Владимир Петров Выше — только звезды
Ночью сквозь сон он слышал, как высаживались вчерашние попутчики — пожилые супруги-пенсионеры. Это был, вероятно, какой-то город, потому что в вагон доносилось многоголосье, гулкость большого перрона. И кто-то новый поселился в купе на нижней полке, прямо под ним. Кто-то очень деликатный, нешумный — лишь однажды на столике звякнул ненароком задетый стакан.
Проснувшись утром, он сразу вспомнил об этом и еще вспомнил приглушенное покашливание, два-три вздоха (горестных, как ему показалось) — это он ясно слышал уже потом, перед самым отходом поезда, когда вагон наконец угомонился. Только сейчас ему пришло в голову, что это наверняка была женщина, и, пожалуй, молодая.
Вставать не хотелось. Не хотелось стоять в очереди в туалет среди таких же, как он, помятых со сна пассажиров, чувствуя неловкость, бессмысленно рассматривая зажатое в кулаке жесткое полотенце. К тому же надо было знакомиться с попутчицей. Он не любил знакомства, боялся фальши, которая нередко сопутствует этому.
Причесавшись, Просеков спрыгнул вниз, буркнул «доброе утро» и, надевая ботинки, искоса оглядел попутчицу. Стоя в вагонном коридоре, сумрачно курил и жалел, что не полетел из Москвы самолетом.
Что-то в ней, в попутчице, было примечательное, неброское, но такое, в чем хотелось разобраться поглубже, поразмышлять, чтобы потом, а не сразу, дать оценку человеку. Несуетная аккуратность, присущая, в общем-то, многим женщинам? Пожалуй, да. Она сидела у окна, свежая, собранная, с безукоризненно отглаженным белым воротничком на шерстяной синей кофте.
Конечно, подумал он. Именно эта ее основательность и ясный спокойный взгляд создавали общее впечатление: перед тобой человек, привычный к постоянному общению с людьми.
Когда Просеков вернулся в купе и опять встретил ее внимательный взгляд, то под этим взглядом он вдруг почувствовал себя школьником, не выучившим урок.
— Вы учительница?
— Да, — сказала она. — Учительница.
И посмотрела без улыбки, подперев ладонью подбородок.
«Уж больно серьезная, — подумал Просеков. — Даже проницательность мою не отметила».
— И очень строгая, кажется, — сказал Просеков.
— Может быть.
Просеков положил в чемодан электробритву, мыльницу, надел галстук и сказал, что идет к проводнику заказать чай.
— Не нужно, — остановила она. — Я уже заказала. Для вас тоже. Давайте лучше познакомимся. Меня зовут Надежда Максимовна.
— Андрей Федорович… — Просеков смутился от того, что знакомство получалось каким-то чопорным. — А может быть, нам лучше… просто по имени?
— Можно, конечно. Но я так привыкла, — она взглянула на него пристально, чуть насмешливо. Или это только показалось Просекову.
За окном желтизна березников сменялась багрянцем жухлых кустарников, в промежутках расплескивалась блеклая голубизна неба, разлинованная нитями проводов, как страницы нотной тетради. Просекову сделалось тоскливо, когда он представил перспективу этого дня. Твердый, изучающий взгляд Надежды Максимовны, четкие ее фразы, разговоры на тему «что такое хорошо, что такое плохо»… И так до десяти вечера. Впрочем, кто же его неволит? Есть ведь под подушкой недочитанный детектив.
— А вы что же, на работу в наши края?
— По назначению. Ну и еще… — она чуть помедлила, подбирая слова, — по некоторым личным обстоятельствам.
— Это секрет?
— Нет, почему же. Могу сказать. Тем более, в дороге откровенность вполне простительна. Просто я разошлась с мужем, и надо сменить обстановку. Видите, какая прозаическая причина.
— Но вы говорите об этом так спокойно.
— Все неспокойное уже позади…
Он вспомнил ее тихие вздохи в ночном купе и подумал, что это неправда, просто она из тех людей, которые умеют глубоко прятать все личное.
Проводник принес чай, и Просеков долго не мог приноровиться к горячему стакану. Странно, но он опять испытывал недавнюю неловкость.
— А вы поставьте стакан на стоя, — посоветовала Надежда Максимовна. — И немножко подождите: пусть остынет.
Он, конечно, уловил покровительственные нотки в ее голосе — нечто похожее на доброжелательное превосходство. Это показалось ему забавным.
Присел к столу, вспомнил и достал из чемодана банку малинового варенья, которое мать варила по какому-то особому рецепту.
— Угощайтесь.
— Спасибо. Так вы, значит, возвращаетесь из отпуска?
— Да. С милого Севера в сторону южную.
