Мужчина замолчал, а музыкант вдруг недоуменно спросил:
— Постойте! Так Яшка у меня семечки ел! И овёс, и пшено…
— И водичку, наверно, пил? — грустно усмехнулся продавец птиц. — У него внутри жерновочки такие специальные установлены. Пищу в муку перетрут, водичкой спрыснут — и туда, вниз. Ты ведь анализы у него не брал?
Никита Николаевич смотрел на мастера, как кролик на удава, а тот затягивался едким дымом и нервно постукивал пальцами по липкому столу. Наконец он тяжело вздохнул, подхватил попугая за голову и лёгким движением вернул его к жизни. Рана-щель затянулась, мягкий пластиковый пух прикрыл рубец и шикарная птица, блеснув чёрными стекляшками глаз, сказала:
— Бонжур!
Никита Николаевич с грустью подумал, что его Яшка сказал бы «О’кей» и ещё, наверно, прошёлся бы насчёт его внешности. И вдруг он понял, что ему вовсе не хочется иметь этого роскошного сине-красного попугая, будь он хоть в тысячу раз умнее скромного Яшки.
— Понятно. Я так и знал, — по-своему истолковал молчание музыканта мастер. — Конечно, кому в голову придёт дружить с электрической игрушкой? Я это давно понял.
Он снова раскрыл свой гремящий чемоданчик, скомандовал: «Птица, на место!», и попугай, шумно сорвавшись со стола, исчез в потрёпанных фибровых недрах.
— Ну, ладно. Я пошёл, — сказал водопроводчик и протянул чёрную мозолистую руку. — Ты уж извини… Понадоблюсь, здесь найдёшь.
Он рванул на себя дверь и растворился в февральской метели.
— Не удалась жизнь! — донеслось до Никиты Николаевича откуда-то из глубины снежного хоровода.
Дверь помедлила и с грохотом захлопнулась. Музыкант повернулся к столу и тупо уставился на серебристую россыпь батареек, забытых мастером.
А через полчаса прохожие могли наблюдать странного человека, без шапки бежавшего по улице. Он что-то сжимал в кулаке и бормотал себе под нос:
— Ни черта ты не понял, мастер!..