Лайош Мештерхази А что там, по ту сторону горы? или Роль личности в истории
Чумазый этот пригород словно бы разжился по случаю кое-каким барахлом, надоевшим капризной барыне-столице. По дешевке скупив, он соответственным образом и обошелся с приобретенным: разбросал куда попало и как попало… Пустыри, кучи мусора, недостроенные изгороди, одинокая покосившаяся будка. Улицы из одного ряда домов, с зияющими пустотами тут и там. Заводы, где на тесной территории вздымается, едва не выпирая закопченным боком на улицу, сборочный цех, где узкоколейка с трудом протискивается между конторой и складом, а на узком дворе не развернуться грузовику. Зато проходная – настоящий средневековый замок, с башнями и зубцами из красного кирпича, со сверкающей кровлей. Одно слово – покупка по случаю… И между скученными заводскими строениями – целые плоскогорья шлаковых отвалов и кладбищ отслужившего железа.
У Дуная солнце набело вылизало камни дамбы. Из щелей между камнями тянутся к солнцу пучки бурьяна. Ленивая, грязно-серая, течет между зелеными островами река.
За рекой, загораживая горизонт, вздымается сумрачная громада Пограничной горы. Солнце еще не село, а тень от горы уже погружает пригород в вечернюю мглу. Редкая цепочка фонарей загорается на улицах, зевы плавильных печей бросают тревожные сполохи на облака.
Жизнь здесь неотделима от дыма, от металлического грохота и гула, от тяжелого труда.
На голой, щербатой улице торчит наподобие цифры «Ь четырехэтажный дом. Вернее, это даже не дом, а полдома: высокий брандмауэр, к которому должны были еще во время оно пристроить вторую половину, опирается… на пустоту: тень его прячет от света лишь ветхую хибару с палисадником. По фронтону дома идут висячие галереи с изъеденными ржавчиной перилами. Сюда выходят – по семь на каждом этаже – облезлые кухонные двери с подслеповатыми стеклами. Рядом с дверью – окно в комнату; окна бросают на галерею веер желтого света. Где потусклее, где поярче. Нынче многие так считают, что глаза дороже, чем лампа. Вон и кружевные занавески висят уже на многих окнах. Лишь квартиры и дом – старые, допотопные. Но хорошо, что хоть это есть.
Из окна одной квартиры на верхнем этаже свет сочится красноватый, неяркий. Мать красный платок набросила на лампу. Лаци лежит в жару, глазам больно от колючих прямых лучей.
В комнатенке едва умещаются две потемневшие от старости деревянные кровати, шкаф да стол с зеленой скатертью, стулья. Над кроватью, где лежит Лаци, возле окна – портрет мужчины в солдатской форме: последняя фотография, присланная с фронта отцом. Рядом – портреты вождей, вырезанные из цветных журнальных обложек; тут же – призрачно-голубоватый оттиск в золоченой рамочке: Иисус на Елеонской горе. Такие эстампы дарят молодоженам; с тех пор, со свадьбы, и висит он на стене как память об ушедшем счастье.
Ребята устроились в противоположном углу, у печки, чтобы «микробы на них не перешли». Йошка, по кличке Стрикобраз, сидит, широко расставив толстые ноги, заполняя собой весь стул. Маленький Шанди, или Шерва-дац, примостился на стуле странно, боком: рука лежит на спинке, на руке – голова. Остальные двое сидят на полу, на тряпичном коврике. Они бы и постояли, потому как стульев больше нет, да очень уж устали.
Лица у всех – пыльные, с размазанными, подсохшими струйками пота, волосы спутаны.
– Ну, как там? – Лаци от нетерпения садится в кровати. На тонкой его шее болтается смятый компресс. – Видели? Все рассказывайте!
Мать осторожно берет его за плечи и укладывает на подушку.
– Ты лежи, лежи, а то я их быстро выгоню! Лежи, не открывайся: вишь, спина-то вся потная!
