========== Глава 1. ==========
Он видел меня насквозь. Сколько таких как я было в его практике? Десятки? Сотни?
— Я случайно упал. Я не хотел заканчивать жизнь самоубийством, я же говорил.
Говорил. Сначала в приемном отделении, потом родителям и психиатру. Все они поверили, а лечащий врач, с пронзительными темно-карими, почти черными глазами — нет.
Правильно и сделал.
— Случайно сиганул с пятого этажа?
— Я не сигал. Я случайно упал. Не удержался.
— От соблазна? — иронично осведомился доктор, сверля меня своими невозможными глазами.
— Я уже всё сказал, — терпеливо повторяю. Показывать свое раздражение не стоит. Если я начну давать такую реакцию, добрый доктор с глазами демона только убедится в своей правоте, вызовет психиатра, и тот отправит меня в дурку, где накачивают пациентов разными нехорошими таблетками, от которых очень скоро они перестают быть собой. Да и людьми вообще.
— Допустим, я тебе поверил. Как ты сегодня, ничего не болит? Температура?
— Не было, не болит, мне колют обезболивающее, — пробубнил. Каждый день одни и те же вопросы. Все привычное, рутинное, постоянное… бесит. У меня настроение меняется по десять раз на дню, не выношу однообразия и монотонности. Если психиатр плотно бы мной занялся, наверняка бы нашел пару-тройку каких-нибудь отклонений. Впрочем, я сейчас находился в том возрасте, когда подозревать у себя разные отклонения — это нормально. Я всё чаще ловлю себя на мысли, что мне нравится, что мне семнадцать, потому всё что угодно могу оправдать возрастом.
— Думаю, в начале следующей недели ты сможешь отправиться домой.
— Правда? — вышло излишне радостно. Ну ещё бы, больница вообще не самое веселое место на земле, а конкретно эта — хуже всех тех, где мне уже приходилось бывать, а приходилось довольно часто. Вроде и здание новое, и отделение чистое, и врачи чаще двух раз в день улыбаются, а все равно ощущение серости, безнадежности… Если бы я уже не выбросился из окна, я непременно сделал бы это здесь. Но это уже было, а я предпочитаю не повторяться. Это потому что я свято уверен в том, что у меня ярко выраженная индивидуальность.
— Правда. Через две недели придешь снять гипс с руки. И не забывай про трещину в ребре — никаких нагрузок. В общем, подробную инструкцию выдам твоим родителям. — Врач ещё раз окинул меня взглядом и вышел за дверь.
Родители… Отец сказал, что больше ни к одному окну меня не подпустит. А мама даже хотела поставить на все окна в нашей квартире решетки, будто бы я не мог выброситься из любого другого окна где-нибудь в другом месте. Они верили мне. Верили в случайное падение. Я, несколько десятков раз пересказав свою историю, уже и сам стал в нее верить. В этом был я весь — напиздеть так, чтоб самому в это поверить. Впрочем, родителям и в голову никогда бы не пришло, что их сын, такой весь светлый и во всех смыслах положительный мальчик, может захотеть покончить с собой.
А я и не хотел вроде бы. Просто однажды мне стало интересно, каково это. Каково умирать. Чувствовать, что из тебя, капля за каплей, уходит жизнь? Каждый раз, когда сидел на подоконнике и смотрел вниз, мне непреодолимо хотелось позволить себе упасть. До этого мне было интересно, что будет, если порезать себе вены или наглотаться успокоительных таблеток, сунуть проволоку в розетку, голову в полиэтилен, прыгнуть под машину или с моста в реку… Я не знал, как это можно объяснить. Можно ли это объяснить вообще. Нормально ли это. Не схожу ли я с ума. Мама говорила, что у ее прадедушки была шизофрения или что-то вроде того. Такое, кажется, передается по наследству. Голосов я не слышал пока. И думал, что, может быть, ничего у меня и нет. Просто переходный возраст. В семнадцать, на пороге взрослой самостоятельной жизни, многие хотят умереть, нет? Экзистенциальный кризис, все дела…
— Значит, тебя выписывают? — поинтересовался сосед по палате. Бледный и худой, с дурацким именем Владлен, хотя кто бы заикался про дурацкие имена — уж точно не Климентий по паспорту. У Владлена был какой-то там очень сложный перелом ноги, он не вставал с кровати уже целый месяц и отчаянно завидовал тем, кто выходит на свободу. Медсестра Катя приносила Владлену трубочки от капельниц, а он из них плел человечков. Я был клятвенно уверен в том, что это куклы вуду и по ночам Владлен тычет в них иголкой. И почти наверняка все куклы олицетворяли собой меня. И совсем даже не потому, что я, жизнерадостно улыбаясь, бегал туда-сюда по палате, рассуждая о том, как после выписки вновь займусь бегом, буду кататься на скейте и велосипеде, прыгать в длину и, постукивая по загипсованной ноге Владлена, сочувственно произносил: «Как жаль, что ты всего этого не сможешь».