— А я свой отпуск обычно провожу в пионерлагере. Старшей пионервожатой. Нынче пробыла подряд две смены. Конечно, это скорее работа, а не отдых. Но мне нравится. Да ведь и вы, кажется, не на пляже загорали.
Она глазами показала на его руки, исцарапанные, в ссадинах, успевшие загрубеть и почернеть от загара и дыма таежных костров.
— Было дело… — усмехнулся польщенный Просеков. — Три недели на лесосеке провел. Помахал топориком, комаров покормил. У нас семья такая — потомственные лесорубы. Дома не усидишь.
— Ваш «милый Север» — это где же?
— Архангельская область. Печора и Онега. Между прочим, от них и пошли фамилии двух знаменитых литературных героев. Не помню, кто именно сказал: пушкинский Онегин и лермонтовский Печорин близки, как эти две реки.
— Это сказал Белинский.
Не спеша прихлебывая чай, Просеков поймал себя на том, что ему интересно наблюдать за Надеждой Максимовной. Нравилась скупость ее жестов, удивляли глаза, живо менявшие выражение. На мгновение показалось, что он раньше видел это лицо, эти чуть-чуть нахмуренные брови и прическу, ровные, гладкие ряды волос, отброшенные назад, стянутые в аккуратный полукруг на затылке. Так причесывалась сестра Настя еще до замужества.
— Кого-то вспомнили?
— Да так… — несколько смутился Просеков. — Отпускные впечатления.
«А она молодец! — мысленно похвалил Просеков. — Едет неизвестно куда, неизвестно к кому, и при этом завидная уверенность, ни тени беспокойства». Ему приходилось немало ездить, и, хотя в любой его поездке всегда была полная определенность, он в дороге испытывал тревогу, какую-то острую душевную неуютность.
— У вас здесь есть хотя бы знакомые?
Она удивленно подняла глаза, помедлила, прежде чем ответить.
— Нет. Никого… Мне предлагали работу и в других краях, поближе. Но я попросилась сюда. Почему? Видите ли… Если начинать жизнь заново, то все должно быть по-настоящему новым, неизвестным, чистым, как белый лист бумаги. Чтобы о прошлом ничто не напоминало. У вас никогда не было такого желания?
— Пожалуй, не было. И вообще я бы, наверно, так не смог. Уж больно люблю свои привычки, люблю то, что сделал. А порвать с прошлым, значит, отказаться и от всего сделанного.
— Не совсем так. У каждого человека в прошлом ведь не только хорошее. И даже балласт — свое, привычное — бросать жалко! А на таком вот повороте самое время его выбросить. Конечно, надо набраться решимости.
— Выходит, и тут есть своя польза?
Она не ответила, видимо уловив в его вопросе иронию.
— Извините, — сказал Просеков после недолгой паузы.
— Я не обиделась. Ведь есть вопросы, на которые не нужно и отвечать. Они и так ясны. А вообще я люблю вопросы. Где, что, как, почему?.. Наверное, научилась этому у своих ребят. Между прочим, мальчики любопытнее девочек — в этом я убедилась. Стало быть, пресловутая догма о «женском любопытстве» повисает в воздухе?
Просеков рассмеялся. Ему понравилась затейливость логического поворота. Она вовремя уловила назревавшую заминку в разговоре и сумела тонко повернуть его по новому руслу.
— Не знаю, не могу судить. Сам я не любопытен.
— Значит, вы не эгоист.
— Какая же тут связь?
— Прямая. Как правило, люди с эгоистическим складом всегда любопытны. И наоборот.
— Выходит, дети эгоистичны?
— По-своему да. Они эгоцентрики. У каждого свой мир с собственным «я» в центре. «Посередке», как они говорят. Но это добрый эгоцентризм.
— Ну, а связь все-таки? Что-то не улавливаю.
— Это просто. Любопытство, познание — ведь ради себя. Ну, в смысле, человек познает других для того, чтобы познать себя. В конечном счете: именно себя. Не видите логики? Как же: оценить свое можно, только сопоставив, соизмерив с чем-то внешним, посторонним.
— Пожалуй, верно. Только не путаете ли вы любопытство с любознательностью?
— Это терминология. Оттенки не важны.
…Разговор у них был долгий, пестрый, затянувшийся до самого вечера. Но все время они говорили о вещах незначительных, даже пустяковых, намеренно избегая серьезного. Хотя прекрасно понимали, что за кажущейся этой легкостью скрыто нечто весомое и очень важное для обоих.
* * *Шагая в толпе по ярко освещенному перрону, Просеков испытывал приподнятость, удивление и радость одновременно, словно впервые приезжал в этот теплый, пропахший южными ароматами город. Усмехнулся, вспомнив, как месяц назад уезжал отсюда тоже в таком восторженном настроении. Только тогда у него был один чемодан, теперь — два. Второй — Надежды Максимовны, объемистый, в сером чехле, перетянутый дорожными ремнями.