Она встает и, разгладив руками передник, уходит на кухню – ужин готовить.
– Ну, так как там? – Лаци уже не смеет сесть, только голову поднимает изо всех сил, чтобы лучше видеть ребят за второй, застеленной кроватью.
Целый день он с нетерпением ждал, когда они вернутся. Ждал рассказа о неведомой земле, что лежит по ту сторону горы. Даже «Маугли» не мог читать. Книгу эту он проглотил еще в рождественские каникулы, чтобы «подзабылось» и можно было прочесть снова. А сегодня вот то и дело он откладывал книгу и брал в руки карту. Смотрел на ходики: «Теперь они, наверное, уже вот где…»
Их было пятеро, закадычных друзей. Иногда присоединялись к ним девчонки, да еще трое братьев Береков. Этих они, правда, не очень охотно принимали в компанию. Ну, Карчи еще туда-сюда, Карчи им подходил: как-никак ровесник, тоже в пятый класс ходит. Да вот только за Карчи постоянно таскались двое малышей. Двое сопляков!.. Порой набиралось – для игры, для похода по окрестностям – человек десять – двенадцать. Но они впятером всегда держались вместе. Вместе росли, жили на одной улице, учились в одной школе, были в одном пионерском отряде. Зимой ходили к отвалам свежего шлака – погреться возле пышущих жаром куч. Летом, в жаркие дни, когда хотелось пить, бегали к водопроводным колонкам: подставляли ладони под толстую струю, бьющую из крана, брызгались, потом строили каналы и плотины из грязи. Знакома им была сладковатая квасцовая вонь кожевенного завода, терпкий запах металла у плавильных печей: по запаху они узнавали и рабочих, кто откуда. Знали, на каком пустыре хорошо гонять мяч, где лучше всего играть в прятки. А набегавшись, собирались, как уставшие птицы, у Дуная, на дамбе, в излюбленном своем месте. Плевали в воду и смотрели задумчиво, как, покачивая, уносит вода плевок. Маленький Шанди считался у них знатоком по рыбной ловле. Когда поблизости всплескивало, он настораживался: «Тихо! Жерех играет!..» Однажды на главном рукаве Дуная увидел он, как кто-то вытащил настоящего жереха.
– У Береков отец в воскресенье девять рыбин поймал, – рассказывал он. – Плотички, но крупные. Девять штук. – И добавлял: – Леской двадцатым номером, шнейдеровским крючком с маленьким грузилом. Прямо у дамбы.
Яни слезал к самой воде, умыться. У него дома насчет этого строго: придешь грязным – сразу влетит… Потом тряс руками, поворачивал лицо к ветру, чтобы просохнуть. За пыльными, ржавого цвета постройками, нагроможденными на берегу, торчал в небо башенный кран. «Вон там, видите, нам дадут квартиру, – показывал Яни. – Уже и ордер есть. Две комнаты, с ванной. Ванна – углубленная. И кафель. И такие розетки, что даже для антенны отдельная розетка есть, в каждой квартире…»
Эта тема интересовала всех.
– Для антенны? Ты что, сам видел?
– Я не видел еще. Отец видел, когда ордер получал. Он три года уже стахановец. У него три значка. Только он их не носит, все сразу. Носит один.
Ребята помолчали. Потом повернулись к Лаци: что он скажет. Но Лаци тоже молчал. Он смотрел на Пограничную гору, возвышавшуюся над рекой, подобно огромной серой стене. Тогда заговорил толстый Стрикобраз, заговорил, как всегда, торопливо, проглатывая слоги.
– Мой папка тоже стахановцем мог бы быть. Не то что три, а десять раз.
– Почему ж не стал?
Стрикобраз пожал плечами. Щекастое лицо делало его старше остальных.
– Почему? Потому что Феллингер, мастер, зуб на него имеет. Такие ему задания дает, что…
Стрикобраза недавно остригли – чтобы волосы лучше росли. Они у него и росли: от середины лба до шеи голову покрывала густая, рыжеватая, колючая щетина. Похоже было на стриженого ежа. Потому его и прозвали – Стриженый Дикобраз, или коротко – Стрикобраз.
