Взять хотя бы меня

Людям, которые мне дороги

Julia Cameron

Floor Sample

FLOOR SAMPLE Copyright

© 2006 by Julia Cameron All rights reserved.

Оформление обложки Юлии Маноцковой

© Julia Cameron, 2006

© Надежда Яцевич, перевод на русский язык, 2017

© Livebook Publishing Ltd, оформление, 2018

Я глубоко благодарна всем, кто оказал влияние на мою жизнь – и на эти страницы.

Многое на свете этом не хочет быть названным,

И поэтому мы пишем.

Мы пишем, потому что говорим неправду.

И это правда.

Пишем, ибо свет,

Все освещающий,

Постоянно смещается.

Не забывайте: писатели – пророки.

Подвластны нам всего мира языки.

Мы свидетельствуем обо всем мире.

Мы – зеркало, которому можно верить.

Мы пишем и поэтому видимы.

Мы слушаем и поэтому слышимы.

Не забывайте: писатели – солдаты.

Творчество – долгий поход,

Вечный во времени путь.

Каждое слово – барабанная дробь:

Слышно ее издалека.

Достучаться до всех и до самих себя.

Каждая поэма – это марш-бросок,

Праздник слаще вина иль воды,

Как крови глоток.

Творчество – удел храбрых.

Помните это и в дни, когда все дается легко и мы обесцениваем его,

И в дни, когда путь непрост и слова уходят в песок.

Слова наши – факелы,

Что передаются из рук в руки

И из уст в уста,

Как воспламеняющий поцелуй.

Не забывайте благодарить.

Каждый слог – благодать.

Дж. К.

Ближе к вечеру небо становится цвета олова. Порывы ветра несутся по бетонным ущельям Манхэттена. Огромное дерево гинкго в Центральном парке одиноко золотится под хмурыми облаками. Шуршат щедро усыпавшие землю листья кленов, дубов и ясеней, иногда затевают танец, повинуясь ветру. Владельцы собак, вроде меня, торопясь, бегут со своими питомцами по привычным маршрутам. Совсем скоро – День благодарения, а темнота в это время года наступает рано.

Еще со школьных времен осень для меня – время начал. Короткие, обрывистые дни отбрасывают мои мысли далеко в прошлое. Сейчас мне пятьдесят семь лет. Далеко не молодость, но еще и не старость. Меня изрядно помотало жизненными приливами и отливами, и сейчас, в середине своего бытия, самое время пройтись по линии прибоя – взглянуть, какие ценности унесло волнами, какие воспоминания стоит приберечь и сохранить, а какие – отбросить за ненадобностью. Мне выпала бурная жизнь. Хотя так было не всегда.

Я выросла в Либертивилле, штат Иллинойс, в желтом доме посреди рощи. Чересчур большой, слегка вычурный коттедж в классическом английском стиле был выстроен из дерева и камня. Холодный ветер стучался в окна. Темнота сгущалась среди обступивших дом деревьев. Уже с конца сентября, спасаясь от сырости и мороза, в трех огромных его каминах разводили огонь. А прямо рядом с входной дверью рос высоченный клен. Когда его листья становились багряными, мама бережно отправляла самые красивые под пресс, переложив листами вощеной бумаги. В преддверии Хэллоуина эти листья занимали свое место на нашей кухонной «доске объявлений», чередуясь с живыми, образными набросками, сделанными углем.

Осень в тамошних краях – жестокое время года, но мама умела создавать уют. Когда ветер раздевал деревья, срывая с них последнюю листву, она готовила в пышущих жаром кастрюлях вкуснейший овощной суп, пекла бисквиты и ягодные пироги. С приходом октября в доме начинался настоящий праздник выпечки, а большой морозильник на первом этаже заполнялся десятками разных рождественских печений, конфет и прочей вкусной стряпни.

– Пойдем к тебе, – то и дело просили меня подружки. И их можно было понять. Домашняя выпечка и замороженное молоко – наша обычная «послешкольная» еда в то время. Набравшись смелости, мы совершали набеги на морозильник. И оказывалось, что рождественская стряпня вкуснее всего не в Рождество, а за месяц-два до него! Мама, конечно, устраивала нам допрос – дескать, кто опять ограбил морозильник? – но, сдается мне, она была только рада возможности испечь еще немного вкусностей.

