Маркеев Олег Хроники Нового Средневековья
Маркеев Олег Георгиевич
Хроники Нового Средневековья
Статья
Третий Рим
Вагоны несутся крысиными ходами, толкая впереди себя спертый воздух, насыщенный испарениями миллиона потных тел. Пассажиры тупо разглядывают свои отражения в мертвых стеклах и жуют жвачку газетных статей и дамских романов. Мясорубка эскалатора тянет их наверх, и они прихорашиваются, одергивая мятые одежды и разглаживая бледные щеки. За прозрачными дверями с надписью "Выход" их ждет ежедневная скотобойня. Мягкие кресла и кондиционеры для одних, жесткие ободранные стулья для других, нудный вой станка для третьих. В этом вся разница. Но они видят в ней некий сокровенный смысл.
Они живут, безвольные, как сомнамбулы, и видят один и тот же сон. Один на всех. Он стал так привычен, что они уже никогда не смогут проснуться. Придется убивать их спящими. В этом не будет греха. Иначе нельзя вернуть им жизнь.
А мы ходим по городу скользящей походкой диких зверей. Мы только принюхиваемся и присматриваемся к этому мертвому миру. Когти и клыки прячутся до поры, как тайное оружие, ждущее своего часа. А он все ближе. И мы начали терять бдительность. Все чаще мы выдаем себя острыми хищными взглядами. В наших зрачках вспыхивает огонь степных костров и пьяная удаль ночной атаки. Но oн не отражается в ваших мутных от сна глазах. Вы так привыкли не замечать себе подобных, что прозевали нас.
А мы другие. В нас нет ни капли вашей гнилой крови. Ночами нам снятся дальние переходы, великие реки, степи, дрожащие от топота тысяч коней, копытами высекающих ледяные искры из промерзшей земли. Мы знаем, где пройдут новые пути караванов, где острые шпили соборов подопрут небо и где вырастут серые бастионы крепостей.
У нас есть шуты и поэты, святые и грешники, купцы и нищие, короли и рыцари, бродяги и философы. У нас есть все, что нужно для жизни. Потому что мы - сама жизнь. Мы улыбаемся даже во сне. И эта улыбка самый страшный приговор вашему миру.
Cлушайте, вы, еще есть время проснуться! Нет греха добить вас спящими, но грех не дать вам умереть достойно. Проснитесь! Пусть грянет бой. Последний бой, красивый , как праздник. И праздник, яростный, как любовь. Небеса содрогнутся от зависти и обрушатся на нас теплым ливнем. Он смоет кровь, усталость и тлен. Мы вместе, как встретившиеся после долгой разлуки, будем шлепать по лужам, целовать спелые губы женщин и пить молодое вино.
Наш Господь сойдет в освященный кровью и вином мир и будет плясать и пить, как простой смертный, обнимая женщину с блудливыми глазами. Он откроет вам высшую тайну, которую вы так долго искали. "Жизнь не страшнее смерти!" скажет он с набитым ртом. - " Жизнь, дети мои, не страшнее смерти!" И с этой истиной, вы обретете если не бессмертие, то хотя бы счастье.
Но вы спите. И наши крадущиеся шаги не могут потревожить ваш сон. А ведь мы лишь лазутчики в этом мире. Мы тайные посланники Будущего, в которое вы так и не набрались смелости поверить. И оно уже вошло вслед за нами в ваш сон, который вы привыкли считать единственной реальностью. А вы продолжаете спать. Кто же разбудит вас, когда к стенам города подойдут полки диких от предвкушения боя варваров и крылья степного орла затмят ваше холодное солнце?
Спит ваш последний Рим обморочным сном тифозного больного. И в туго набитых желудках догнивает последний гусь.
Шут
Никому не бывает так худо по утру как безработному шуту.