– Мой папка, знаешь, когда еще главным был в профсоюзе, красный флаг нес на демонстрациях, впереди хора? Когда эти еще без штанов бегали.
– Кто – эти?
– Ну эти! Которые теперь учить его хотят. Умники вроде Феллингера!
Снова помолчали. Худой, болезненный Фери сказал:
– И мой отец стахановцем был бы… Да пьет он. – И сплюнул. – Для него пивная – что мать родная.
Ребята посмеялись; вместе с ними смеялся и сам Фери. Потом с серьезным видом добавил:
– Это у него после плена. Мамка говорит, раньше он не пил. – Фери еще раз сплюнул и долго смотрел, как кружится плевок на мелких волнах.
Лаци все не отрывал взгляда от горы. Внезапно он поднял руку. В этот момент краешек солнца скрылся за гребнем.
– Смотрите! На той стороне оно еще светит!
Остальные удивленно глядели на гору. Ведь верно, на той стороне солнце все еще светит…
В последнее время пристрастились они играть в шары. В прошлом году еще, собирая металлолом, обнаружили заброшенный навес. Должно быть, раньше там была какая-то мастерская, может, и станки стояли, судя по бетонному полу. Бетон вполне сохранился, и лучшей площадки для игры трудно было придумать. К тому же здесь никто им не мешал, это была их собственная, отдельная площадка. Конечно, и прежде играли они в шары, но теперь эта игра стала их любимым занятием. Иногда даже зимой прибегали под навес. Хотя зимой, конечно, совсем не то. Пока занятия в школе кончатся, да пообедаешь, да с уроками провозишься – на улице уже темнеет. И навес не так уж близко. И бетон зимой – холодный, долго на нем не простоишь. Но они все же приходили сюда, хоть на полчаса. Пожалуй, даже не столько из-за игры. Ведь сама игра эта стала как бы символом их дружбы, их привязанности друг к другу.
Благодаря игре в шары заработал свой авторитет Шанди. Был он щуплым, почти самым маленьким в классе и на целый год моложе Стрикобраза. Зато в шары играл как никто. Там, на площадке под навесом, пристала к нему и теперешняя кличка. Когда подходила его очередь, он говорил: «Внимание! Сейчас будет бросать Гектор Шервадац!» Так и говорил: Шервадац.[1] И шарик его катился стремительно и попадал куда требовалось… Но как здорово ни играл Шанди, одного он никак не мог достичь – выиграть главный шар Стрикобраза. А шар этот был великолепен: стальной, сверкающий – настоящий шведский подшипник. Величиной с небольшой орех. И назывался он – «генералом». Стрикобразу его дал отец. «Генералом» Стрикобраз играл, а проигрыш платил обыкновенными глиняными шариками. По правилам главный шар можно было отдать последним, когда проиграны все остальные. У Стрикобраза шаров было много, да он еще новые к ним выигрывал, так что в карманах у него всегда лежало штук пятьдесят. Нелегко было за одну игру отыграть все шары, чтобы получить «генерала». У Шанди же главный шар был куда бледнее – из цветного стекла, да еще кривой немного. Очень хотелось Шанди завладеть «генералом»; как-то он тридцать шаров выиграл у Стрикобраза, да ведь тридцать – это все равно тридцать, а не пятьдесят. И так целых полвоскресенья за них бился… Маленьким да кривым шариком и не прицелишься-то как следует… Ну, и то польза, что благодаря шарам стал он Шер-вадацем. Потому что прежнее его прозвище было – Огрызок. «Огрызок, поди сюда!» «Огрызок, ты что делаешь?» Потом позабыли эту кличку.
