных тупиц, которые считают себя выше других людей только потому, что носят бостоновые штаны или имеют собственную «Волгу». Я не хочу, чтобы наш сын хоть капельку походил на них. «Мой папа — начальник цеха». Если твой папа начальник цеха, так это не значит, что ты родился со звездой во лбу. Нет, пусть эту путевку возьмет кто-нибудь другой.
— Ты с ума сошла! Это же исключительная удача…
— Я не хочу для Павлика ничего исключительного. Пусть едет в обычный пионерский лагерь. Заводской лагерь стоит в лесу, на берегу речки…
— Все-таки это не Артек.
— Ему нельзя ехать в Артек, Сережа. Сейчас — нельзя! Съездит в Артек и станет воображать еще больше: никто не был в Артеке, один я…
— Еще сын Левицкого.
— Да, сын главного инженера… Тем более. Я — и Левицкий. Между прочим, Женя Левицкий уже не признает никаких авторитетов, с ним просто замучились в школе.
— Так ты серьезно против?
— Я против, Сережа.
— Я просто удивляюсь, как ты не понимаешь, что ребенку будут полезны и солнце, и море, и походы по горам… Наконец, общество ребят, которые съехались со всего мира.
— Понимаю. Все понимаю. Но мы говорим о разных вещах. Ты думаешь о физическом здоровье Павлика, а я сейчас говорю о нравственном. С первым у него все благополучно, второе — под угрозой.
— Глупости.
— Не знаю, глупости или нет… Я хочу, чтобы Павлик вырос хорошим, душевным человеком.
— От того, что он съездит в Артек…
— При его склонности считать себя выше других сверстников это может очень скверно сказаться на его мнении о собственной персоне.
— Ведь Левицкие не боятся.
— Ты слишком часто ставишь в пример Левицких. И, по-моему, не всегда заслуженно. Просто из тщеславия тянешься за главным инженером. Тебе льстит, что только два мальчика едут из Дубравинска в Артек: сын главного инженера Левицкого и сын начальника цеха Королева.
— Знаешь, Таня, мне начинает казаться, что ты не любишь Пашку.
— А мне начинает казаться, что ты не любишь меня.
— Таня!
— Любовь — это прежде всего глубокое понимание человека. А ты порой перестаешь меня понимать.
— Знаешь, давай лучше спать.
— Это, конечно, неплохой выход, но когда мы проснемся…
— Я люблю тебя, Таня. Никогда не говори, что я тебя не люблю. Тебя, и Пашку, и Леночку… Ведь я не хлопочу для себя путевку в дорогой санаторий. Я думаю прежде о Павлике. О нашем сыне. О твоем сыне.
— Ой, Сережа… Ну, ладно. В самом деле пора спать…
Десять лет назад
Королев с женой и маленьким сынишкой приехал в Дубравинск десять лет назад. Стояло лето, город был в зелени, на берегах давно обезрыбевшей реки сидели с удочками рыболовы-фанатики. Вокруг города простирались поля созревающих хлебов, километрах в двух виднелся лес.
— Сережа, как здесь хорошо, — сказала Таня, сойдя с автобуса с Павликом на руках и восторженно оглядывая Дубравинск.
Автовокзал тогда был там же, где и сейчас, на вершине холма, но теперь он зажат со всех сторон кварталами новых домов, а в то время новая часть города только начинала строиться, вокруг автовокзала простирался пустырь, и ничто не мешало любоваться раскинувшимся внизу городом, и речкой, и окрестными холмами с их лесами и нивами.
Королеву город с первого взгляда показался слишком захолустным.
— Пропадем здесь со скуки, — пробурчал он.
— Ну, нет, — засмеялась Таня. — Ты — не знаю, а мы с Павликом не пропадем.
Оставив жену, сына и единственный чемодан, в котором помещались все их пожитки, на скамейке возле автовокзала, Королев отправился на завод. Павлик спал, а Таня, не замечая царившей вокруг обычной вокзальной суетни, смотрела на притаившийся в листве тополей, лип, каштанов и яблонь город, на вытянувшийся вдоль реки завод и думала о том, как сложится здесь их жизнь.
Если бы дали отдельную квартиру, хотя бы однокомнатную. А вдруг в самом деле дадут?.. Не комнату, а именно квартиру. С кухней. С ванной. С балконом. Неужели даже с балконом? Впрочем, балкон — это не так уж важно, можно без него обойтись… А где здесь школа? Наверное, вон та красная крыша… Хорошо бы жить поближе к школе. И лучше все-таки квартиру с балконом, чтобы Павлик мог спать на свежем воздухе. Строят новые дома. Вон тот, кажется, еще не заселен. Совсем на пустыре стоит, даже не в городе, а, можно сказать, за городом. Пусть. Я бы согласилась жить на окраине, ходить далеко, только чтоб своя, совсем отдельная квартира.