Эту шутку Шут придумал давным давно. В пору придворной юности. Работать тогда было сытно и не хлопотно. Увы, нынешние князья шуток не ценили. Шуту надоело каждый раз слышать "не понял?" и, не дожидаясь неизбежного "ответишь, сука!", он ушел. Объяснять, что вся соль его профессии в безответственности, он не решился. Слишком уж жесткие губы и волчьи глаза были у нынешних князей. До вальяжности и сибаритства прежних хозяев им было далеко. Лет пятьдесят власти, как минимум.
В тяжелую голову ничего путного не лезло, и Шут стал бросать с балкона лепестки умерших год назад роз. Они медленно кружились в хмуром утреннем воздухе и раненными бабочками исчезали в темном колодце двора. Шут знал, что те из них, что прилипли к серым облупленным подоконникам, сейчас напоминают багровый след помады незнакомки на измятой подушке. И грустны, как поцелуй одинокой женщины. Нет, шутить с утра он никогда не умел...
Дворник с остервенением каторжника скреб асфальт редкой метлой. И от этого мерзкого звука стало еще холодней. Шут поднял воротник плаща и пошел к метро.
Был тот боголепный час, когда злые после принудительного ночного загула юные продавщицы достают пиво из холодильников. Шут косился на их тонкие пальцы с изломанными ярко-розовыми ноготками, вздрагивающих от прикосновения к ледяному зеленому стеклу, и удивлялся собственной решительности. Он твердо решил дойти до квартиры Капитана и уж там выпить первый за день глоток.
Капитан оказался не у дел после того, как утопил тринадцатую по счету каравеллу. Купцы, до этого беззаботно доверявшие ему свои товары, сочли это за дурной знак и отказались от его услуг. Капитан отнесся к изменению в судьбе философски. По-черному пил всего два года. А выйдя из запоя, все оставшиеся деньги вложил в незаконную торговлю оружием. Он единственный в этом паскудном бизнесе верил в честное слово, за что его очень любили освободительные движения и начинающие террористы.
В маленькой капитанской квартирке, пропахшей сандаловыми свечами, оружейной смазкой и голландским табаком, всегда можно было застать Партизана. Он прятался от полиции всех развитых и развивающихся стран и лечил тропическую лихорадку и застарелую язву двенадцатиперстной кишки сухим марочным вином. Неделю назад Партизан памятью Че Гевары поклялся привезти первое издание Петрарки. Говорил, что присмотрел во дворце одного сатрапа.
Шут знал, что Партизан соврал. Сейчас скажет, что переворот не удался, подвели местные кадры. И они станут ржать над Шутом, над его доверчивостью и любви к старым книгам. Но эта была единственная на сегодня шутка, которую он смог придумать.
Там, у истока реки Ориноко
Шут сразу же понял, что опоздал, Капитан и Партизан, несмотря на ранний час, приканчивали седьмую бутылку портвейна.
- Садись, - кивнул вошедшему Шуту Капитан. Плеснул в стакан рубинового вина, норму каждого здесь давно знали, лишних слов не тратили, придвинул к Шуту тарелку с закуской.
Партизан вскинул сжатый кулак в революционном приветствии, свободной рукой подставил свой пустой стакан. Капитан вылил остатки вина в станкан Партизана.
Выпили, не чокаясь.
- А теперь повтори, ренегат проклятый, что ты мне сейчас сказал. При Шуте повтори! - Партизан черным беретом вытер потное, красное, как вино в стаканах, лицо.
- Стоит ли? - мелодично протянул Капитан.
- Нет, ты повтори! - с пьяным упорством потребовал Партизан.
Капитан сплел на толстом животе пальцы в сиреневой вязе малазийской татуировки.
- Политика - это дерьмо пополам с кровью. Сплошной геморрой, - устало произнес он. - Не для меня это.
- Чистплюй! - Партизан зло ощерился. - А когда впаривал курдам неисправные ружья, которые выменял у сипаев на китайский опий, ты о чистоте не думал?
