Хань сначала хотел выбрать первый вариант, но неожиданно для себя уцепился за второй.
— А у вас есть личные предпочтения в данной сфере? Вы не похожи на любителя театральных постановок.
— Вам когда-нибудь говорили, что судить книгу по обложке опрометчиво? — Чонин вдруг широко улыбнулся. Его лицо тут же изменилось. Очень сильно. Маленькое волшебство, когда вдруг резкие и строгие черты обретают подвижность и украшаются мальчишеским озорством.
— Говорили, но это не отменяет моего вопроса. Так как?
— Мне нравится опера-балет, месье Лу. В современном искусстве это довольно редкое направление, к сожалению, но вы наверняка это знаете лучше меня. Можно встречный вопрос? — Чонин дождался кивка Ханя и продолжил: — А что предпочитаете вы?
— Вам действительно интересно?
— Хм… А вы меня спросили так, для порядка? Или вам тоже было действительно интересно? — Слово «действительно» Чонин выделил характерной интонацией.
— Мне было… интересно, — медленно произнёс Хань, озадаченный тем, какой оттенок вдруг приобрела их беседа. — Иначе я бы не спросил.
— Вот как. — Взгляд Чонина оставался полностью закрытым, как и раньше, непроницаемым и нечитаемым. — Мне тоже действительно интересно. Я так понимаю, что вы любите историю, иначе не преподавали бы, но наверняка ведь у вас есть то, что вы любите особенно сильно. Есть?
— Мне нравится опера, — поразмыслив немного, признался Хань. — Ничего не могу сказать насчёт оперы-балета, потому что ни разу не видел. Вы правы, когда говорите, что в современном искусстве былое значение этого направления утрачено. Сейчас это редкость и более свойственно восточному искусству, нежели европейскому.
— Буду счастлив пригласить вас на оперу-балет, когда выпадет случай, — с лёгкой насмешкой заявил внезапно Чонин. — В Марселе иногда случается такой праздник. Редко, но всё же. Почту за честь сопровождать вас и выслушать ваши замечания. — Он помолчал ровно две секунды и добавил с иронией: — Как специалиста.
Впервые Хань почувствовал себя неуверенно в качестве преподавателя. Он привык, что поначалу все часто цепляются к его внешности, и научился с этим бороться, но он не привык к отношению, которое сейчас демонстрировал Чонин. Вроде бы тот не ставил под сомнение авторитет Ханя как преподавателя, но вместе с тем чётко дал понять, что есть то, в чём он разбирается лучше. И намекнул, что мог бы в некотором отношении стать преподавателем для Ханя сам. Самонадеянно, конечно, тем не менее, Чонин по-прежнему выглядел совершенно уверенным в себе.
Студенты вокруг отыгрывали роль безмолвной публики и казались лишь слегка озадаченными, из чего Хань сделал вывод — они привыкли к поведению Чонина и не слишком-то удивились его ответам и вопросам. Этот вывод позднее подтвердился, когда студент-японец сказал Ханю, что Чонина потому и прозвали «ходячее наказание для преподавателей», потому как он вечно заставлял преподавателей теряться в своём присутствии, сбивал с толка и приводил в недоумение.
Потом Хань пил кофе в комнате отдыха в компании других преподавателей.
— Ким Чонин? А, эта звезда прогульщиков…
— Очень способный мальчик, — сообщила одна из пожилых преподавателей, носившая старомодный монокль.
— Учится пока на общем отделении, — лениво рассказывал руководитель учебного отдела. — Поступал на танцевальное, но не прошёл.
— Но ведь он, говорят, хорош в танцах, — запротестовала смотритель библиотеки.
— Хорош, но у него травма спины и какие-то проблемы со зрением.
— Его отсеяли по состоянию здоровья, — подтвердила доселе молчавшая директор Шарли. — Травма не такая уж и редкая. Не сказать, чтоб совсем уж неприемлемая, но мы студентов с такими травмами не зачисляем на танцевальное направление. Он пока на общем, должен после этого триместра выбрать либо вокал, либо музыкальное, либо теорию искусств, но за ним сохраняется право посещать занятия по танцевальному направлению в качестве свободного слушателя. Вообще он живёт у дальних родственников, насколько мне известно. А они не особенно интересуются его успехами. На первом курсе мы с ними связывались, когда он прогулял весь триместр. Им было наплевать, оставим мы его или отчислим, если вы понимаете, о чём я.