Они с Сергеем поженились еще на третьем курсе и все время жили на частных квартирах. Хозяйки вели себя так, словно квартиранты были навязанной им против воли обузой. Таня стеснялась лишний раз вскипятить чай, и они запивали скудную студенческую еду водой из-под крана. На лето Королевы уезжали к Таниной маме в Краснодарский край, и там немного отъедались, готовясь к новой трудной зиме.
Сергей долго не возвращался, у Тани достало времени разглядеть Дубравинск. Она думала, что город очень стар, деревянные дома совсем почернели, словно обгорелые, и церковь какого-то древнего стиля…
Кирпичная облупившаяся церковь с проеденным ржавчиной куполом стояла на горе невдалеке от автовокзала. Таня потом, недели две спустя, узнала, что церковь эта работала до самой Отечественной войны. В сорок втором, когда в Дубравинске хозяйничали немцы, они замучили в церкви пятерых партизан: трех мужчин, девушку и тринадцатилетнего подростка Мишу Белозерова. Мишина бабушка, не пропускавшая до войны ни одного богослужения, после этого отреклась от веры: не могла простить богу, что допустил такую жестокость в храме своем. Другие старухи ходили молиться в соседнее село Воскресенское, за десять километров, а бабка Белозерова не ходила и даже убрала в своем доме все иконы, кроме одной, которой благословила ее перед смертью мать и которая потому была ей дорога как память.
Еще один дом в Дубравинске был связан с жизнью бабки Белозеровой — дом купцов Чураковых, где она всю молодость провела в прислугах. Все его до сих пор так зовут: дом купцов Чураковых, хотя уже много лет, конечно, нет там никаких купцов и мало кто из жителей города их помнит. В этом доме размещаются теперь сберкасса, почта, горсобес и три квартиры. Но зеленые вывески учреждений на побеленной стене дома не стерли, а только как-то слегка исказили его купеческое обличье.
Бабушка Белозерова рассказывала потом в Танином классе на пионерском сборе, что купцы жили чинно, тихо, много молились, секли детей и били жен. «И хоть было тут богатства всякого вдоволь, и одежи, и снеди, и золота, а слезы лились беспрестанно, и не слышали эти стены смеху веселого, и не знали в этом дому люди радости».
Впрочем, стоит только взглянуть на дом Чураковых, даже если вы и не были на пионерском сборе на тему «Мрачное прошлое и светлое настоящее нашего города», как сразу станет ясно, что дом этот был построен не для радости. Длинный, приземистый, с толстыми и крепкими, как у тюрьмы, кирпичными стенами, с маленькими окнами, редко прорезанными по фасаду, без единой двери на улицу, он производит тягостное впечатление.
Сразу за домом Чураковых раскинулся парк. Он делит Дубравинск на старый и новый город. Впрочем, это теперь он так называется: новый город, а десять лет назад тут было всего несколько двухэтажных домов, а другие дома, и Дворец культуры, и универмаг, и новая школа — все это строилось уже при Королевых.
Улица от автовокзала круто спускалась вниз, и Таня издалека увидела возвращающегося с завода Сергея. Он шел очень быстро и широко размахивал руками. Он был немножко полноват, немножко неуклюж, ее Сережа, но Таня его любила, и все ей нравилось в нем: и чуть приземистая фигура, и медвежья неуклюжесть, и эта привычка размахивать руками.
Заметив, что Таня глядит на него, Сергей поднял руку и помахал какой-то бумажкой. Таня пожала плечами — не поняла, что за бумажка. Приказ о назначении на работу? Главным инженером его назначили, что ли? Почему у него такая горделивая физиономия? А Сергей, совсем забыв, что на него смотрит не одна Таня, а целая толпа ожидающих своих автобусов, махал над головой уже обеими руками: в одной по-прежнему была зажата бумажка, а на другой он рожками выставил два пальца.
И Таня вдруг догадалась.
Ордер на квартиру — вот что такое была эта бумажка! А два пальца… Нет, не может быть, не может быть… Но Сергей с явным хвастовством показывал два растопыренных рожками пальца, и Танино сердце прыгало от радости. Может такое быть, наверное, может, раз он так сияет, ее неуклюжий милый Сережка, муж, отец, славный инженер Дубравинского завода.
Чудеса на свете бывают, Таня знала это и раньше. Когда ее приняли в педагогический институт — это было чудо, встретила Сережку — чудо, и рождение Павлика, и… И вот опять жизнь подарила им чудо — двухкомнатную квартиру. Это ведь только говорится — две комнаты, а на самом деле кухня, она же столовая — вот вам уже три, передняя — четыре, ванная — пять, и балкон, честное слово, даже балкон, да притом на южную сторону.