— Вам не тяжело?
— Нет. Если не возражаете, я помогу вам устроиться в гостинице, а уж потом поеду в свою часть.
На привокзальной площади они не стали ожидать очереди на такси — долгое, почти бесполезное дело, а прошли к длинному ряду частных машин, укрытых кронами чинар. Потом около часа объезжали гостиницы, и каждая встречала их стандартной табличкой: «Мест нет». Надежда Максимовна хмурилась, мрачнела, но Просекову было весело и приятно, хотя он и знал, в какую копеечку влетят ему эти лихие рейсы по ночному городу.
Потом они сидели в каком-то кафе, пили холодное терпкое вино, а шофер деловито и торжественно ел полусырой шашлык, усыпанный пахучей зеленью. Вытерев усы, он предложил съездить еще и в военную гостиницу, расположенную на окраине города.
Заспанная администраторша, ворча, показывала Просекову коридоры, в которых на раскладушках спали командированные. Но в конце концов она сдалась на его уговоры и разрешила пристроить «жену старшего лейтенанта» на диване в комнате отдыха.
Попрощались они в подъезде: накрапывал дождь. Просеков видел глаза Надежды Максимовны, влажно блестевшие в темноте, рассеянно слушал ее благодарные слова и никак не мог стряхнуть с себя внезапно навалившуюся вялость. Она говорила, что завтра с утра пойдет в наробраз и, наверное, сразу же получит назначение, потому что учебный год уже начался.
— Уже начался… — устало удивился Просеков, думая о чем-то другом. Он понимал, что ведь, в сущности, они могут и не встретиться. Стоит ли говорить о будущей встрече, удобно ли это?
Он достал блокнот, написал в нем свою фамилию, номер воинской части и вырвал листок.
— Если понадобится моя помощь, найдите меня. И вообще… напишите. Буду рад.
— Спасибо. — Надежда Максимовна спрятала адрес в сумочку. — Вы ведь недалеко служите?
— Как вам сказать… Не столько далеко, как высоко. Под облаками. Ну, словом, в горах. — Просеков помедлил, потом шагнул и с неожиданной смелостью взял ее руки в свои. — А то приезжайте к нам, Надя! Неподалеку от нас аул Ахалык. Горное гнездо. Там есть средняя школа, которой нужны преподаватели русского языка. Очень нужны.
Она взглянула на него скорее испуганно, чем удивленно, и хотела что-то сказать, но промолчала. Опустив голову, зябко поежилась.
— В самом деле, приезжайте!
— Это ведь не так просто… — она улыбнулась незнакомой ему улыбкой: грустной, виноватой и отчужденной. — Не так просто, Андрей Федорович. И кроме того, если бы это зависело только от меня…
— Да, конечно… — дрогнувшим, чуть хриплым голосом произнес Просеков, только теперь поняв, что, пожалуй, не нужно было это предлагать. — Извините, Надя… Надежда Максимовна. Я, пожалуй, пойду. Может быть, мы еще встретимся.
— Может быть, — она чуть-чуть, на мгновение задержала его ладонь. — До свиданья.
* * *Ночевал Просеков в ротной канцелярии у своего друга капитана Фурцева и проспал, наверное, всего два-три часа. Сначала долго курил, ворочаясь на жестком ложе из стульев, а в шесть утра уже проснулся, услыхав привычную команду: «Подъем!»
Многое из вчерашнего, ночного казалось забавным. Вспомнились усатый шофер, обгладывавший шашлычный шампур, сварливая администраторша с привязанной на пояснице резиновой грелкой. Вспомнил, как, добираясь в часть, сам трясся в попутной полуторке, как чихал и плевался среди вихря хлопковой ваты, оставшейся в кузове.
Надо было проветрить комнату — Володя Фурцев сам не курил и не выносил табачного дыма. Просеков распахнул окно, но тут же пожалел об этом: кто-то из солдат-уборщиков нещадно пылил, подметая дорожку. Солдат был небольшого роста, жилистый и бледнокожий; новобранец, судя по белобрысому ежику на голове. Подметал он старательно, но неумело и как-то странно: пятясь задом.
— Кто же это научил вас так мести?
Солдат обернулся, живо поддернул брюки — он был по пояс голым.
— Никто. Но так лучше, товарищ старший лейтенант. Чтобы следов не оставалось.
— Понятно, — усмехнулся Просеков. — Значит, но методу бабы-яги, «заметая следы»?
— Так точно.
— Но и по этому методу надо бы сбрызнуть землю водой. Чтоб поменьше пыли. Понимаете?
— Так точно, понимаю. Вода будет. Рядовой Евлентьев, мой напарник, стоит в очереди у колонки. Как принесет, побрызгаем.