— Вроде бы. Но выходные я ещё здесь.
Владлен, поджав губы, кивнул. Ну не любит он меня. И молоденькая медсестра, которая ему очень нравится, как назло положила глаз на меня. Надо сказать, что она вообще не упускает случая положить на меня какую-нибудь часть своего тела, а когда ставит уколы, непозволительно долго возит проспиртованной ваткой по моему филею. Невдомек ей, дуре, что своими же руками она могилу мне роет — а кто его знает, как далеко зайдет Владлен в своих игрищах с магией вуду? Ещё призовет по мою душу какого-нибудь папу Легбу, или кто у них там самый крутой…
В понедельник за мной приехала мама. Несмотря на все мои увещевания о том, что я взрослый и вполне себе самостоятельный мальчик и собраться могу сам, мама с удивительным для женщины ее комплекции проворством отодвинула меня в сторону и собрала все мои немногочисленные пожитки сама, тщательно следя за тем, чтобы ничего не забыть, ибо примета это плохая. Мамуля у меня вообще во всю эту потусторонне-мистическую дребедень верит, у меня дома под подушкой даже ею сделанный оберег лежит, который якобы должен защитить меня от сглаза.
— Так, ты посиди пока, я пойду лечащего врача найду, отблагодарю его, — распорядилась мама, потрясая вытянутым бумажным пакетом с наверняка коньяком.
— Угу, — вяло кивнул я и глянул на торжествующего Владлена. Вот как мало нужно человеку для счастья: выписать ненавистного соседа — и всё, он скачет от счастья. Ну, то есть скакал бы, если б мог.
По пути домой мама в красках мне расписывала то, как она благодарила моего лечащего, и что он ей говорил в ответ, и как советовал меня лечить.
— Сказал, чтобы я глаз с тебя не спускала и зачем-то велел не оставлять рядом с тобой таблеток, — недоуменно сказала она.
— Псих какой-то, — хмыкнул я, зябко передергивая плечами.
— У тебя пока что больничный, так что днем будешь оставаться дома один, но я могу попросить соседку, чтобы она присматривала за тобой, — продолжала рассуждать мама.
— Издеваешься? — вскинулся я. — Мне же не девять лет, я прекрасно себя чувствую и даже в состоянии приготовить себе что-нибудь на обед. Даже с загипсованной рукой.
— Ну, с другой стороны, да, я не должна ограничивать твою самостоятельность, — согласно кивнула мама. Это в ней заговорили книжки по воспитанию, которые она поглощает тоннами. Иногда это бывает довольно полезным — например, мне не запрещают выходить из дома позже девяти вечера, при условии, что я предупреждаю заранее и кладу в рюкзак перцовый баллончик. Иногда это бывает дурдомом — например, когда мама переворачивает мою комнату вверх дном, пытаясь отыскать наркотики и прочие атрибуты моей деструктивной подростковой жизни. С отцом в этом плане легче — он всегда в работе и пять дней в неделю предпочитает воспитывать своих сотрудников, до меня ему дела нет. Обо мне он вспоминает по выходным и праздникам и обычно его внимание заключается в выдаче карманных денег. На самом-то деле родители у меня хорошие, любят меня, и мне, как большинству подростков, вовсе не хочется убегать из дому, иметь других родителей или что-то вроде того. Сдохнуть, конечно, хочется, но я ещё сам не понял почему.
— Знаешь, у нас новая выставка, молодой художник выставляется, может, зайдешь, посмотришь завтра? — продолжает щебетать мама, которая работает в художественном музее и наивно полагает, что я тонкий ценитель живописи. Я же экспрессионизм от импрессионизма не отличал, именитых художников не почитал, современное искусство не ценил. Но на работы начинающих художников посмотреть любил, иногда попадалось что-то интересное, цепляющее, откровенное.
— Может, зайду, — кивнул я.
— Ты какой-то вялый, — обеспокоилась мама. — Голова болит?
— Ага, — соврал я. — Наверное, свежим воздухом обдышался.