— Почему вы решили его оставить? — заинтересовался Хань. — Он ведь по-прежнему прогуливает, так?
— Его обучение регулярно и в срок оплачивают, а он сам, если знаете, всегда показывает блестящие результаты на экзаменах. Не знаю, как он это делает, но пока он это делает, не вижу ни одной причины для его отчисления. К тому же, он не доставляет неприятностей. Пока что. Уж не знаю, чем он занимается, но пока это не вредит нашему заведению… пускай.
— Он говорит с акцентом… Он недавно перебрался во Францию?
— Он всегда будет говорить с акцентом, — пожала плечами мадам Шарли. — Кажется, он жил в Корее, потом в Мексике и на Кубе. Обратите внимание, говорит он правильно, просто есть акцент, причём акцент в большей степени испанский. Не знаю, чем занимается его семья, и почему он жил в Мексике и на Кубе, а теперь — здесь, но он нормальный студент. Хотя я не уверена, что его нынешнее положение можно назвать нормальным. Я об отношении к нему тех родственников, с которыми он живёт сейчас. Если живёт. Возможно, он живёт сам по себе и прогуливает потому, что работает. Не знаю. Он немного странный, конечно, но вы скоро перестанете это замечать, месье Лу. Все привыкают, вы привыкнете тоже.
— Ясно. А та травма, что упоминали…
— Что-то с поясницей. Я не медик, месье Лу. Знаю только, что при занятиях танцами ему нужно соблюдать определённый режим и правильно распределять нагрузки. Особенно те, что касаются позвоночника. Иначе у него могут отказать ноги. Временно, конечно, но уже нехорошо. В любом случае, не стоит беспокоиться, вы будете видеть его исключительно на ежемесячных зачётах и итоговых экзаменах.
◄●►
Слова мадам Шарли на следующий же день разошлись с действительностью, потому что пустующее всегда место вновь оказалось занято. Чонин сидел за столом в компании бумажного пакета, из которого кокетливо выглядывала толстая тетрадь для лекций с прилепленной к обложке скотчем ручкой. Длинная чёлка спадала на лицо Чонина и свешивалась до самых глаз. В этот раз он заявился на занятие в светлых джинсах и обтягивающей голубой футболке. Высокий, худой, но с широкими плечами и чётко очерченными длинными и гибкими мышцами. Из-за голубого оттенка одежды его кожа казалась ещё темнее, чем была на самом деле.
— Добрый день, месье Лу. — Низкий голос прозвучал мягко и так, будто бы в нём спрятали улыбку, хотя сам Чонин не улыбался.
— Кажется, вы что-то перепутали, — хмыкнул Хань. — Сегодня нет ежемесячного зачёта. И сегодня уж точно нет экзамена.
— Не волнуйтесь, у меня иногда случаются приступы учебного рвения. И знаете… — Чонин всё же улыбнулся — едва заметно, — меня впервые преподаватель пытается турнуть со своего занятия. Неужели вы не рады моей сознательности и дисциплинированности, месье Лу?
— Был бы рад, если б ваши сознательность и дисциплинированность стали носить затяжной хронический характер, а не накатывали бы приступами.
— Поживём — увидим, — лениво отозвался с всё тем же отчётливым акцентом Чонин и знакомо потянулся.
В течение занятия Хань всё время был под прицелом блестящих тёмных глаз. И он ума не мог приложить, как Чонин умудрялся постоянно смотреть на него и одновременно конспектировать.
На следующее занятие Чонин пришёл опять. И потом, и снова, и ещё.
Если поначалу Хань пытался объяснить это чем-то нейтральным и обычным, то со временем становилось всё сложнее закрывать глаза на одну очевидную даже для Ханя вещь: Чонин приходил только на его занятия, игнорируя в расписании все прочие предметы. Чонин приходил только из-за Ханя — это понял бы даже самый последний кретин.
Хань никогда себе не льстил. Да, он был хорошим преподавателем. Не идеальным, не гениальным, не самым замечательным на свете, просто хорошим преподавателем, который любит свой предмет и то, чем занимается. В колледже хватало воистину прекрасных наставников, и Хань в их число точно пока ещё не входил, однако Чонин посещал только его занятия — больше ничьи. Кроме того, история относилась к «пролётным» предметам, которые не особо важны для учащихся, исключая теоретиков. Для направления по теории искусств история оставалась важным предметом, но Хань сомневался, что Чонин выберет именно это направление. Скорее всего, Чонин в итоге предпочтёт вокал или что-то из музыкальных специализаций, то есть, история ему, по сути, не нужна. В свете всего этого поведение Чонина казалось загадочным и порождало всякие домыслы со стороны Ханя. Домыслы, которых ему бы следовало избегать. Домыслы, которые грозили крупными неприятностями.