Пришел конец зиме. В последнюю неделю марта солнышко так пригревало, такая настала теплынь, что в школу ребята ходили без пальто; в квартирах перестали топить, окна открывали настежь. Наигравшись в шары, ребята шли к Дунаю. Уже тянули к себе вода, солнце, голые пока острова. Вода стояла высоко, мчалась мутная, желтоватая, стремительно уносила плевки. Пограничная гора высилась вдали угрюмым серым массивом; солнце только что село.
– На той стороне еще светит! – подтвердил Шервадац, протыкая карандашом дырку в кармане, чтобы мусор легче высыпался. Мусор набирался от шаров.
– А кто из вас бывал на Пограничной горе? – спросил вдруг Лаци.
Ребята посмотрели на него с удивлением: откуда они могли там быть, не были, конечно. Даже в Обуде не был ни один. Только Яни был, давно когда-то, совсем маленьким, да не помнит ничего; еще неизвестно, точно ли в Обуде он был. В прошлом году все вместе побывали в Чиллеберце[2] на экскурсии, ездили туда по пионерской железной дороге. Где еще? В Медере,[3] на Дагайском пляже, в Зоопарке.
– Седьмой класс был в прошлом году на Пограничной! – крикнул Шанди. – Точно! Седьмой туда на экскурсию ходил!
Лаци даже порозовел от волнения.
– Ну и что они там делали?
– В войну играли.
– Ну и как?
Шанди задумался: что, ну и как?
– Победили фацистов.
Стрикобраз басом прыснул со смеху:
– Хо-х-о-хо, фацистов! Фацисты! Дурак! Не фацисты, а фушисты!
У Шанди засверкали глаза:
– Сам дурак!..
Но тут снова заговорил Лаци, и ссора прекратилась, не начавшись. Лаци был среди них самый умный, лучший ученик в классе. Хотя они никогда между собой не говорили об этом, но все знали: Лаци – вожак.
Он сказал:
– Оттуда, с вершины, видно все, что по ту сторону… А здесь мы только половину мира видим, которая в тени… Пограничная гора – знаете какая высокая! Я смотрел по карте: почти пятьсот метров. В той стороне выше горы нет, только Большой Пилиш, да он далеко. С вершины, наверное, даже Дорог видно. А то и Татабаню. И Вертеш.[4] Я смотрел по карте… Там еще светит солнце-
– А гора Янош выше, – встрял Фери.
– Я сказал: в той стороне, – махнул Лаци. – Там только Большой Пилиш, семьсот пятьдесят семь метров… Сверху мы бы до самого Дуная все увидели. Сразу видно бы было два Дуная: здесь и у Эстергома…
Два Дуная! Даже Яни перестал мыться и взобрался наверх.
– И даже Иноту увидели бы? – спросил Фери. Помнилось ему, Инота тоже где-то там, в Задунайском краю. Отец его работал там два месяца, а денег домой не посылал. Сказал, что передал с одним приятелем, а тот исчез. И что вообще там много не заработаешь. В общем, пропил деньги, а сознаться стыдно было, вот и врал… И все-таки Фери гордился тем, что отец работал в Иноте. – Иноту тоже видно? Башни там высокие, отец рассказывал.
– Может быть, – наморщил лоб Лаци. – Может, и Иноту видно. В ясную погоду…
Шанди вдруг закричал высоким детским голосом:
– А сейчас – ясная погода! Правда ведь, ясная? И остальные заговорили возбужденно, все разом:
– Два Дуная, ух ты!.. А может, и озеро Веленце… и Балатон… А солнце все еще светит, видите?
– Можно достать корыто и спуститься в нем по Ракошу до Дуная, – снова заговорил Лаци. – В простом корыте. Вчетвером бы донесли, если бы в него у Вацского шоссе…
Ребята не совсем понимали, зачем это нужно, но все равно было интересно.
– А… пропустят нас туда? – Яни мотнул головой в сторону противоположного берега, посмотрел на гору, на ее неприветливую, загадочную, серую стену, закрывавшую «ту сторону».