Ну не говорить же, что за пару недель на больничной койке отвык от ее постоянного щебетания, и теперь оно давит мне на мозги.
— Зря ты от такси отказывался, уже бы дома были, — вздохнула мама. — Голова не кружится? Дойдешь?
— Да всё в порядке, — успокоил я. — Просто немного устал.
***
Моя комната теперь походила на тюремную камеру. Зарешеченное окно смотрелось диковато.
— Папа настоял, — пояснила мама в ответ на мой возмущенный взгляд.
— Но это же изврат полный! — выдохнул я. Мама только пожала плечами, а потом сообщила, что вечером меня ожидает торжественный ужин по поводу моего триумфального возвращения из больницы, придут тетя Света с мужем и дядя Игорь.
Я чуть не взвыл в голос — терпеть не могу этих блядских сборищ. И что это вообще за повод такой? Праздновать, что я не сдох? Удовольствие сомнительное. В общем, как только мама ушла в магазин за продуктами, я, выждав для верности пятнадцать минут, схватил рюкзак и свалил. Ну его нафиг, этот сочувствующе-торжественный прием со всякими дурацкими шуточками, историями из молодости и майонезными салатами. Мама, наверное, обидится, а папа сурово сдвинет брови, но в итоге оба меня поймут, потому что в книжках по воспитанию написано, что вести себя подобным образом — естественно для подростка, находящегося на пороге взрослой жизни.
Маршрут у меня всегда один — через парк на набережную. Убийц тянет на место преступления, а несостоявшихся самоубийц — в места, где несостоявшееся может состояться. С моста в реку я уже прыгал, ничего интересного, зато в это время всегда можно было кого-то встретить. Или влюбленную парочку, или такого же как я, прыгуна-неудачника. На моей памяти ещё никто не прыгнул. Трусы.
Свято место пусто не бывает. Какой-то парень перелез через перила и держался у самого края. Он вглядывался в темную гладь воды, дергался туда-сюда, то ли желая прыгнуть, то ли удержаться. Ещё дрожал, то ли от страха, то ли оттого, что на улице вообще-то жутко холодно и дует пронизывающий ветер.
Я с интересом наблюдал за ним минут пять, а когда пальцы начали мерзнуть даже в перчатках, не удержался и крикнул:
— Эй! Ты прыгать будешь или ты просто так стоишь, романтично вглядываешься в даль?
Парень заметно вздрогнул. Нервный какой.
— А тебе-то что? — грубо ответил.
— Да ничего, — пожал я плечами и подошел ближе. — Я просто всегда мечтал посмотреть, как это выглядит со стороны.
— А что, — с сарказмом спросил он, — на месте прыгающего ты уже был?
— А как же, — хмыкнул я. — Знаешь, не советую, способ-то отстойный. Я пару месяцев назад прыгал, так там холодно — пиздец. А ещё оказывается, что если ты хорошо плаваешь, утонуть очень сложно. А меня ещё какой-то придурок спасать кинулся, так сам чуть не утоп, пришлось его вытаскивать. Так что мой тебе совет, хочешь красиво уйти — попроси друга удушить тебя подушкой. По крайней мере, эстетично.
— А ты эксперт, как я посмотрю. — Парень легко перепрыгнул через ограждения и встал рядом со мной. Я тут же окинул его оценивающим взглядом и остался увиденным вполне доволен: высокий брюнет с крупными чертами лица, темно-карими глазами и пухлыми чуть потрескавшимися губами. Одет совсем не по погоде: в какое-то дурацкое странного покроя черное пальто, в котором он выглядит каким-то квадратным, как шкаф. Очень симпатичный шкаф.
— Чего ты так вылупился? — грубо и настороженно.
— Рассматриваю, — честно признался я. — А что?
— Ты пидор, что ли?
Культура речи так и прет. Интересно, умереть от рук воинствующего гомофоба это самоубийство или долбоебизм?
— А у тебя с этим проблемы? — вкрадчиво спросил я, почти уверенный, что парень-то «в теме». Я редко в таких вещах ошибаюсь.
— Да мне похуй, — отозвался новый знакомый, зябко ежась и пытаясь натянуть воротник пальто повыше. Замерз, касатик.