Когда на смену осени приходила зима, резко начинали цениться места возле каминов – где можно было усесться у огня с книжкой в руках. Самым лучшим считался камин в гостиной: к нашим услугам здесь был толстый ковер цвета кофе с молоком. Сетчатый экран защищал незадачливых книгочеев от летучих искр, которые могли прожечь страницу. А если поворошить поленья кованой кочергой, то пламя отзывалось грозным рыком, таким жарким, что опаляло одежду.

– Не лезь к огню, – предупреждала мама.

В такие дни пижама была моей любимой одеждой. Да и что могло быть приятнее, чем мягкая фланелевая сорочка, горящий камин и новый том «Нэнси Дрю»? Или, что еще лучше, очередной роман Маргерит Генри, вроде «Мисти из Чинкотига», «Морской звезды», «Яркого из Большого каньона» или «Короля ветра»? Благо книгами наш дом был забит до самой крыши.

Сразу рядом с кухней находилось «книжное логово» – уютная библиотека: книгами тут было уставлено все от пола до потолка. Среди них легко отыскивались «Преступление и наказание», «Повесть о двух городах», «Оливер Твист», «Путешествия Гулливера» и целые полки прочей классики. Кожаные переплеты блестели в свете старинной медной лампы, свисавшей с потолка. От стены до стены раскинулся мягчайший диван, так и звавший растянуться на нем во весь рост; книжные шкафы вплотную обступали единственное окно. Кроме них, из мебели были только мамин письменный стол и кресло с прямой спинкой.

В этом «логове» я открыла для себя Лоуренса Аравийского. Со страниц его мемуаров дышала жаром Аравия, я листала их под прохладный аккомпанемент джаза. Динамики, спрятанные за деревянными панелями, которыми была обшита библиотека, нашептывали любимого папиного Дейва Брубека или, если выбор делала мама, сюиту из балета «Щелкунчик». Не миновали меня и навязчивые увлечения: было время, когда я желала слушать исключительно «Болеро» Равеля, и ничего больше. Даже поставила для своих братьев и сестер танец на эту музыку – танец, заканчивавшийся смертью героев. «Либо поменяй музыку, либо переделай конец», – потребовала мама. Я вернулась к чтению.

Наверху, в длинном коридоре, куда выходили двери наших спален, имелся еще один книжный шкаф, тоже от пола до потолка. В нем классики не водилось. Это был семейный тайник литературной халтуры – популярного чтива, вроде «Исхода» Леона Юриса или романов Тейлор Колдуэлл «Слушающий» и «Дорогой славный целитель». Мои братья прятали тут серию «Братья Харди», а старшая сестра Конни – «Нэнси Дрю». Не знаю, все ли книги оттуда я перечитала, но совершенно точно к этому стремилась. До сих пор помню смешанное чувство возбуждения и вины, с которым взахлеб листала страницы Reader’s Digest, по три сокращенных романа в каждом выпуске.

Кроме наших собственных книг, в доме регулярно появлялись «взятые напрокат». Раз в неделю мама усаживала нас в темно-синий минивэн «Виста-Крузер», и мы отправлялись в Мемориальную библиотеку имени Кука. Там каждому из нас разрешалось брать по две книги на день, то есть по четырнадцать на неделю. Библиотека располагалась в особняке, некогда подаренном городу. Белоснежный и величественный, возвышался он в окружении розария – и казался волшебным, таинственным местом, как снаружи, так и изнутри. Помню, что книги о лошадях там находились на втором этаже. Среди них, конечно, безраздельно властвовал Уолтер Фарли: «Черный скакун», «Остров скакунов», «Скачки на острове»… Я прочла их все.

Честно говоря, у меня оказался неуемный аппетит на книги о лошадях, какими бы они ни были. Будучи не по годам развитой шестиклассницей, я привлекла внимание цепкой библиотекарши. Она посчитала, что мне еще рано читать «Тетушку Мейм» Патрика Денниса. Помню ошеломление и гордость, которые я испытала, когда мама встала на мою защиту. «Джули разрешено читать все, что она хочет», – заявила она книгохранительнице, явно разочарованной таким отпором. Так я и узнала историю сумасбродной Мейм и ее секретарши Агнес Гуч, которая забеременела, хотя не была замужем.