- Я о долгах думал, - ответил Капитан.
Шут поперхнулся и затравленно посмотрел на Партизана, тискавшего в цепких пальцах граненый стакан. В повисшей тишине было отчетливо слышно, как толстая муха бьется головой о хрустальную подвеску люстры.
Капитан, не обращая ни на кого внимания, набил трубку духовитым голландским табаком, положил сверху шарик опия, долго раскуривал. Потом, выпустил в потолок, обклеенный долговыми расписками, тугую струю ароматного дыма. От ее удара одна долговая расписка отклеилась, и раненной птицей спикировала на стол. Капитан всегда дотошный в расчетах с кредиторами, смахнул прилипшие к ней крошки, аккуратно сложил треугольником и сунул за обшлаг потертого мундира.
- Значит, не пойдешь? - процедил Партизан.
- Нет, не пойду.
Шут грустно улыбнулся. Каждый раз, стоило их оставить вдвоем, Партизан изводил Капитана предложением немедленно двинуться к берегам Латинской Америки.
Первым актом победоносной революции должна была стать высадка со шхуны на заболоченном берегу. Что делать дальше, Партизан знал до запятой. В его заросшей дикой порослью голове хранились тысячи планов боевых операций, диверсионно-разведывательных рейдов, актов саботажа и индивидуального террора. В финале герильи, бестолковой, страстной и красочной, как бразильский карнавал, разноцветное полотнище победившей революции должно было взвиться над разгромленным президентским дворцом. Три варианта речи для орущей от восторга толпы были давно написаны, выучены наизусть, а черновики сожжены из соображений конспирации. Революция, как роды, была неизбежна.
Но с начальным этапом операции была вечная проблема. Партизан страдал от морской болезни, его даже в трамвае укачивало до рвоты, а главное - он ни черта не смыслил в навигации.
Но с начальным этапом операции была вечная проблема. Партизан страдал от морской болезни, его даже в трамвае укачивало до рвоты, а главное - он ни черта не смыслил в навигации.
А Капитан со свойственной скандинавам флегматичностью сразу же ставил под вопрос необходимость освободительной борьбы в странах третьего мира. Но дело было не в национальной склонности к д демократии и шведской модели социализма. Однажды, изрядно перепив, он признался Шуту, что у него уже давно отобрали лицензию на управление судном, любым: от крейсерской яхты до жалкой шлюпки. Капитан умолял сохранить это невольно вырвавшееся признание в тайне, и с тех пор Шут не знал, на чью сторону встать в регулярно вспыхивающих ссорах. Он любил Капитана и Партизана. Это были его единственные друзья. Других судьба уже не пошлет.
- Гад ты. Продался. - Партизан встал, покачнулся на отяжелевших ногах и уперся кулаками в стол. ? Там же люди страдают!
- Они везде страдают, - философски изрек Капитан, пыхнув трубкой. Он был уже на той стадии опьянения, когда неожиданно проклевывался тягучий прибалтийский акцент.
- Ну и сиди здесь, кисни от скуки! Я его возьму. - Партизан перенес тяжесть на одну руку и освободившейся ткнул Шута в плечо. - Пойдешь со мной, камрад?
Шут вздрогнул. Впервые Партизан предложил ему пойти на войну.
" Плохо дело, - подумал он. - Видно, совсем разбередило мужика. Добром это не кончится".
- Пойду, - кивнул Шут.
Партизан плюхнулся рядом на скамью, сграбастал Шута в объятия и смачно расцеловал в обе щеки.