– Скоро откроется новый мост. Только пройти по нему, и все…
Радостное воодушевление охватило всех. Уже не тянуло играть в шарики; они вдруг почувствовали, что надоело им вечное «гоп» и «хлоп», и даже их навес им надоел.
Над Дунаем дул упругий, теплый ветер, и ребята чувствовали: это лето будет каким-то особенным, не таким, как прежде.
Началась подготовка к походу. Длилась она почти два месяца. У Яни старший брат – военный, поэтому все делалось по правилам: маршрут нанесли на карту, карту перерисовали в пяти экземплярах, раскрасили. Сложились, купили компас. У Береков был рюкзак и фляжка. Кроме того, собрали: один вещмешок, три перочинных ножика – вырезать палки, и толстый шпагат, если придется лезть на скалы. Могут ведь и скалы на пути встретиться…
В день открытия моста Лаци в школу не пришел.
На следующий день, в воскресенье, рано утром все собрались у Шанди. Возле его дома – сад, там растет все на свете. Родители Шанди держат кур, кроликов и даже свинью. И есть у них собака Бодри, очень умная. Отец Шанди – каменщик, семья их приехала в Будапешт из деревни.
– Возьмем Бодри с собой! – предложил Шанди.
Стрикобраз пренебрежительно махнул рукой:
– Еще чего! Хватит нам троих Береков, возиться с ними! С сопляками…
А Лаци все не было. Немного подождали; пока что рассматривали зеленые, мелкие ягоды на черешне, гадая – много ли их будет в этом году. Потом решили все же пойти за Лаци. Перед четырехэтажным домом остановились. «Ла-ци-иии!» – пронзительно крикнул Шанди. Вызывали они друг друга особым криком, со своей мелодией, подходившей к каждому имени. Если бы записать этот крик в нотах, то «ци» отстояло бы от «ла» на целую октаву, а «иии» – на сексту. «Ци» было резким и коротким, как свисток, а «иии» гудело, как пароходная сирена в тумане:
– Ла-ци-иии!
Ответа не было. Ребята поднялись на четвертый этаж. Кухонная дверь оказалась закрытой, постучали в окно. И услышали хриплый, натужный голос:
– Ключ у тетки Хавран, возьмите у нее! Она за мной смотрит.
– Смотрит?!
– Ну да. Заболел я. Не слышите, что ли?
Ребята столпились в маленькой комнате.
– Встаньте подальше, к печке, а то микробы на вас перейдут! Мамка работает сегодня, сверхурочно.
– А что у тебя?
– Фолликулярная ангина.
– Значит… не пойдешь с нами?
Глаза у Лаци блестят, не то от жара, не то от слез.
– Никак не могу.
– Как же тогда?… – Шанди тоже готов расплакаться.
– Идите одни… Ничего не поделаешь!.. Все подготовлено, план есть… Идите, а вечером расскажете. Я буду по карте смотреть, где вы находитесь. А в корыте потом как-нибудь поплывем. Вы за это время немножко забудете, и можно будет снова подняться на гору…
Да. Иначе не выходит.
Постояли.
– Сегодня погода ясная? – спросил Фери.
– Да, ясная.
На лестничной площадке первым заговорил Стрикобраз. Как-то само собой вышло, что к нему перешла роль вожака.
– Свинка у него, – объяснил он. – Ушная железа воспалилась. У меня тоже такое было, я знаю.
– Он сказал: ангина, – попытался было возразить Шанди.
– Врачи тоже ошибаются. Свинка у него. Если б ангина была… Ангина – куда хуже. А это у него свинка. Иначе он бы говорить не мог и глотать.
Еще подавленные, но постепенно оживляясь, ребята отправились за братьями Береками.
Почти полгода прошло, как Лаци читал «Маугли»; можно было читать снова. Уже на первых страницах он с радостью убедился, что в самом деле многое забыл. И уже на первых страницах отложил книгу. Ходики показывали девять. Он посмотрел на самодельную карту. Теперь они должны быть в Аквинкуме.[5]
Аквинкум!.. Это они проходили в школе.