Спустя две недели Чонин задержался после занятия: присел на край стола, сунул руки в карманы джинсов и принялся наблюдать за сборами Ханя, для которого рабочий день закончился.
Едва Хань сунулся к двери, Чонин пошёл следом.
— Вы что-то хотели от меня? Какие-то вопросы по лекции? — не выдержал Хань.
Чонин пожал плечами, сунул пакет под мышку и протянул руку к портфелю Ханя.
— Я подержу, пока вы закрываете дверь.
Хань вздохнул, отдал портфель и выудил ключ из кармана пиджака, кое-как под пристальным взглядом Чонина он запер дверь, вернул себе портфель и двинулся по коридору к кабинету охраны, где и оставил ключ, расписавшись о сдаче в служебном журнале. Он двинулся к выходу с Чонином на хвосте. Так они добрались до ажурной металлической ограды колледжа, вышли из ворот, и Хань свернул налево. Различил за спиной лёгкие шаги, испустил тяжкий вздох, остановился и круто обернулся.
Чонин спокойно смотрел на него из-под длинной чёлки, спадавшей на глаза.
— И?
— Я вас провожу, — заявил Чонин таким тоном, будто спросил, сколько сахара Хань обычно добавляет в кофе. Изумительный просто эффект: фраза прозвучала с железной твёрдостью, отметавшей любые возражения, но на самом деле она была вопросом с едва заметной ноткой робости. И вопреки этой робости лицо Чонина выражало крайнюю степень упрямства и решимости.
Ханю не оставалось ничего иного, как согласиться.
Они в молчании прошли пару кварталов, оказались на набережной, затем Хань свернул к небольшой лавчонке, где купил себе кофе, после чего остановился у ворот одного из домиков на сваях. Он повернулся к Чонину, намереваясь распрощаться, но увы.
— Вы же пригласите меня на чашечку кофе?
Хань опешил настолько, что невежливо брякнул:
— С какой это стати?
— Ни с какой. Так просто. Из банальной вежливости хотя бы. Всё-таки я за вами тащился через четверть города в утомительном молчании и заслужил награду за добродетельное терпение.
— Ты тащился через четверть города по собственной воле. Я не просил об этом, — начиная закипать, выдал резкую отповедь Хань. Загадочность Чонина уже сидела у него в печёнках. Он устал думать об этом и искать ответы в чужой души потёмках.
— Я был наивен и не предполагал, что вы будете всю дорогу на меня дуться. Почему, кстати? — Чонин ослепил Ханя обезоруживающей широкой улыбкой, менявшей его лицо.
— Я вовсе не дулся…
— Ага, как же. — Теперь улыбка стала кривой и ироничной. — Мне хотелось поговорить с тобой.
Теперь Чонин отплатил той же монетой и забыл о формальностях, но ведь они уже были не в колледже, а за его пределами. И Хань сильно сомневался, что хоть чего-то добьётся, если одёрнет Чонина и потребует помнить о формальностях везде и всегда.
— Зачем?
— Мне интересно. Просто. И я помню, что тебе нравится опера. Можно начать с неё. Так как? Могу я на чашечку кофе рассчитывать? Полчашечки? Треть?
Хань вздохнул, распахнул ворота и кивнул Чонину, тот немедленно воспользовался приглашением и шустро проскочил мимо Ханя, потом остановился у двери домика и оглянулся, отобрал у Ханя портфель и пакет с кофе, чтобы освободить руки. Хань достал ключ, отпер дверь и запустил Чонина внутрь своего съёмного жилища. Чонин тут же повёл себя совершенно по-кошачьи — сунул нос буквально всюду, чуть ли не обнюхал каждый угол, облюбовал в большой комнате кресло-качалку у окна, за которым красовалась тихая заводь, и забрался в кресло с ногами. Хань невольно улыбнулся, наблюдая всю эту бурную деятельность внезапного гостя.
— Ты любишь море?
— Не скажу, что люблю до потери пульса. Оно мне нравится. А тут я живу, потому что это жильё подошло мне по цене и условиям.
— А, ясно.
Хань убрёл в соседнее помещение, которое использовал в качестве кухни. Обычно он варил кофе в турке, но сидеть в компании Чонина долго он не планировал, поэтому воспользовался кофеваркой, чтобы приготовить кофе быстро и так же быстро сплавить Чонина куда подальше.