Таня верила и не верила. Павлик спал на чемодане, а они с Сергеем ходили по пустой квартире, ахали, аукали, смеялись.
— Сережка, — говорила Таня, — мне хочется поцеловать этот краник.
Она нежно гладила медный кухонный кран.
— Ну поцелуй, — смеялся Сергей.
— Сережка, — через минуту звала Таня из комнаты, — иди скорее сюда.
— Ты нашла скатерть-самобранку? — улыбался Сергей.
— Нет. Но у меня есть чудный проект. Из твоей первой получки мы купим письменный стол и поставим его вот у этого окна.
— Может, сначала все-таки кровать? Или коляску Павлику?
Поразмыслив самую малость, Таня решила отстаивать свою идею.
— Нет, письменный стол. Сейчас тепло, поспим на полу. А Павлика будем укладывать в чемодан. Письменный стол и два стула. Сколько ты будешь получать?
Сергей сказал.
— Две с половиной стипендии! — восторженно ахнула Таня. — Да моя зарплата. Сережка, мы с тобой — миллионеры!
— Ура! — крикнул Сергей и, подхватив Таню на руки, закружился с ней по комнате.
А потом они купили бутылку самого дешевого вина, банку щуки в томате, хлеба, шоколадку и, уставив всей этой снедью чемодан, отпраздновали новоселье. Это был веселый праздник, и он прочно вошел в неписаную историю семьи Королевых.
Теперь…
Десять лет…
За эти десять лет Королевы стали старожилами Дубравинска. За эти годы состарился письменный стол, который они купили-таки из первой получки. Павлик закапал его чернилами и нечаянно рассек почти по самой середине бритвой дерматиновый верх — обрезал листочек с переводной картинкой и прохватил стол.
Уже не так звонко звучат голоса Сергея и Тани, как когда-то в пустой квартире: приглушают их ковры и портьеры. Да и посолиднее стали Королевы. Таня, то бишь Татьяна Николаевна, — уважаемая учительница с приличным стажем, Сергей Александрович и того выше — начальник цеха. Не пристало им по-детски резвиться и восторгаться медным краном или аляповатыми цветочками на обоях.
Кто теперь больше всех шумит в квартире, так это четырехлетняя Леночка. Придет из детсада, и нет от нее никому покоя: то сама рассказывает о разных детсадовских событиях, то требует, чтобы ей рассказали сказку или почитали стихи, то пристанет к Павлику — идем гулять, а у Павлика решение задачи не сходится с ответом, Павлику не до прогулок, он либо сам стукнет Леночку, либо маме наябедничает, и в любом случае маме приходится вершить суд, что весьма нелегко, когда и истец и ответчик одинаково дороги сердцу пристрастного судьи.
Люди говорят про Королевых: счастливая семья. Дом, в котором живут Королевы, борется за звание дома коммунистического быта, и члены домового комитета в воспитательных беседах с жильцами приводят Королевых в пример: вот настоящая ячейка коммунистического общества. Но Таня с горечью чувствует, что в последнее время частенько возникают в этой ячейке трещинки, мелкие, невидимые для постороннего глаза, но очень болезненные для нее. И для Сережи, конечно.
«Тщеславие… Тянешься за главным инженером», — с обидой и раздражением думает Сергей Александрович, шагая по каменным ступеням круто спускающейся под уклон улицы. Подумаешь, уличила! Ну и что из того, что он тщеславен? Таня считает тщеславие пороком, а очень многие находят, что это не порок, а достоинство, пружина, которая толкает человека все выше и выше. В тридцать четыре года сделаться начальником крупнейшего цеха на заводе… Не в тридцать четыре, а в тридцать один — три года назад его назначили на эту должность. Люди с уважением относятся к его мнению по более сложным вопросам, чем путевка в Артек, а она нагоняет всякого педагогического тумана.
Таня уже не в первый раз намекала на какие-то неблагоприятные перемены в характере Сергея. Он, однако, ничего такого за собой не замечал. Если же и произошли какие-то изменения, то это вполне естественно; все люди с годами становятся другими, и не стоит из-за этого поднимать панику. В конце концов нельзя же сравнивать его работу и Танину. Что ни говорите, а учить людей грамоте проще, чем руководить цехом. Может, он и в самом деле стал немного суровее…
Раньше, в молодости, Сергей Александрович любил иной раз в одиночестве подумать о себе, обсудить с самим собой собственные поступки, слова, даже мысли. Он называл это «ревизией души». Об этих «ревизиях» не знала даже Таня. Она только удивлялась иной раз, что, съездив на рыбалку, или в командировку, или просто после бессонной ночи Сергей вдруг становился внимательнее, добрее и мягче и, припомнив какое-нибудь давнее столкновение, ни с того ни с сего признавался, что был не прав.