— Хочешь, я тебе свой шарф дам? — предложил я. — Он длинный и теплый, поможет тебе согреться. Вздернуться тоже поможет, но я бы не советовал, потому что всё это, во-первых, очень неприятно, а во-вторых, очень некрасиво — ну знаешь, язык вывалится и всё такое…
— Какие глубокие познания, — фыркнул парень и пошарил в кармане озябшей рукой. Выудил оттуда сигарету и квадратную зажигалку, прикурил. Я поморщился — терпеть не могу сигаретный дым. Сигареты — слишком медленный способ самоубийства.
— Я же эксперт, забыл? Я даже мог бы книгу написать, типа сто и один способ умереть молодым и красивым.
— Так почему не напишешь?
— Потому что не собираюсь пропагандировать суицид. Это же на самом деле очень плохо. А если я, такой долбоеб, решил свести счеты с жизнью, то это мои проблемы, правда?
— Ну ты и придурок.
— Может быть, но это не я только что собирался прыгнуть с моста.
— У меня на это были причины. Не от хорошей жизни я… вот только жалеть меня не надо!
— А я и не собирался. Какие у тебя там проблемы? Все это брехня собачья. Самоубиться хотят от скуки и демонстративности — типа, заметьте, как мне плохо.
— А сам-то!
— А у меня, вполне возможно, жуть какое страшное психическое заболевание.
— Знаешь, — парень затянулся в последний раз и отбросил сигарету в сторону. — Я бы и не прыгнул. Просто мне нужно было так постоять, как будто у меня есть выбор — прыгать или не прыгать… Навалилось что-то… Достало всё.
— И что теперь, сразу самоубиваться? — фыркнул я. — Есть отличный способ борьбы с «все достало», продается в бутылках по ноль пять. Кстати, а ты знал, что в бутылке шампанского около сорока девяти миллионов пузырьков углекислого газа?
— Ты точно поехавший.
— Во-о-от, — обрадованно протянул я. — Начало, наконец, доходить.
— Тебя зовут как, чудовище?
— Клим.
— Клим?
— Климентий.
— И за что тебя родители так не любят?
— Нормальное имя, — привычно огрызнулся я. Я, конечно, лет эдак до пятнадцати почти каждую неделю умолял маму отвести меня в паспортный стол и поменять имя на человечье, типа Сереги или Коли, но мама не сдалась, а я постепенно пришел к мысли, что, во-первых, имя у меня редкое и исключительное, во-вторых, спасибо, что не Акакий.
— Глеб.
— Прикольно, — оценил я. — Ты знал, что Глеб означает «любимец богов»?
— В первый раз вижу ходячую энциклопедию.
— А то. А твой камень-талисман, Глебушка, лунный камень. А цвет имени — светло-голубой, символично, не находишь?
— Въебать бы тебе, — с какой-то грустью произнес Глеб, разглядывая собственный кулак.
— Да настроения нет? — предположил я.
— Да ничего у меня нет, — вздохнул он. — Ты далеко отсюда живешь?
— А что, хочешь меня проводить?
— Я хочу скинуть тебя с моста в реку и наблюдать, как ты там будешь барахтаться, но проводить всё-таки провожу.
— Что, я покорил твое суровое скандинавское сердце?
— Ты неадекватный.
— На Ленина я живу.
========== Глава 2. ==========
Дома меня ждали разобиженная мама, суровый папа и лекция на тему: «Как нехорошо убегать с собственного торжества, а если уж собрался уйти, изволь предупредить, а если не предупредил, бери трубку, когда тебе звонят, маленький ты ублюдок». Я сделал вид, что мне очень стыдно, ненатурально пытался раскаяться и даже стоически пытался выдавить из себя слезу, которая показала бы, насколько сильно я сожалею о произошедшем, но ничего не вышло. Да от меня особо и не ждали, не первый же год я их сын, всё прекрасно про меня знают. Ну, почти всё.
На следующий день я решил почтить своим присутствием свое родное учебное заведение. Официально, конечно, я все ещё был на больничном, но практически чувствовал себя вполне здоровым, а загипсованная рука не должна была стать таким уж препятствием к получению знаний. Учиться я любил не особо, но это у меня очень хорошо получалось: особо не напрягаясь, я класса с четвертого был круглым отличником и постоянным участником всяких олимпиад и конкурсов, победы в некоторых из них гарантировали мне поступление в высшее учебное заведение вне конкурса. В общем, в школе я усиленно звездил и являлся предметом обожания всего преподавательского состава и директора в частности, которая готова была простить мне что угодно, лишь бы я продолжал прославлять родную гимназию своим незаурядным умом — она всерьез считала меня кем-то вроде вундеркинда, а я считал себя чуваком, который просто усваивает учебную программу.