Он вернулся уже с двумя чашками кофе и обнаружил Чонина у синтезатора.
— Играешь? — бросив на него короткий взгляд через плечо, спросил Чонин и провёл ладонью по клавишам.
— Немножко. Твой кофе.
Чонин отступил от синтезатора и протянул руку. Когда забирал чашку у Ханя, их пальцы на секунду соприкоснулись, и Хань поразился тому, насколько у Чонина горячая кожа. Решил даже, что у Чонина жар, но тот не выглядел больным.
— Ты пишешь музыку?
И как, скажите на милость, он догадался? Хань никому не говорил об этом, да и нигде не валялись черновики с намётками. Хань хотел солгать, но передумал.
— Пишу. Иногда. Правильнее будет сказать — пытаюсь что-нибудь сочинить.
Чонин присел на подлокотник кресла у стола в центре комнаты, сделал глоток из чашки и вдруг спросил:
— Можно послушать?
— Я же сказал — пытаюсь.
— Можно послушать пару попыток? Или хоть одну?
— Тебе ведь не интересно на самом деле, — уже раздражённо огрызнулся Хань — он не имел ни малейшего желания демонстрировать хоть кому-нибудь свои жалкие поползновения на ниве сочинительства.
— Зачем ты выдаёшь свои намерения за мои желания? Ты ведь не знаешь, о чём я думаю и чего хочу. Хотя я уже сказал — я хочу послушать то, что сочинил именно ты.
— С какой стати?
— Мне интересно.
— Почему?
Чонин задумался, глядя в чашку, потом пожал плечами и знакомо улыбнулся — широко и обезоруживающе.
— Ты мне нравишься.
Хань не нашёлся с возражениями против такого по-детски нелепого довода. Пришлось отставить чашку, включить синтезатор и присесть на край высокого табурета. Уставившись на клавиши, он размышлял несколько минут, потом решил сыграть то, что придумал последним. Короткий отрывок едва-едва тянул на этюд, но хоть немного нравился самому Ханю. Это была плавная, тягучая и медленная мелодия, слегка разбавленная вкраплениями высоких хрустальных ноток.
Хань закончил играть и обернулся, чтобы взглянуть на своего единственного слушателя. Тот сидел неподвижно с прикрытыми глазами и почти незаметно улыбался с лёгкой грустинкой. Глаза он не открыл, но как будто почувствовал, что Хань смотрит на него, и спросил:
— Как это называется?
— Никак. Это слишком короткий отрывок, который вряд ли достоин названия.
— Это очень красиво. Как хрусталик в лучах заходящего солнца.
— Тогда пусть так и называется. Но мелодия не идеальна.
— Она и не должна быть идеальной. Идеал бездушен. Это всего лишь лекало, очерчивающее скелет будущего творения. Повторить скелет любой дурак может, а вот создать что-то своё и выходящее за рамки… — Чонин умолк и посмотрел на Ханя из-под длинной чёлки. — По-моему, это слишком хорошо для жалкого определения «попытка».
— Много ты в музыке понимаешь, — сварливо пробурчал Хань.
— Кое-что понимаю.
Чонин допил кофе, поставил чашку на стол и криво усмехнулся с неизбежной иронией.
— Спасибо за кофе. Не буду больше испытывать твоё терпение и тихо удалюсь.
— Весьма кстати. Ты хоть где живёшь?
— Это неважно.
Хань опешил от такого ответа, поэтому не успел за проворным гостем. Чонин ушёл раньше, чем он достаточно оклемался. Когда Хань выглянул из дома, обнаружил Чонина уже на приличном удалении — тот возвращался тем путём, каким они недавно пришли.
Прислонившись плечом к косяку, Хань вздохнул и нахмурился. События этого дня ничуть не прояснили общую картину. Хань по-прежнему не мог ничего понять в поведении Чонина.
Чонин больше не приходил на занятия до ежемесячного зачёта. Без него краски как будто немного потускнели, а Хань не раз ловил себя на том, что машинально ищет взглядом ослепительную и по-мальчишески озорную улыбку и не находит. Во время второго ежемесячного зачёта Хань старательно давил в себе не слишком уместную радость и подмечал уже виденные ранее детали: спокойствие Чонина, методичное заполнение бланка за десять минут и странную игру в вопросы и ответы, уходившую всё дальше от программы по истории искусств.