- Родной ты мой! Ты даже не знаешь, как здорово это будет. - Он одной рукой прижал Шута к себе, другой стал разливать вино по стаканам. - Слушай, брат, слушай! Мы высадимся ночью. По грудь в воде добредем до берега. Болотом обойдем посты и скроемся в сельве. Будем идти всю ночь. Ночь и день, ночь и день, ночь и день... Пока не растворимся в зеленом море, пока ноздри не устанут проталкивать в легкие насыщенный испарениями и ароматами воздух, а глаза не устанут отражать зелень листвы, заляпанную огненными лепестками магнолий. Обезьяны будут бросать в нас сочащиеся пьяным соком плоды, попугаи, раскрашенные, как проститутки, станут орать нам в след наши собственные мысли, ручьи из красных муравьев потекут по нашим следам, отравленные стрелы, вылетая из чащи, упадут к нашим ногам, увязнув в нашем дыхании, полном проклятий и молитв, ягуары станут окликать нас по ночам голосами некогда любимых женщин, изумрудные змеи, скользя по лианам, будут слизывать слезы, выедающие наши глаза. А когда мы забудем последнее воспоминание, когда соленый пот растворит морщины на наших лицах, когда Южный крест выжжет свое тавро на наших зрачках и миллиарды москитов выцедят нашу кровь до последнего красного шарика, сельва распахнет свои горячие обьятия, горячие и удушливые, как объятия мулатки, опьяненной ромом и похотью. Она распахнет объятия и вытолкнет нас к прозрачному ручью, чья вода холоднее поцелуя смерти и прозрачнее слезы Спасителя. Через тысячу миль этот ручей превращается в мощную реку, непокорную, как судьба. Там, у истока реки Ориноко мы и разобьем лагерь. Пройдет сезон дождей, ручей помутнеет и выйдет из берегов, затопив маленькую долину. И тогда мы двинемся в поход. Вниз по реке. И ничто не сможет остановить нас, как ни что не может остановить реку, несущуюся на встречу Океану. Нельзя остановить Ориноко. Нельзя остановить Любовь. Нельзя остановить Революцию! - Партизан грохнул кулаком по столу, свесил голову и замолчал.
Шут осторожно пошевелился, сидеть было не удобно, а хватка у Партизана была мертвой, руки тонкие, но жилистые и сильные, как у акробата.
Партизан вздохнул и вдруг низко, почти шепотом затянул:
- Венсеремос, венсеремос!
Он медленно поднимал голову, голос его становился все громче и громче. Песня латиноамериканских партизан вырывалась на свободу из охрипшего горла, билась о стены комнаты, натыкалась на стеллажи книг, дробилась о хрустальные подвески люстры и, подхваченная струей свежего воздуха, вылетала в окно, распугивая голубей, кружащих над кафедральной площадью.
Партизан закинул голову вверх, лицо его, иссеченное шрамами и ранними морщинами, светилось, как ладонь, закрывающая от ветра язычок свечи. Из-под плотно сжатых век сочились слезы. Святые слезы еретиков и мятежников.
Капитан засопел и оттолкнул кресло. Шут вскочил на скамью и принялся дирижировать. Второй куплет песни ударил мощно, как гром пушки, возвещающий начало новой жизни.
- Эх - ма, живем, камарадос! - заорал Партизан, схватил со стола пустую бутылку и швырнул в окно. Не успела он исчезнуть из поля зрения, как ее догнала пуля, выпущенная умелой рукой. - Еще! - скомандовал Партизан, быстро перезаряжая пистолет.
Капитан метнул две бутылки разом, Партизан одним выстрелом раскрошил обе.
- Еще!!
- Гуляй, братишки! - Капитан схватил любимую тарелку, единственную, что осталась в живых от китайского сервиза, половину побили при контрабандном вывозе из Поднебесной, вторую доколотили уже здесь. - Якорь мне в задницу, я еду с вами! Еду!!
Дверь затряслась от мощных ударов, потом жалобно скрипнули петли, и она рухнула, подняв в воздух облако пыли и старые газеты.