Впрочем, читать об этом – одно; смотреть фильм – совсем другое. За чтение книг никто не осуждал – именно потому, что это были книги. С кино история складывалась куда мрачнее. Когда я была подростком, каждый фильм, попадавший на экраны, сначала оценивал Национальный легион приличия. Нам, юным католикам, позволяли смотреть исключительно кино категории А и всеми силами берегли от категории B. (Немногие скандально известные С-фильмы были вообще за гранью возможного.) Местный кинотеатр «Свобода» гордо называл себя семейным. Там показывали только категорию А. Добропорядочным католикам полагалось смотреть только добропорядочные фильмы.

А вот протестантам разрешали ходить на любое кино – хоть категории А, хоть С. Моя близкая подруга, Линни Лейн, была протестанткой. Если совсем точно – из последователей «Христианской науки». Различия между нашими религиями завораживали меня. Ее вера казалась куда приятнее моей собственной. Так, Линни не верила в ад и дьявола. Когда я рассказывала, чему монахини нас учат, она смеялась и весело отмахивалась от моих слов – дескать, это всё страшилки, «католические сказки». Что же до меня, то я буквально разрывалась между мнением любимой подруги и верой в то, что говорили монахини, – учитывая, что они почитали Бога абсолютно искренне.

Я училась во втором классе, когда одна из монахинь между делом сообщила мне, что Линни не сможет попасть на небеса к ангелам, потому что ее не крестили. И, будто этого было мало, добавила, что у животных нет душ, а значит, они тоже не присоединятся к нам в загробной жизни. «Сестра, вы ошибаетесь!» – вскинулась я. Одноклассницы сидели как громом пораженные. Ни одна из них никогда не говорила: «Сестра, вы ошибаетесь!» Но я совершенно точно знала: насчет ангелов и Линни – это все неправда.

Мне вообще казалось, что Линни – сама ангел. Помню, как мама переживала, что я попаду под ее влияние – влияние протестантки; и волновалась она не беспочвенно. Линни оказалась прирожденной рассказчицей; попадая в ее общество, я словно переносилась в зачарованное королевство. У нее была лошадь, темно-рыжая кобыла по кличке Звонкая Нота, а у меня – маленький гнедой пони Чико. В нем едва ли был метр роста, но он спокойно брал в прыжке эту высоту. Звонкая Нота не отставала. Мы соревновались в прыжках без седла и без уздечки. Безбашенные всадницы, мы мчались по запутанным лесным тропинкам. Богатое воображение Линни рисовало нас верхом не на беспородных лошадках, а на горячих арабских скакунах. Как будто мы рабы, бежавшие из экзотического восточного плена. Когда надоедало быть рабами, мы оказывались артистами, догоняющими бродячий цирк, чтобы выступать там верхом – без седла, без уздечки и даже стоя на спине лошади. Неудивительно, что никакие нотации монахинь не могли заставить меня разочароваться в подруге.

Вместе с Линни мы организовали клуб «Крутые всадники». Принимались туда только настоящие сорвиголовы и хулиганы. Чтобы стать членом клуба, нужно было преодолеть верхом на лошади реку Дес-Плейнс – считалось, что она кишит водяными гадюками, – и по шею забраться в болотную жижу. За все годы, что действовали «Крутые всадники», никто так и не прошел инициацию до конца и не присоединился к нам с Линни. Это был наш личный клуб. Вообще, мы с ней делились всем на свете. Даже мальчиками. Я «отдала» Линни Джо Томаса. Она «одолжила» мне Скиппи Крегира.

Именно в сенном амбаре Лейнов, затхлом и пыльном, я играла в бутылочку и впервые в жизни поцеловалась – со Скиппи, официальным тогдашним парнем Линни. На Прекрасного принца Скиппи не тянул, хотя и был к нему близок. Но с таким воображением, как у Линни, он казался ей просто очаровательным. Вообще все становится очаровательным, если пустить в дело щепотку фантазии.