Солдат тронул ежик на голове, подумал и ловко, рывком прижал метелку к бедру.
— А я — рядовой Кузнецов.
— Очень приятно, — сказал Просеков, с интересом разглядывая новобранца. Принимая в подразделение молодых парней, он любил прикидывать их солдатское будущее. И как правило, редко ошибался. Кузнецов ему, в общем, понравился. Инициативен, в меру серьезен, держится с достоинством. Правда, жидковат, но для новобранца это естественно.
— Откуда прибыли?
— Вообще-то из Воронежа. А в частности, с гауптвахты.
— Не понял.
— Ну, в том смысле, что из Воронежа месяц назад, а вчера — с гарнизонной гауптвахты.
— Уже успели?
— Так точно, уже успел.
— М-да…
Просеков сразу потерял интерес к разговору. Кажется, это был один из тех редких случаев, когда он ошибался в своих предположениях, когда командирское чутье подводило его. Парень явно из дерзких, из тех, кто умеют тонко и ехидно доводить сержантов до белого каления, сами сохраняя при этом доброжелательную невозмутимость. Тут наверняка такая предыстория с гауптвахтой. Впрочем, все это не имело никакого значения. Рядовой Кузнецов — подчиненный не его, а командира местной роты капитана Фурцева, которому он, надо полагать, уже порядком потрепал нервы. А Просеков здесь вроде «транзитного пассажира» — переспал ночь перед тем, как, доложившись начальству, уехать на свою точку.
— Ладно, Кузнецов. Продолжайте работу. Вон идет ваш напарник.
Просеков брился, наблюдая, с какой дотошностью дежурный по роте наводил «марафет» в канцелярии, надраивал никелированный чернильный прибор, лазил на шкаф с мокрой тряпкой. Да, Володя Фурцев отличался неистребимой аккуратностью, и это, пожалуй, было главной его чертой. Еще в училище Фурцев, единственный в учебном отделении, на дню по два раза менял белоснежный подворотничок. Целлулоидных подворотничков, которые неделями не теряли свежести, он не терпел, носил только матерчатые.
— Любите вы чистоту, — похвалил Просеков сержанта. — Это хорошо.
— А как же! — отозвался тот. — Командир наш говорит: чистота лежит рядом с точностью, без которой локаторщика нет. Недаром мы третий год передовой вымпел удерживаем.
Просеков знал это и немножко завидовал Фурцеву. Хорошей, дружеской, как говорят, «белой» завистью. Удивлялся его постоянной жизнерадостности. Фурцев умел видеть людей такими, какими хотел, и умел делать их такими. А этот Кузнецов явно выпадал из фурцевского стиля…
— Что он за солдат, Кузнецов? — Просеков кивнул на распахнутое окно.
— Кузнецов-то? Разгильдяй чистейшей воды, — сержант с досадой махнул тряпкой. — Опять наряд вне очереди отрабатывает. Есть люди, которые сами не знают, чего хотят. Вот он такой.
«Да, да… Есть такие люди, есть… — рассеянно подумал Просеков. — Только и они все разные. Есть и разгильдяи, и нерешительные, и ищущие. «Не знает, чего хочет»… Это естественно: человек только пробует жизнь, и его собственное будущее едва вырисовывается».
Капитана Фурцева он так и не дождался. Надо было идти в штаб — позвонили, что прибыл командир полка.
Город лежал в низине, сиреневый, многоголосый. Хотелось поскорее сбежать по крутой тропке, вскочить в красный дребезжащий трамвайчик и укатить туда, вниз, как в теплое море, окунуться в людскую круговерть, в сутолоку древних кривых улочек.
Но не только всем этим манил Просекова город, не столько этим. Он-то хорошо представлял настоящую причину. Где-то там, на городской окраине, затушеванной утренней дымкой, была гостиница с кирпичной верандой-крыльцом.
А правее были горы. Сначала бурыми спинами дыбились увалы; дальше, в размытой дали — хребты.
Он узнал и полюбил горы за эти несколько лет нелегкой службы на своей «верхотуре».
Наверно, он и уставал там, в заоблачной высоте. Уставал от служебных забот, от постоянного напряжения, от сухого разреженного воздуха, царапающего горло. Но когда изредка приезжал в город по делам, его снова тянуло в горы, в тесный домик на скалах, продутый всеми ветрами на свете.
…Полковник, человек общительный и подвижный, встретил Просекова на пороге своего кабинета, широко распахнув дверь, — наверное, увидел в окно, как тот подходил к штабу.
— A-а, отпускник явился! Проходи, проходи. Садись, закуривай. Будем, как пишут, вести деловую беседу в непринужденной обстановке. Ну, как провел отпуск?
— Нормально, товарищ полковник.
— Уж не женился ли, часом? Гляжу, сияешь, как молодожен.