Штабс-капитан гвардейцев строевым шагом вошел в комнату. В полной тишине противно поскрипывала давно нечищенная кираса. Каску он держал под мышкой, всю голову занимала огромная плешь, увенчаная черной изюминкой бородавки. Ее штабс-капитан всегда стеснялся и в любую жару ходил по городу в каске. Все знали, что только нечто уж совсем не укладывающееся в штаб-капитанской голове могло заставить его снять с нее каску. Он смахнул с плаща мелкое стеклянное крошево и укоризненно посмотрел на застывших на своих местах друзей.
- Допрыгались, диссиденты проклятые. - В его голосе не было злобы, только усталость.
- А что я такого сделал, господин штабс-капитан? - Шут решил, что обратились к нему, из троих статью о диссидентстве удобнее было пришить именно ему. Восемь лет на галерах, конечно, не сахар, но что не сделаешь ради друзей. Да и на галерах шуты нужны, не всем же дано веселить народ.
- А вот что! - Штабс-капитан выковырял из плаща осколок зеленого стекла. - Хорошо, что каска спасла. А будь на моем месте другой, а? Непреднамеренное убийство! Статья восемь "прим". Четвертование или десять лет исправительных работ.
- Ну и сажай, гнида, сажай! Всех не пересажаете! - Партизан рванул на груди зеленую спецназовскую майку. На левой груди у него была татуировка Че Гевары, на правой - Троцкого.
- Ты свой "иконостас" прикрой, - строго произнес штабс-капитан. Видали и не такое.
- Шута-то на кой вязать?! - cразу же сбавил обороты Партизан. - Он и так без работы сидит. Бери меня, я тюрьмы не боюсь.
- А я за тюрьму боюсь! - отчеканил штабс-капитан гвардейцев. - Я тебя в камеру, а народ, как узнает - на штурм. Было уже, хватит, ученые! До сих пор из получки за ремонт удерживают. А у меня семья, между прочим. - Он с намеком посмотрел на Капитана.
Тот кивнул. Вышел из комнаты, позвякивая связкой ключей. Вернулся с кожаным мешочком. Из него раздавался другой перезвон, нежный и немного сладострастный.
Штабс-капитан гвардейцев потупил глаза и принялся расправлять усы, звон золотых гульденов он не мог спутать ни с чем на свете. Кошелек сам собой нырнул в карман его форменных брюк, и капитан вздрогнул, ощутив приятную тяжесть взятки.
- По законам морского гостеприимства, - Капитан опять начал по-прибалтийский растягивать слова. - Всякий оказавшийся во время обеда на борту обязан быть приглашен к столу. Прошу вас! - Он широким жестом обвел разгромленный стол.
- Вообще-то я не голоден. - Штабс-капитан гвардейцев спрятал в усы довольную улыбку. - Разве что за кампанию...
- Окажите честь! - Капитан кивнул Шуту, тот послушно спрыгнул со скамьи и сел за стол.
Партизан отошел к окну. За спиной булькало вино, перекочовывая из бутылок в стаканы, а потом в желудки. Скребли вилки по тарелкам, похрустывали стебельки свежей зелени на зубах. Он поморщился и с оттяжкой сплюнул.
Площадь была затоплена полуденным солнцем. Лучи дробились на витражах кафедрального собора, окрашивались в яркие цвета и растворялись в темноте и прохладе внутренних помещений собора. На фронтоне распахнулось окошко, наружу высунулась седая голова пастора. Он помахал Партизану рукой и что-то прокричал.
- Cтарый греховодник! - зло прошептал Партизан. И медленно поднял пистолет. Целил точно в серебристое пятно волос, оно четко выделялось на фоне серого камня и черной сутаны.
- Не шали, - добродушно предупредил штабс-капитан гвардейцев. Рот был набит салатом, звуки вязли или срывались в свист. - Далековато. Пуля не долетит. Напугаешь старого пердуна, он и помрет от инфаркта. Вот тебе и непреднамеренное убийство. Хотя, - он покосился на напряженно замолчавшего Капитана. - Если адвокат хороший, или иные смягчающие обстоятельства... То можно и под несчастный случай подвести.