Линни была на пятнадцать сантиметров выше меня и могла похвастаться роскошной густой гривой каштановых волос. Мы вечно шутили, что она похожа на английскую чистокровку, а я – на арабского скакуна. Как Линни откидывала эту свою рыжую копну – ну точь-в-точь дикая лошадь, – когда с энтузиазмом наяривала на гитаре и пела песни Роджерса и Хаммерстайна! Моя подруга не была бы самой собой, если б так яростно не взывала: «Взбирайтесь на гору каждую…» и «Когда идешь сквозь шторм, / Голову выше держи…»

Я рассказывала Линни истории о святых, ангелах и демонах. О святой Луции Сиракузской, которой вырвали глаза. О святой Агнессе, замученной до смерти. Мама Линни, твердо придерживавшаяся принципов «Христианской науки», была в ужасе. С ее точки зрения, моя религия представляла собой какие-то первобытные верования. Она не хотела, чтобы дочь сбивали с толку. С моей же точки зрения, религия миссис Лейн вообще не являлась религией. И вот почему: грехи тут едва ли принимали во внимание. Поцелуи были просто поцелуями, а не грешками, и к тому времени как Линни (в 12 лет) переехала из Либертивилля в Лейк-Форест – настоящая катастрофа для меня! – смертные грехи уже не представлялись мне такими уж неискупимыми.

Практически каждые выходные я отправлялась в гости к Линни. По пятницам, после уроков, мы встречались в забегаловке Крафта, где подавали вкуснейшие бутерброды с беконом, салатом и помидорами. Чаще всего – теперь уже и не упомнишь, сколько раз это случалось – я забывала, что сегодня пятница, забывала, что мясо под запретом, и заказывала себе великолепный тройной сэндвич. Да, на выходных у Линни меня трудно было назвать примерной католичкой.

Кинотеатр «Оленья тропа» в продвинутом Лейк-Форесте, где теперь жила Линни, крутил куда более актуальные фильмы, чем у нас в Либертивилле. Там-то, сидя в третьем ряду балкона, среди ароматов попкорна и мужской туалетной воды Eau Sauvage, я и посмотрела «Летнее место»: фильм категории В, в котором героиня Сандры Ди отдала свою невинность герою Троя Донахью. Беременность, последовавшая за этим, смутила меня куда сильнее, чем история Агнес Гуч. В конце концов, Гуч жила в Нью-Йорке, где может случиться все, в том числе и беременность. А героиня Сандры Ди забеременела, живя в маленьком городке, почти не отличавшемся от Либертивилля.

В фильмах всегда были хорошие девочки и плохие девчонки – точь-в-точь как в реальной жизни. Плохие девчонки заигрывали с мальчиками и «давали». Хорошие девочки заигрывали с мальчиками и «не давали». И только чирлидерши не вписывались в классификацию. Хорошие девочки, они танцевали и выглядели как плохие, но это всегда вызывало лишь одобрительные аплодисменты.

В облегающих форменных свитерах и отделанных атласом юбках, они смело хвастались всем, чем могли. Выделывая сальто в воздухе и садясь на шпагат, чирлидерши выглядели откровенно сексуально – и все исключительно ради «школьного духа». Воодушевляя и подзадоривая команду, они могли выстроиться в линию и исполнить канкан – а затем закончить свое выступление пирамидой и игривым сальто назад. Предполагалось, что никто не замечает, насколько девочки сексуальны – хотя они были очень сексуальны. И обладали мощной харизмой. Пегги Конрой, Джойс Борк, Дебби Хобсон – вот на кого нам хотелось равняться. Сорок пять лет спустя я все еще помню, что Джойс Борк первой из всех нас «понадобился» лифчик. Стоило ей его надеть, как Пегги с Дебби тут же последовали примеру – а там и мы все, чуть поотстав, чтобы не показалось слишком «быстро».

Впрочем, нас можно было назвать какими угодно, но точно не «быстрыми». В старшей школе для девочек при кармелитском монастыре в одном только выпускном классе училось восемьдесят пять девушек – и ни единой нежелательной беременности. Мы не пили, не курили, а наши эксперименты с макияжем ограничивались домашними вечеринками с одноклассниками, причем родители непременно были дома, наверху. Наши познания о сексе оставались почти целиком теоретическими: к ним более-менее можно было отнести тот самый фильм с Сандрой Ди да вековой томительный стыд за Марию Магдалину. В монастыре, где работала и старшая школа для мальчиков, влюбленные парочки все-таки как-то образовывались – и даже умудрялись регулярно встречаться, чем вызывали жутчайшее любопытство. Сможет ли Сью устоять против напора Билла, и как долго? По правде говоря, кармелитские священники из школы для мальчиков держали своих подопечных в ежовых рукавицах. С Билла не спускали глаз, и он знал об этом. Да мы все об этом знали.